- Не дано будет дивного шлема Нирею Симийскому! Ибо шлемы - мужественным!
Обидится симиец. Ну и Пан с ним - обижайся, сколько влезет. А влезет едва-едва. Не на трех кораблишках обиды возить. Вон, на дивный шлем уже Менелай Атрид косится. Губы кусает, головой белобрысой вертит: будто Заранее примеряет. Ему и дадим. С рогами бычьими, искусно кованными.
По заслугам.
- Доля магнетов! Сорокакорабельный жребий!
- Я, Профоой Тендредонид... Думают вожди.
Смотрю я на них. Молчу. Скучно мне. Как перед первым ударом.
* * *
...Хорошо было бы сказать: волнения ночи закончились казнью эвбейца. Ничего подобного. Ночь длилась, пытаясь уподобиться своей знаменитой, тезке, когда Зевс явился зачинать Геракла - соединив три ночи в одну. Иначе, видно, никак не зачать было могучего. Вот и сейчас: тьма, ни зги. Везде: внутри, снаружи, в глазах, в душе. Сунулся в шатер верный Клеад: раненый, спросил не о себе. Зажечь ли лампадку, спросил. Постоял, подождал, исчез.
Рыжий сидел на ковре, поджав ноги; бесформенный камень в храме Далеко Разящего. О такой легко споткнуться, сломать себе шею. Война началась. С себя. Надо привыкать. Мысли текли спокойно, с густой тяжестью, будто смоляной вар из опрокинутого набок котла.
Сны бродили вокруг, боясь приблизиться, - вещие, лживые, всякие.
- Стой! Кто идет?!
- Это я, Калхант. Басилей бодрствует?
- Да, прорицатель. А кто с тобой?
- Патрокл Менетид.
- Пустите!
- по-прежнему не шевелясь, крикнул Одиссей.
И всерьез, без малейшего намека на шутку, едва ночные гости откинули полог:
- Золото принесли?
- Какое золото?
- так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.
- Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.
- Нет у нас никакого золота, - Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.
"Поздравить явились? Или упрекнуть?!" - Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:
- Свет зажигать не буду. Глаза болят.
- В темноте посидим, - низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом.
- Так даже лучше.
Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. "Заговорщики", - беззвучно
хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?
- Калхант, скажи ему, - словно подслушав, буркнул Патрокл.
И ясновидец сказал.
- Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!
- Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..
-Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел...
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.
Безумие - это был я.
Скука - Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал;
то, что я старался предвидеть, он просто - видел. "Ведь это же очень просто!" - знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.
В полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца ясновидцу являлось: наша общая гибель под Троей. Развод земли и неба. Серебряную порчу - каленой бронзой; отныне и навеки. Если Калхант пытался прозреть иное будущее - в полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца вставало навстречу: руины Трои, и люди, как боги, над этими руинами.
"Что это значит?" - спросил я.
"Ужас Титаномахии* покажется детским лепетом", - ответил ясновидец, и я поверил ему без лишних слов.
*Титаномахия- война богов с титанами, едва не приведшая к разрушению Номоса.
Когда же Калхант, насилуя тайный дар, рвался в обход двух своих прозрений, он неизменно видел: рыжий подросток стоит на обочине дороги. Одиссей, сын Лаэрта. Наша первая встреча.
"Что это значит?" - спросил я.
"Хотел бы я знать...
- ответил ясновидец.
- Патрокл, теперь твой черед".
"Да, - медным гонгом рокотнуло из угла.
- Я люблю его. Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять... но я все-таки попробую".
-Доля пилосцев! Девяностокорабельный жребий!
- Я, Нестор Нелид, конник геренский, старейший меж вами, прошу сверх доли двудонный кубок из золота, посеребренный внутри, с пластинами и голубками!
-Да не будет тебе отказа, богоравный Нестор...
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре. Любовь - это был Патрокл.
