Во все стороны, через поля Иалу и Красную Землю Мертвых на западе. Мраморное море на востоке; жаркие края Сомали - юг. От местопребывания Озириса до преисподней Анубиса, от Сета-Змея до Тота-Мудреца, и за пределами блюда нет ничего.
*Итеру - река Нил (греч. Нейлос).
- Это мой бывший Номос, - тихий шепот Далета, некогда Собек-о.
- Черная Земля Та-Кемт, которую вы зовете Айгюптосом. И я застал времена, когда жрецы Птаха решали: кого пустить вовнутрь, а перед кем морская вода оборвется в пропасть. По сей день вы щиплете Черную Землю снаружи, не в силах нарушить внутреннюю целостность... Но это, к сожалению, скоро закончится. Уже закончилось.
В голосе лотофага надорвалась тайная струна. Дребезг вместо мелодии.
...Блюда, миски, чаши. Космос - и россыпь Номосов, каждый из которых убежден в собственной исключительности. Блюда давно растрескались по краям. С чаш облупилась глазурь. Миски измяты. Остатки еды черствеют, пушистая плесень воцарилась на них, пятна расползаются. Скользкие нити тянутся с блюда на чашку, с чашки на миску. Сращивают. Сшивают. Превращают части в целое. Кипит котел под Троей. Качается на узкой грани держава хеттов. Какие-то оборванцы идут через расступившееся море, и потрясенная армия взирает на них с берега. Пока потрясение не сменяется гневом, гнев - погоней, и наконец толща воды жадно смыкается над бывшей армией.
- Это случилось совсем недавно. Ты, будущий Алеф, в это время решал: как надо брать Трою. А ведь он когда-то был недурным солдатом...
- явившись из желтизны тумана, палец лотофага ткнул в плохо различимого старика, идущего впереди беглецов.
- Солдатом Черной Земли. Любимцем фараона. Слепцы, барахтаясь, вы разрушаете привычный Космос, творя из него что-то новое. А я не хочу нового. Думаю, ты тоже вскоре не захочешь. Когда по-настоящему станешь Алефом. Смотри внимательнее.
Палец пошел вниз и наискосок.
Рядом с путем вождя-старика, ведущим свой народ в земли филистеев,* расположенные на побережье между Черной Землей и Финикией...
*Филистеи - одни из эгейских "народов моря", библейские, филистимляне (егип. "пелесет", откуда, собственно, название "Палестина").
Рядом с моей дорогой из-под павшей Трои прямиком в Фаросское сражение, и дальше на восток, в общину ло-тофагов...
Между блюдами и мисками тихо примостился маленький черпачок. Чистый: без объедков, без плесени. Сам по себе. Аккуратненькие бортики. Изгиб ручки. Сияет вымытым желтком. Но нити уже ползли отовсюду, и пятна приближались.
Жди,черпачок.
- А это, милый мой, - мы. Лотофаги. Видишь, что вы натворили?..
* * *
Мы еще говорили с Далетом: не в желтом сне, наяву - но все уже было просто. Очень просто. Как стрела на тетиве. Мне снова обещали последний шаг. Лестницу в небо. Золотисто-желтую, свитую из стеблей и цветов благоуханного лотоса. Предлагали стать Алефом блаженных лотофагов. Первым среди равных. Владыкой призрачного мира реальных грез.
Глубокоуважаемым.
Является из воздуха чаша с вином. Неисчерпаемы запасы сыра, лепешек и винограда, которого в черпачке-общине лотофагов днем с огнем не сыщешь. Ощущение сытости не теряется по возвращении из запредельного в обыденное. Если грань между грезой и реальностью более хрупкая, чем сухая ветка акации, если из сна можно таскать вино и еду - не дозволено ли большее?! Вмешиваясь в желтых грезах, нельзя ли вмешаться для себя, сделав это единственной правдой для всех?!
Изменяя там, изменить здесь? Везде? Навсегда?! "Ты ищешь ответы, нахмурился мой Старик. На секунду показалось: сейчас он ударит меня тенью копья.
Насмерть.
- Ты хочешь убить вопросы. Неужели я ошибся в тебе?"
- Я не ошибся в тебе, Алеф. Или, если хочешь. Одиссей, - круглолицый Далет угадал мое состояние. Раздумал лезть с дурацким "Одиссеюшкой", навязшим у меня в зубах.
