Похоже, "Ир" - это было прозвище долговязого Ар-неона. От Ириды-Радужной, что ли? Еще один посыльный Глубокоуважаемых?! Интересно, какими-такими Деяниями попрошайка ухитрился заслужить свою кличку?
- ...Ставлю на гостя.
* * *
Память ты, моя память. Нацеди мне в кубок твоей крови: густой, черной. Дай отхлебнуть. Отказываюсь вспомнить?
- Заставь оилой. Ты же видишь: мне все трудней отстраняться. Глядеть на себя сверху, сбоку, снизу. Все меньше хладнокровного - "он". Все больше растерзанного - "я". Я, я, я...
Одиссей, сын Лаэрта.
Это было вчера. Впрочем, нет. Зеленая звезда застряла в путанице ветвей, ночь давно перешла серединный рубеж. Скоро рассвет. Значит, это было позавчера. Рукой подать. Вот я и тянусь: рукой, душой, беззвучным криком ребенка у предела.
Вот она, на балконе талама: Пенелопа, дочь Икария.
- Ставлю на гостя.
Хорошо, что я не аэд. Хорошо, что забившийся в угол двора Ангел промолчал. Не завел что-нибудь вроде: "Образ ее просиял той красой несказанной, какою в пламенно-быстрой и в сладостно-томной с Харитами пляске образ Киприды..." Клянусь, я готов был задушить его за любое слово. Только тишина могла стоять между нами. Только дыхание, разделенное на двоих.
Радуйся, рыжая.
Я не знаю, что сказать. Что сделать. Что подумать. Все слова - покой, восторг, упоение, страсть - ложь. Все. Слова. Ложь. Я забыл все слова; я убил все вопросы. Ты изменилась, рыжая. Слегка располнела, став похожей на мою мать. "Гусиные лапки" в уголках зеленых глаз. Слишком яркая киноварь на губах. Слишком темные тени на веках. Слишком праздничный наряд. Золотые колокольцы в ушах; яшма и топаз на пальцах, впившихся в перила.
Не раздави перила, рыжая.
Не смотри на меня.
Пожалуйста.
-Вот.
Серебряное запястье летит вниз. К ногам Протесилая. Сгустком драгоценного ихора валяется в пыли. Я знаю! это запястье.
Рыжая, это я подарил его тебе.
Я, который сейчас годится тебе едва ли не в сыновья.
- Если гость победит, это будет верный знак: недолго дому мужа моего быть разоряемым!
Лицо твое, рыжая, пылает тайным светом. Годы?
- Пустяк. Ты прекрасна. Ты дом. Родина. Я никогда не расставался с тобой. Я знаю этот свет.
Имя ему - ненависть.
Мне кажется: не умеющий ненавидеть, я сейчас загораюсь от твоего огня. Не надо, рыжая. Не сожги меня на пороге.
Прошу тебя.
Когда Протесилай выволок избитого попрошайку за догу и, вернувшись, спокойно принялся поедать жареный козий желудок - моя жена долго смотрела на него. Слишком долго. Слишком пристально. Все молчали. Драка получилась неинтересной. Скучной. Удар Арнеона. Удар филакийца. Все. Тишина. Лишь женщина на балконe стоит, молча глядя вниз, на победителя, и губы женщины беззвучно шевелятся. "Вы все сдохнете! Все!!!" Рядом громко чихнул мой сын. Женщина на балконе победно расхохоталась, будто услыхала знамение: ясное, однозначное. На миг почудилось: там, на балконе - черная, старушечья тень. Крылья за спиной: кожистые, злые. А внизу, вместо драконов, даже не крысы - свиньи. Хорошо, что с попрошайкой дрался не я.
Я бы его, наверное, убил.
СТРОФА-II Кого боги хотят покарать...
Ладонь на плече.
- Почтенный! Госпожа басилисса приглашает тебя в Покои для беседы. Она узнала, что ты - прорицатель, ой господин, и хотела бы...
Я ведь тогда растерялся, няня. Испугался. Я не знал, то тебе сказать. Будто снова на палубе гиппагоги, когда они сгрудились вокруг моего сына: Эвмей, Филойтий,! остальные... Годами мечталось: оборачиваюсь, а напротив - ты, нянюшка Эвриклея. Сбылось. Я смотрю в твои выцветшие глаза, взгляд скользит по знакомому с детства лицу, тщетно пытаясь разгладить избороздившие его морщины, - ты должна, обязана откликнуться! Няня, раньше от тебя ничего нельзя было скрыть! Няня, это я, я вернулся...