Сын одного из аргонавтов, двоюродный брат Пелея-Несчастливца, позднее ставшего Счастливчиком, - судьба Патрокла была обычной для поколения обреченных. Случайное убийство родича, бегство в Фессалию, участие в трех войнах, развязанных Пелеем в тщетных поисках счастья... и наконец: малыш Лигерон. Спутник отца, Патрокл стал тенью сына.
"Он умирает. Одиссей!.. Мы все живем, хорошо, плохо ли, а он - умирает! Ты видишь, на кого он похож? Уже сейчас я выгляжу его ровесником... Да, он оборотень! Да - убийца! Но я люблю его. Одиссей! Тебе не понять..."
"Почему?
- спросил я, и Патрокл сбился.
- Впрочем, ты прав. Мне дано любить, а не понимать. Продолжай..."
"Ты не видел, что творила с ним - с маленьким!
- эта сука, холодная тварь с рыбьей душонкой!.."
По-моему, имелась в виду Фетида Глубинная, древняя титанида.
"Огонь, вода черная... Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех... слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая своих и чужих. Рядом могу находиться только я: меня малыш обходит. Когда мы грабили побережье, часть мирмидонцев не сразу заметила это... мир их праху! Я уже предупредил, кого мог... глупцы, они радуются! Они думают, достаточно не приближаться - и боевая слепота Не-Вскормленного-Грудью минует их, обрушась на головы врагов. В бою он убивает всех: в упоении, взахлеб, вдохновенно! Но с каждым новым боем ему все трудней возвращаться. Одиссей! Однажды он не вернется совсем. И тогда мы..."
Патрокл долго молчал.
Я ждал во тьме.
"...и тогда вы обречены".
"Потому что тебя он обходит?"
"Да. Я люблю его. Одиссей. Больше всего на свете я хочу, чтобы малыш тихо и счастливо дожил отпущенный ему срок. Но если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры - единственный, кто будет в безопасности, я попытаюсь убить его. В спину, как угодно. Если малыш перестанет быть собой, став тем, кем его делала эта тварь!.. Я схожу с ума, Одиссей!.. Тебе не понять..."
О небо!
- Как же я смеялся!
До слез.
- Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!
- Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский... сверх доли... колесницу адрамитской работы и технита-хламидурга из числа рабов...
Технит-хламидург-ремесленник-портной, специализирующийся на изготовлении плащей.
На пороге рассвета мы уже знали, как будем воевать дальше.
Трое - против Трои.
* * *
- Доля Великих Микен! Стокорабельный жребий!
- Я, Агамемнон Атрид, ванакт микенский, прошу сверх доли темноволосую пленницу-фиванку, стоящую отдельно от иных!
- Да не будет тебе...
И, поперек, знакомым воплем негодования:
- Мое!
Очнувшись от раздумий, Одиссей сорвался с места. Начал проталкиваться вперед. Меньше всего он предполагал, что случай подвернется так быстро: обсуждая детали "войны по-человечески" с Калхантом и Патроклом, рыжий никак не рассчитывал на подарки судьбы. Но, если дают, предлагают, умоляют, прямо в руки...
- Я, Агамемнон Атрид, повторяю...
- Мое! Мое!!!
- Тише, богоравные! К чему браниться из-за смуглой девки?!
Бедная пленница жалась к подругам по несчастью, тайком проклиная выбор гордого микенца. Румянец заполошными пятнами горел на щеках. Вцепятся ведь с двух сторон - разорвут. Не Елена, конечно, но когда такие люди спорят! Ссорятся!..
- Мое!
- Я! Вождь вождей! Ванакт Микен!..
- Мое!
- ...впервые попросил! И какой-то мальчишка...
- Я обещал!
- Даже не басилей!..
- Я обещал! Я слово дал!
Мало-помалу становилось ясно: нашла коса на камень. Надменный Агамемнон стоял живым памятником собственному величию. Лишь билась синяя жилка на виске; и в такт трепетало левое веко, выдавая буйство страстей. Дело уже было не в пленнице, а в принципе. Это значит, завтра ахейцы станут блудливо сплетничать, что при дележе добычи отказали в просьбе двоим: трехкорабельному симийцу-мужеложцу и ему, богоравному Атриду, со дня на день владыке вселенской державы Пелопидов?! И все только потому, что Не-Вскормленный-Грудью - этот... этот!.. этот!!!