- Ты готов расцвести. Знаешь, однажды к нам заглянул в гости боженька. Сокологоловый. Ты его не знаешь. Охотно остался на денек, вкусил лотоса...
- И что?
- Ничего. Сказал, что дрянь. Горькая. А утречком ушел восвояси. Нигде-то он не был, ничего-то он не видел. Боженьки, они другие. Им жизнь - сон. Наш сон - жизнь. Не для них лотос цветет. Для смертных. А ты пока что смертненький, милый мой. Ой, какой же ты смерт-ненький!.. Но при этом - боженька. Чуть-чуть, самую малость. Поживи с нами, потужься. Попробуй разок-другой, третий-десятый!
- у тебя получится! Обязательно получится! Время еще есть. Ты пока только на недель-ку-другую... ну, на месяц вперед-назад заглянуть в силах. А если на год? На десять? На двадцать?!
На двадцать лет?! И не будет никакой Троянской войны! Изменить два слова в проклятой клятве. Тайком придушить Елену за день до объявления сватовства. А еще лучше: петушка Париса перед его визитом в Спарту... Подняться на Олимп и завязать молнию узлом. Но что толку, даже если Троянская война умрет в зародыше?
- когда тебе все равно не увидеть отца, мать, жену, сына... Может, да. Может, нет. Я бессилен отыскать их в желтом сне. Но стань сон реальностью, общей и неколебимой, словно пуп земли, изменись все на самом деле - вдруг я окажусь дома?! Не уплывать на войну. Сидеть на Итаке. Иногда плавать по делам на Большую Землю и соседние острова. Любить жену. Растить сына. Ради этого стоит попытаться! Ведь я могу пробовать еще и еще, а если ничего не выйдет плюнуть на лотос, уплыть отсюда и вернуться домой обычным путем.
Обычным...
Так почему бы не отплыть прямо сейчас?
- Далет! Скажи: как это вы нас пустили, а финикийцев-нет?
- Велика трудность, - добрая улыбка Далета.
- Есть у нас, милый друг, пограничная страженька. Община махонькая, пятерых хватает, шестой - на всякий случай. Поддержать там, пособить. Кому не надо, тот и бережка-то нашего не увидит. А хороших людишечек пускаем. Вот, вас пустили.
- А стражи ваши: они во сне сторожат?
- Во сне, Одиссеюшка. Спят и сторожат вполглаза.
- Значит: можно?! Чтоб в желтом сне сделать, а здесь - отозвалось?!
- Не знаю, - развел руками честный Далет, бывший Собек-о.
- Сюда пустить или там задержать - можно. Мирочек у нас так устроен. Сам себя защищает, нашими ручками. А снаружи... Пробуй, Одиссеюшка. Пробуй. А мы поможем, чем сможем.
Между Черной Землей и Благодатным Полумесяцем: община лотофагов (Парабаса)
Парабаса- букв. "отступление". Важнейшая песнь хора, обращенная непосредственно к зрителям и чаще всего не связанная с основным сюжетом. В парабасе автор обычно раскрывал суть своей личной позиции.
...о великий искус золотого лотоса!
Упоение властью и вседозволенностью. Знание сокрытого для других. Возможность делать одну попытку за другой, пока не получится. Пока сон не станет истиной, самой жизнью, а жизнь - сном. Когда потечет, истаивая утренним туманом, зыбкая грань, отделяющая грезы от действительности. Я верил: у меня получится! Если не сейчас - через месяц, через год. Конечно, моему миру никогда уже не стать прежним, но я сделаю его другим. Лучшим. Правильным. Таким, каким хотел бы его видеть. Я, Одиссей, человек Номоса!.. Я, Алеф лотофагов!
Бог желтого блюда.
Осталось загадкой: произнес я эти слова вслух, или они прозвучали лишь в моем сознании. И еще: чьи это были слова?
- мои или присевшего напротив Старика?! Какая разница?!
Слова обожгли обидной пощечиной - обидной, потому что заслуженной. Допустим, у меня получится. Я сумею вернуться на Итаку. Проживу жизнь заново. Чужую жизнь, как носят плащ с чужого плеча, перелицованный умелой швеей. А если мне станет холодно, я отберу у кого-нибудь второй плащ. Снова отдам янтарноглазой швее: штопать, латать. Делать из старья новое.
И однажды, устав от лжи, я с радостью пойду в грязный пруд.