Но ты молча ждала ответа.
Перед тобой стоял прорицатель Феоклимен из Аргоса. Чужое, обжигающее чувство медленно отступало. Еще немного, и я кинулся бы на всех. Растерзал бы. Прямо сейчас. Голыми руками. Словом. Стрелами. Ножом. Не важно, чем. За узнавание надо платить - я готов дать нужную цену. Я... я действительно готов?!
- Идем, мой господин. Басилисса ждет.
- Д-да... конечно. Идем.
А Эвриклея уже мимо меня смотрит. На Протесилая, залитого вкусным жиром. Как он жует, сутулясь и смешно шевеля ушами. Почему ты так пристально смотришь на филакийца, няня? Неужели не видишь, кто стоит рядом с тобой?!
- Сюда, мой господин...
Легонько поскрипывают, напевая полузабытую мелодию, ступени под ногами. Хочется лететь птицей, но каждый шаг дается с трудом. Словно в подошвы сандалий залили по паре талантов свинца. Сердце гулко охает, жалуясь, в такт шагам. В ушах нарастает далекий-звон. Что со мной? Я боюсь? Чего?! Ведь я же вернулся! Я дома! Сейчас наконец увижу свою жену: близко-близко. Я к ней плыл все эти годы. К ней, к сыну, к отцу...
"...Тайные ходы нужны, когда не любишь. Тогда ломишься силой, подкрадываешься со спины или идешь в обход. Когда любишь, просто идешь. Навстречу; без тайны".
- Прошу, мой господин.
Меня ослепило рыжим огнем. Лицо женщины в высоком кресле смазалось перед глазами, поплыло... Не вижу знакомой комнаты, мебели, утвари, не вижу ничего вокруг - только лицо моей жены. Лицо украденных у нас двадцати лет счастья. Слабый образ тает в тумане; в седом тумане Океана, разделяющего двоих. Ты плачешь, Одиссей, сын Лаэрта? Нет, ты правда плачешь?! Плюнь да все! На свою дурацкую личину, на заполнившую двор шелуху; на осторожность, будь она трижды проклята! Ведь это же Пенелопа! Женщина, которая ждала тебя, дурака, два десятка лет! Дождалась! Кинься навстречу, обними, шепни на ухо или крикни во весь голос: "Я вернулся!"
Она узнает. Она обязательно узнает...
- Радуйся, басилисса. Я Феоклимен, сын Полифей-да, прорицатель.
Ты ли это, рыжий?! Или к твоей жене взаправду пришел некий Феоклимен из Аргоса, совершенно чужой человек - рассудительный мудрец вместо опрометчивого Зезумца?!
- Радуйся, Феоклимен, сын Полифейда. Присядь в "то кресло. Я хочу поговорить с тобой. Сейчас нам принecyт вина и... Что желает к вину мой гость?
- Жареных в меду орешков. С детства их люблю. Вспомни! Ведь когда-то я уже говорил тебе об этом!
Ты только-только переехала из Спарты на Итаку, всего стеснялась...
- Мой муж тоже любил медовые орешки, - Пенелопа делает знак служанке, ждущей у входа в покои. Равнодушный, отстраненно вежливый жест. Да, ты изменилась, дочь весельчака Икария и долинной нимфы. Стала старше, жестче. Не прелесть хрупкой и порывистой юности, но зрелая женственность на грани увядания, спокойная и надежная. Тебе под сорок, рыжая моя. А мне... мне...
- Почему же: "любил"?
- слова даются с трудом. В горле поселился чужак, он мерзко косноязычен.
- Твой муж жив, басилисса! Я знаю, многие лгали тебе, надеясь на подарки. Ты устала верить, ждать и надеяться - но я ясно вижу скрытое от зрячих слепцов. Твой муж жив!
- Говори, Феоклимен, сын Полифейда! Говори! Я слушаю.
Подалась вперед. Глаза загорелись, на лице румянец - пятнами. Сейчас вспыхнет факелом. Ожидание, тоска: сухая солома. Брось искру... А я, свинья последняя, комедию перед ней ломаю! Ну хорошо, вот тебе еще подсказка: догадайся!
"Тайные ходы нужны..."
- Верь мне, басилисса! Клянусь очагом этого благословенного дома, клянусь трапезой за вашим столом: твой муж, Одиссей, сын Лаэрта, - близко!
- Говори, Феоклимен! Говори...