- успел опрометчиво пообещать отцу пленницы вернуть дочь?!
-Я повторяю... в последний раз... прошу сверх доли...
- Мое! Не по правилам!
- Я повторяю...
- А я обещал! Честное слово!
- Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!
-Мое!
Краем глаза Одиссей заметил: бугристая ладонь малыша легла на рукоять меча. Сжались пальцы; волна мускулов вспенилась от плеча к запястью... улеглась. Шелестя змеей, спешащей прочь с алтаря, лезвие до середины выползло из окованных серебром ножен. Блеск солнца на черной бронзе: ласковый, шаловливый. Словно вопрос: мы играем? нет, правда, мы уже играем? В последние дни малыш обычному ксифосу* предпочитал "лакедемонский серп" - круто изогнутую махайру, похожую на кривые фракийские клинки. Было что-то женственное в изгибе металла, предназначенного для убийства, чарующая тайна, недосказанность, завораживающая взгляд до той самой минуты, которая становилась последней.
*Ксифос - традиционный ахейский меч: короткий, обоюдоострый, расширяющийся к концу клинка. Махайра, иначе "лакедемон-ский серп": кривой меч с заточкой по внутренней стороне изгиба клинка, удобный для рубящих и режущих ударов.
Надо спешить.
Иначе счастливый случай вывернется наизнанку, став любимой затеей богоравных: резней.
...у женщины вина, а не богов...
- Дядя Одиссей! Ну хоть ты Носачу скажи!
- Щенок!
Лезвие - опытной шлюхой - обнажилось на две трети. Залоснилось в ожидании: кажется, играем... Рядом с малышом стремительно образовался Патрокл: щека к щеке, дружески приобнял за плечи. Зашептал в ухо. Ударил быстрым взглядом в рыжего: ты что-то задумал? давай!
И напоследок: долго не удержу... торопись. Встав перед дылдой-микенцем. Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век - так смотреть, что .венец примерять. Успокаивающе развел руками:
- Полно ссориться, шлемоблещущие! Сейчас я все устрою. Ответь, о великий Агамемнон: не ты ли пообещал мне три просьбы при дележе?
На лбу микенца вспухли синие жилы.
- Не ты ли сказал: да не будет отказа Одиссею Лаэртиду?!
- Ну, сказал... Ты это к чему?
- подозрительно осведомился Агамемнон, забывшись и шмыгая знаменитым носом.
- Дважды я просил, и ты дал. У меня осталась третья просьба. И больше всего на свете я хочу проверить: впрямь ли слово ванакта - золотое слово?!
- Слово ванакта!
- Малыш Лигерон ничего не понял, но глядел на самого хитрого в мире "дядю Одиссея" с восторгом. "Слово ванакта!.." - эхом в ущелье отдалось вдоль площади народных собраний. Вдоль, поперек, наискосок; жадно, напряженно ждали симийцы и эоняне, мирмидонцы и аргосцы, Спарта и Трикка, весь "Конский Союз" - ну же?! Взгляды скрещивались, опутывали. Вопрошали. Молили. Требовали. И в каждом: карем, сером, голубом, зеленом - играло солнце.
Словно на тысячах полуобнаженных клинков.
Микенец сдался:
- Хоть я и не понимаю... Впрочем, ладно. Проси!
- Я, Одиссей Лаэртид, басилей Итаки, согласно обещанию вождя вождей, прошу себе сверх доли... Рыжий Набрал полную грудь воздуха:
- ...пленницу-фиванку, из-за которой случился раздор! Тишина. Молчат вожди. Языки проглотили. Что скажет отец народов, гордец Агамемнон?!