* * *
К счастью, оказалось: золотого дурмана отведали не все. Быстро очухавшийся эфиоп, Протесилай с женой, еще человек двадцать из команды, брезговавших жрать цветы. Филакиец даже успел снести на борт запас провианта, без зазрения совести используя для этого лотофагов. Одиссей только опасался, как бы вся еда не растаяла клочьями сна, едва корабль покинет здешний берег. Но приходилось рисковать. Зато вода в колодце была самая настоящая: студеная и чистая.
Плесни в лицо - мигом отрезвеешь.
- Покидаешь нас, Одиссеюшка?
- тихо подошел круглолицый.
- Ты наблюдателен, Далет, - рыжий счел лишним скрывать насмешку.
- В гостях хорошо, а дома лучше.
- Твои людишечки откажутся сопровождать тебя.
- Значит, я заставлю их силой.
- У тебя больше нет дома. Прошло много лет. На этот раз удар Далета достиг цели. Больно.
По-настоящему.
- Предположим, ты прав, лотофаг, - голос Одиссея эвучал глухо и скучно. Но в любом случае, я не останусь здесь.
"Останешься, - промолчал Далет, но рыжий прекрасно понял его без слов. Вас не выпустят".
"Я убью тебя!" - сверкнули в ответ глаза рыжего, и в руке сам собой возник лук.
"Убей, - кроткая улыбка в ответ.
- Только не забудь бросить мое тело в прудик с лотосами".
"Тогда я убью вас всех. Исчезнут стражи - рухнут преграды".
"А не боишься при этом окончательно стать боженькой, милый дружок? И никогда уже не попасть домой: ни во сне, ни наяву?"
"Боюсь. Но еще больше я боюсь жить в чужом доме, кйторый просто похож на мой. Это ведь просто, мудрый Далет! Очень просто! Разве ты не понял?"
"Конечно, понял. Что ж тут непонятненького? Жаль. Может, передумаешь?"
"Далет, брось врать. Ведь сразу видно, зачем я вам нужен. Не для того, чтобы я что-то сделал для вас: не стану я ничего для вас делать. А вот чтобы я не сделал... Не сделал: чего? Не прорвал окончательно границы? Не нарушил старый порядок? Вы надеетесь, что без меня и мне подобных все уляжется, вернется на круги своя? Я угадал, Далет, бывший Собек-о?!"
Молчит лотофаг. Теперь уж простомолчит. В землю глядит.
На песок золотистый, бархатный.
- Слушай, у тебя лотос есть?
В первый миг Далет решил: ослышался. Поднял на рыжего изумленный взгляд. А тот, подлец, стоит, руку протягивает: дай, мол, цветочек!
Жалко, что ли?
Далет Одиссею не один - целый букет сунул. Цветков шесть. Или семь. С перепугу. От удивления. На радостях.
Или от всего сразу.
- Спасибо, - поблагодарил рыжий. Прочь пошел. Идет, насвистывает, на ходу потянулся, лук откуда-то взял. Стеблями лотоса оплел. Смешно: жирные луковицы на боевом луке болтаются. Цветки сияют. Глядь, п лука-то в руках и нет уже. Вместе с цветами. Хотя один лотос все-таки остался. Сел рыжий под знакомую пальму, что на краю площади росла. По сторонам взгляд кинул. Вздохнул глубоко, будто за жемчугом нырять собрался.
Надкусил цветок.
А круглолицый Далет, бывший Собек-о, задумался: на чем его, лотофага, провели? Вроде ни на чем, а обидно.
* * *
...Тусклое серебряное блюдо. Вскипело позолотой волн. Драгоценными бурунами расцвело. Ринулось навстречу - чтобы вновь отдалиться по воле рыжего. Все моря в ладони: лиловая пучина, где утонул Эгей Афинский. Волны, пенившиеся над гонимой коровой Ио. Прибой у Крита, помнящий малютку Громовержца. Валы на северных рубежах Айгюптоса. Вся суша в кулаке: Большая Земля и россыпи островов, Пелопоннес и Троада, побережье Черной Земли и золотистая бляшка общины лотофагов.
Люди на земле и корабли на море. Как найти нужных тебе?
Не смешите. Это просто. Надо видеть и чувствовать.