Как ей идет этот темно-зеленый гиматий: блеск отлива, золото каймы по краю! Шелестит, искрится, переливается волна ткани, зелеными звездами горят в ответ глаза басилиссы, рыжей зарей полыхают волосы. Я влюблен. Я - безумный мальчишка.
Почему я медлю, идя по лезвию?!
- ...Твой муж совсем рядом! Недолго осталось тебе, басилисса, терпеть домогательства своры женихов. Одиссей все знает. Скоро, скоро положит он конец их бесчинствам! Верь мне, басилисса!
- О, как бы я хотела верить тебе, прорицатель! Служанка, бесшумная и молчаливая, как тень, ставит на столик кубок с вином. Блюдо с орешками. Исчезает по мановению руки басилиссы. Конечно, тени негоже присутствовать при нашей беседе. Нашей возвышенной, трогательной, достойной запечатлеться в веках беседе! Я пригубил вина. Жаль, оскомина от сказанного осталась: не смыть. Чтобы хоть как-то снять эту дурацкую возвышенность, нахально захрустел орешками. Действительно, с детства их люблю.
- Да, я очень хотела бы тебе верить...
- Она словно очнулась. Вгляделась в меня пристальнее. Ну же!
- ...Если слова твои сбудутся - ты ни в чем не будешь знать нужды! Я слышала, ты бежишь от кровников? Ищешь очищения?! Если мой муж вернется, он с радостью очистит доброго вестника. Так ты говоришь. Одиссей, неузнанный, скрывается на Итаке?
- Да, басилисса. Я вижу это так же ясно, как вижу сейчас тебя.
- И что, давно он вернулся?
Глядит с надеждой, когда надо бы - с радостью. Не узнает. И не узнает, пока я сам не откроюсь. Мне ведь еще нет двадцати пяти! Кто бы поверил в такое - после двух десятилетий разлуки?! Никто. Да, я могу быть очень убедительным. Могу заставить ее поверить.
"Тайные ходы нужны, когда не любишь. Тогда ломишься силой, подкрадываешься со спины или идешь в обход..."
- Недавно, басилисса. Двух дней не прошло.
- ...Двух дней не прошло...
- задумчиво повторяет она, вновь глядя куда-то мимо меня, в одной ей ведомую даль. "Совсем как няня во дворе!" - обжигает непрошеная мысль. Няня тогда смотрела на филакийца. А Пенелопа...
- Скажи мне, Феоклимен, что за человека привел в наш дом свинопас Эвмей?
- Госпожа имеет в виду старика-нищего? Которого ты поспешила с балкона объявить своим гостем?
- Да-да, именно его! Вы знакомы?
- Нет. Я даже не знаю его имени.
- Жаль... Но ты хотя бы знаешь, откуда он явился? Чем занимался раньше?
- Я мог бы спросить у птиц, богоравная. Но для этого мне потребуется некоторое время. А так... Слухи, пересуды. Говорят, он воевал под Троей, потом у берегов Айгюптоса... был в плену у феспротов, бежал...
- ...воевал под Троей... Айгюптос... был в плену... Пенелопа бессвязно повторяет сказанное, как в бреду. О небеса! Кажется, я научился понимать. Она думает, что Протесилай - это я! Здесь филакийца никто не знает. Эвриклея и Ментор видели его один раз мельком в Спарте, во время сватовства к Елене, и наверняка не запомнили. Теперь моей жене, ослепленной иглами надежды, легче признать мужа в незнакомом старике (двадцать лет войны не красят человека!), чем в молодом болтуне-прорицателе, сидящем напротив. История повторяется! Когда Протесилай вернулся домой, его тоже никто не узнавал, пока он не разнес в щепки деревянного идола, занявшего чужое место в супружеской постели. Сейчас я оказался в шкуре филакийца, а он, сам того не желая, - в моей! Что должен сломать, разнести, разрушить я, Одиссей, сын Лаэрта, - чтобы рухнула наконец преграда, разделившая меня и мое возвращение?! Мужа с женой?! Скитальца и родной дом?! Подскажите!
"Когда любишь, просто идешь. Навстречу; без тайны".
- ...Спасибо тебе, прорицатель. Ты вселил надежду в ое сердце. Да, Одиссей здесь - и горе стервятникам! Горе!!! Мой муж не прощает оскорблений! Они за все ответят, за все!!!
О небо, что ты говоришь?! Теперь уже я не узнавал свою жену. Разъяренная львица, жаждущая крови, была передо мной.
- Успокойся, басилисса! К чему желать смерти этих жалких людей?
-Нет!
- Изгнание, позор много хуже...