* * *
...Тихонько улыбаюсь на ночной террасе. Вокруг ночь, а у меня в душе день. Жаркий, пыльный день. Вокруг - сегодня; а у меня в душе - вчера. Я очень рисковал, я просто нарывался, прилюдно вынуждая микенского ванакта отдать пленницу мне. Помню, бледное лицо Агамемнона долго оставалось каменным. Наконец легкий румянец выступил на щеках, а в глазах мелькнула слабая тень понимания. Да, надо отдать. Слово ванакта - золотое слово. Все увидят и убедятся. Кроме того, так удастся сохранить лицо, не ввязываясь в безнадежную драку с неуязвимым оборотнем.
Да, хитрый итакиец правильно придумал. Если бы он знал, что я придумал на самом деле, - велел бы Золотым Щитам незамедлительно поднять хитрого итакийца на копья. Потому что вокруг толпились сплошные герои, а я уже начал воевать по-человечески. Потому что, выслушав утвердительный ответ и рассыпавшись в благодарностях, я отнюдь не поспешил увести пленницу к себе в шатер.
"Слово ванакта - воистину золотое слово", - сказал я. "Но и слово богоравного Лигерона Пелида на вес золота", - сказал я.
"Забирай свою пленницу, малыш, и выполняй обещание", - сказал я.
Стоя на волосок от смерти по имени Агамемнон. Еще миг, и микенец все-таки приказал бы гвардейцам-наемникам сделать мою жену вдовой, а сына - сиротой, Еще миг... Меня спас малыш: по его виду было отчетливо ясно, что всякий, поднявший руку на дорогого и любимого "дядю Одиссея", сойдет в Аид быстрее, чем разит перун Громовержца. Опять же спасибо умнице Калханту: пророк, выбежав перед толпой, разразился бурей прорицаний. В основном благоприятных для меня и зловещих для Агамемнона.
И вместо смертоубийства вышел скандал. Грандиозный, потрясающий, богоравный скандал, достойный увековечивания в чеканных строках. Микенец, напрочь забыв о необходимости сохранять лицо, сыпал отборной портовой бранью: я стал "крысиным дерьмом", недостойным даже вонять близ шатров, малыш превратился в "трусливого засранца", а наш замечательный ясновидец - в "заику-вещуна", радостно каркающего над мертвечиной. Вожди ахали, охали, втайне наслаждаясь позорищем; мы с Патроклом в четыре руки и два языка удерживали малыша от драки, объясняя ему, что не по правилам отвечать на слова мечом, - спасибо Патроклу, он уже понял суть моего замысла. И когда малыш прилюдно заявил, что не намерен больше играть на стороне подлого Носача, пока микенец на коленках не приползет к нему молить о прощении, мы удовлетворенно переглянулись.
Еще через час я велел Клеаду привести ко мне раскрашенного фракийца.
- Свобода да-да-да?
- спросил я.
Фракиец отчаянно закивал.
- Тогда ночью уйдешь в Трою. Скажешь от моего имени: страшный Не-Ел-Сиська больше не выйдет в поле.
Вообще. Пусть сражаются без опасений.
И был вознагражден восторженной хвалой "хитромудрыя Диссей".
"...Если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры..." Да, мой Патрокл. Но, с другой стороны: если малыш не станет больше играть в кровавые игры, значит, у него не станет и необходимости возвращаться. А.троян-цам не понадобится укрываться от морского оборотня за несокрушимыми стенами города.
Да-да-да?!
А ночью приснилось:
...Гнев, богиня, воспой, и любовь, и надежду, и ярость.
Злую тоску по ночам, горький смех и веселье души.
Что же еще воспевать в этом мире, когда не мгновенья порывов,
Тех, что бессмертья взамен смертным в награду даны?!
СТРОФА-III
Но знаешь: небо становится ближе...
Б.Гребенщиков
- ...Нет меж ахеян другого такого героя!
- Нет! И не будет!
- Разве сумеем врагов без него одолеть?
- Нет! Никогда!..
- Смертным дано ль сокрушить ту твердыню, что строили боги Олимпа?
- Нет! Не дано!