Вот со стороны Крита оклеветанный изгнанник Идо-меней ведет свою маленькую эскадру: три корабля. "Пусть спасибо скажет, что не убили!" - ухмыляется блудливая супруга. "В ножки! В ножки пускай!.." - мычит правитель новый, бык критский. Темно им, глупым: захоти Идо-меней трон вернуть, ударь Минотаврову племяннику кровь в голову - быть быку волом. Брести с коровой по смутной дороге в царство Гадеса. Да не им одним.
Удержался моряк. Расхотел родной кровью остров заливать. Уплыл восвояси.
На Кипр сейчас путь держит.
А вот с другой стороны целая флотилия идет. Раскидала паруса на четыре ветра. Видать, и Диомед Тидид вдосталь навоевался. Не стал власть законную силой возвращать. Плюнул на ванактство аргосское, на жену-изменницу. Поплыл с верными людьми куда глаза глядят.
По странному совпадению глаза Диомеда тоже глядели на Кипр.
А со стороны Ливии, с юга на восток, еще паруса маячат. Покинул Эней Анхизид родную Трою, да только пристанища нового не нашел. Ищет. И опять же на Кипре ищет.
Изгнанники. Уцелевшие под Троей. Обошедшие ловушку обманных маяков. Избежавшие кинжалов неверных жен, секир их любовников, яда наемных убийц. Те, кто не захотел возвращаться домой по трупам. Лишившихся места под солнцем, неясная сила тянула их теперь друг к другу.
Пути сходились на Кипре.
"Судьба. Она сильнее всех. Разве я особенный? Всех предали. Значит, и мне дорога - на Кипр". Рыжий попытался представить себе Пенелопу, прячущую за спиной нож, чтобы зарезать его, невовремя и некстати вернувшегося домой. Чуть с ума не сошел. По второму разу. "Ты ничем не лучше других. Тебя давно перестали ждать," - шептала скука отравленным, желтым голосом. "Нет!" - в отчаянье пенилось море любви, засыпаемое песком. И где-то на самом краю неуверенно хныкал ребенок. Никак не мог решить: раскричаться всерьез или умолкнуть?
Тогда Одиссей приказал им заткнуться. Всем. Кипр, значит, Кипр. Благо, рядом. А там - посмотрим.
АНТИСТРОФА-II
Прошай, и если навсегда, то навсегда прощай...
Д. Г. Байрон.
Солнце перевалило за полдень. Селение привычно вымерло, однако, заглянув в ближайшие хижины. Одиссей нашел их пустыми. Зато с юго-восточной окраины слышался неясный шум, и рыжий направился туда. По дороге, озираясь затравленным волком. Одиссей поймал себя на странном ощущении. Словно мир вокруг сжался. Усох. Скукожился забытой на жаре маслиной. Раздражающе близкий горизонт придвинулся едва ли не вплотную, выгоревшее небо нависло над макушкой, и край голубой, местами облупившейся чаши упирался в мелко просеянный песок - рукой подать. Казалось, все вокруг ненастоящее. Игрушечное. Не вырваться, не пробиться, разве что на крови медовокожих, янтарноглазых лотофагов.
В горле першило. Будто песка наелся. На окраине селения - нет! на краю сжавшегося в кулак Номоса!
- собралась вся община. Двое лотофагов спорили с высоким жилистым старцем. Рядом молча скучал его спутник: тоже пожилой, щуплый, в запыленных, некогда белых одеждах. Впервые лотофаги говорили на языке, которого Одиссей не знал. Поэтому все свое внимание рыжий обратил на пришлого старца. Откуда взялся? Неужели из пустыни?! Старец хмурил лохматые брови. Слушал. Грузно опирался на корявый посох. Похоже, чем дальше, тем ему меньше нравился разговор с лотофагами. Сейчас, стоящий вполоборота, он вдруг напомнил рыжему итакийцу Геракла. Такой же большой, костистый. Плохо предсказуемый. Не от мира сего. Видно было: раньше гостю доводилось носить доспех. Солдатская выправка сказывалась по сей день. И еще: от старца веяло силой. Настоящей. Но иной, чем сила Геракла. Что-то он знал, этот старец, пришедший из пустыни, что смиряло великих и опрокидывало устойчивых; и ветер опасливо играл длинными седыми прядями его волос.
Резко обернувшись, старец взглянул на Одиссея. Нет, рядом: на Старика с тенью копья в руках. Раздраженно поморщился.