- Нет! Ты зорок, но глуп, прорицатель! Они должны ответить за все! Сдохнуть! Как псы, как мерзкие шелудивые псы!..
Покои наполнились торопливыми шагами: Эвриклея, две служанки...
- Тебе лучше уйти, гадатель. Басилисса расстроена.
- Д-да... конечно... Я не хотел ничего дурного! Я только сказал... ухожу, ухожу... Ухожу.
Снова - ухожу. Я еще не вернулся.
Злые, кожистые крылья бились за моей спиной, и драконы несли упряжку к обрыву.
* * *
Они перехватили меня во дворе. Красавчик, Толстяк и Богатей.
- Вижу, не слишком щедро одарила тебя басилисса.
- Жирные щеки Толстяка затряслись студнем.
- Ни радости на твоем лице, ни богатых даров в руках...
- Небось дурное напророчил?
- с сочувствием поинтересовался Богатей.
А Красавчик молчал. Только разминал кисть правой руки, пальцами хрустел да щурился. Мимо смотрел. Ох, никто мне в лицо сегодня не глядит... Больше всего после истерики, случившейся с Пенелопой, хотелось послать их к Пифону в задницу. Уйти куда-нибудь. В горы. Чтоб никого рядом. Но шелуха если прилипнет... Да и самого разобрало любопытство: что им нужно от беглого прорицателя? Интерес был слабый, вялый: перед глазами, заслоняя остальное, стояла неистовая, яростная, беспощадная Пенелопа. Слишком похожая в гневе своем на сову, и оливу, и крепость, чтобы сердце не зашлось болезненным грохотом.
"...Они должны ответить за все! Сдохнуть! Как псы, как мерзкие шелудивые псы!.."
"...Ты убьешь их всех, папа? Прямо сейчас?"
"...У тебя есть нож, басиленок?"
Итака хочет умыться кровью. Жена, сын, свинопасы-коровники... Отец? Не знаю. Но боюсь, что и он - тоже. Один я упрямлюсь. Брыкаюсь, спорю с судьбой. Или с собой?! Может быть, я так настойчиво миролюбив, потому что на самом деле...
- Уснул, прорицатель? Или с богами разговариваешь? Чего басилиссе-то накаркал, говорю?
- Не ваше дело.
Зря это я. Беглец-пророк должен быть повежливей. Нет, проглотили.
- Ну ты гляди! Совсем не умори ее своими предсказаниями!
- Богатей натужно хохотнул.
- Ладно, пошли в мегарон. Дело к тебе есть. Глядишь, нам твои слова понравятся больше, чем Одиссеевой вдовушке,
"Вдовушка" лопнувшей тетивой резанула по уху.
- Ну?!
- Ладно. Только если вам будущее провидеть, нам не в мегарон бы идти. В горы. К птицам. Я по птицам лучше гадаю.
Не хочу в мегарон. Не хочу, и все. Без причин. Особой опасности нет, да и ребенок у предела молчит. Впрочем, он молчит уже давно. Может быть, вырос и теперь больше не плачет?
- Ты не прибедняйся, Феоклимен!
- осторожно похлопал меня по плечу Толстяк.
- Твоя слава быстро бегает. Люди говорят: ты в гавани и прошлое, и будущее - насквозь. Хоть с птичками, хоть без. Мы понимаем: дар редкий, не всякому о нем рассказывать можно, чтоб богов не гневить. И мы не станем языками молоть. Давай, давай...
Вот так, несильно, но настойчиво подталкиваемый в спину Толстяком и Богатеем, я вступил в мужской зал собственного дома. Красавчик шел последним, нарочито топая. Он-то и прикрыл за нами двери. Плотно-плотно.
И засовом изнутри заложил: оборачиваться я не стал, но по звуку понял.
Нас ждали.
Вся шелуха была здесь. Ну, кто жаловался,, что ему в лицо сегодня смотреть не хотят? Тут их добрая сотня собралась; и все взгляды - на тебя! Что ж ты не рад, Одиссей, сын Лаэрта? Мой Старик встал рядом, плечом к плечу, сжимая призрачное копье. Медленно, тяжело оглядел зал: словно в поисках знакомых. Или запоминая. Я невольно последовал его примеру. На столах в изобилии имелись кубки, чаши, кратеры и кувшины с вином, но еды почти не было. В корзине, близ очага, бычья спина, разрубленная надвое. Видно, хотели обжарить, да махнули рукой. Пить станем: от души. На пустой желудок. Песни горланить...
