- К жене побежал. Долг супружеский исполнять, - шепнул мне на ухо Калхант, когда мы выходили из зала.
- Он без этого трех часов не может... плохо делается...
Я мысленно извинился перед самим собой за "кобеля". Вот тебе и развалина трясущаяся! Силен, старикан! Значит, не врали люди...
Пир закатили до утра. А утром, едва проспались, к нам заявилась целая свора гонцов с приглашениями едва ли не от всех знатных граждан Трои. Богоравные жаждали явить гостеприимство.
И я понял: быстро нам отсюда не выбраться.
* * *
- Любим данайцев, дары приносящих!
- надрывается толпа снаружи. Это дарданы, их тут едва ли не половина населения. Они нас любят.
Громко, во всеуслышанье.
Сегодня нас принимает Анхиз, дарданский властитель, брат Приама. Я начинаю уважать здешние семьи. Жить РЯДЫШКОМ, имея одинаковые права на трон, и не сожрать Друг дружку... Уметь надо. Детей у Анхиза много меньше, и дворец тоже не сводит с ума размерами; зато отделан побогаче. Хотя, казалось бы, дальше некуда. В мегароне на стенах фрески - местные деды-прадеды совершают подвиги. Вон из моря лезет чудище, а басилей Лаомедонт велит Гераклу (похож!..) прибрать чудище к ногтю. Все чин чинарем: басилей большой, Геракл маленький, дракон средний. Рядом красота неописуемая - впереди стада пастушок идет, со свирелькой. Стадо, заметим, славное: полета юношей, полета девиц и пегая корова. Корова вот-вот свалится от усталости. Внизу надпись клиньями, по-хеттийски: "Основание". Города, надо полагать. Дальше и вовсе загляденье: Посейдон с Аполлоном возводят троянские стены. Посейдон в растворе перемазан, на голове платок, борода колтуном; Аполлон зачем-то с луком. На заднем плане человечишка копошится; лицо от благочестия чуть не треснет. Ему тоже кусок стены выделили.
- Радуйтесь! Нам каждый гость дарован богом, какой бы ни был он земли...
Радуемся. Кланяемся Анхизу-дарданцу, гостеприимному хозяину. Кланяться хорошо: легче скрыть потрясение. Да, меня предупреждали заранее: Анхиза любила Черная Афродита, даже сына Энея ему родила (вон стоит, плачет на радостях; здоровенный детина...) - а потом разлюбила. Да так, что у милого избранника от горя расслабленье членов и подслеповатость. Знаем мы эти штучки, афродитические...
Видели вчера.
Трясет его, Анхиза-то; дергает. У левого глаза - полированный хрусталь, для пущей остроты зрения. Хрусталь держит слуга, самому владыке не удержать. Похожи они с братцем, ох, похожи - в их лета так выглядеть, это сильно постараться надо. Старались. Вон, тени кругом Дарданца кишмя кишат. Знакомые, басилейские; виделись уже. Дрожь по хребту, мурашки; говорю положенное, заверяю в дружбе-приязни, а сам нет-нет да и гляну: тени! прелесть уродства! дикость красоты! Больше не разглядеть. Удивительно ли, что членов расслабленье...
Выясняется: дарданы войны не хотят. И сейчас не хотят, и раньше не хотели. И хотеть не будут. Осуждают Париса, сочувствуют обманутому мужу; приложат все усилия. "Любим данайцев!.." - снова взмывает за стенами. Нас приглашают за столы. Эней Анхизид прилип к Менелаю, в сотый раз умоляет пересказать трагическую повесть его жизни. Слезы текут по простоватому лицу Энея, чистые искренние. Парень явно не дурак поплакать. А владыка-папаша не дурак выпить: виночерпий с ног сбился. Вон, и члены поменьше трясутся, и взор просиял. Говорим о приятном. Меж столами снует мой рябой свинопас:
на правах сопровождающего его оставили с господином послом. Эвмея вдохновила история найденыша-Париса, теперь свинопас достает всех и вся: не пропадал ли у здешнего басилея еще один сынок? Лет тридцать пять тому назад? Да гляньте, гляньте!.. черты, властность очей! семейное сходство! Не похож?! Жаль... Гоню его прочь.
Позже, ночью, мой свинопас подымет дворец истошным воплем. Выяснится: его, мертвецки пьяного, уложили спать прямо на столе, сбросив на пол скатерть с посудой. Очнувшись в кромешной тьме, Эвмей кинется щупать вокруг себя: справа край-обрыв, слева - край-обрыв, впереди, сзади... Где лежу? Где бросили?! А пошевелиться страшно. Решит проверить высоту, осторожненько скинет вниз нож. Примется считать, досчитает до двадцати - ив крик.
У стола дрых мой пес, нож в его шерсть плюхнулся. Мягко, беззвучно...
Короче, дарданы тоже за мир.
* * *
- Ахайя и Троя - сестры навеки!
Шумит, горланит толпа. Мы в гостях у троянского лавагета. Гектор Приамид, крепкий парень. Не хотел бы я сойтись с ним на копьях. "Бей рабов!" здесь не пройдет. Ничего рабского. Спокойствие, достоинство; уверенность. Рядом с Гектором - его родной брат, прорицатель Гелен. Братья похожи; очень. У прорицателя жреческий венок - будто шлем. У прорицателя храмовый посох - будто копье.
Наш Калхант глядит на Гелена, и мне чудится: там, где сталкиваются взгляды двух провидцев, горят стены, муравьи копошатся во рвах, и кровь заливает алтарь земли.
В ушах: мертвая тишина.
Вместо гонга - беззвучие.
Лавагет и прорицатель, сила и мудрость Трои, против войны. Называют Париса позором рода. Говорят: украсть чужую жену, все равно что оскорбить богов. Худой мир лучше доброй ссоры. И ведь честно говорят, от души.
Киваю в ответ. А провидцы все глядят, глаза в глаза. Стараюсь не становиться поперек: больно. Глохну.
* * *
...оглох.
За миг до того, как стражники ворвались ко мне покои - на похмельной, всклокоченной заре!
- я вскочил от страшного сна. Там, в дреме, царила глухота; странная глухота. Я слышал речь людей, блеянье овец, гром над утесом, шелест волн и дробь ливня я тоже слышал, но глухота властным хозяином входила в мою жизнь. Что-то исчезло, что-то, ценное во сто крат больше, чем все звуки мира, и только папин голос бормотал над ухом: "В твои годы я уже почти не слышал треска. А когда родился ты..." - не может быть! не должно! папа, я не хочу!.. я зарыдал спросонья, оплакивая утрату безумия, бронзового гонга (скорлупы! панциря!..) - и в уши ударил топот многих сандалий.
А следом: гул встревоженного Номоса. Родной, мучительно-близкий, забытый в суматохе героизма последних дней, блаженных дней игры в поддавки с Ананкой-Неотвратимостью - он гремел, призывая опомниться и стать самим собой.
Обретя его вновь, я смеялся в лицо стражам, порывался плясать, и вооруженные троянцы пятились, забыв связать руки рыжему безумцу. Наверное, поэтому меня не избили, как Менелая - белобрысый, когда его бросили в темницу, выглядел хуже гидры после ее посещения Гераклом. Взыграла гордыня Атридов: нос вперед, и в бой! По счастью, кости остались целы, зато кровь из знаменитого носа мы останавливали едва ли не до вечера - у Менелая она никак не хотела подсыхать. Текла и текла, проклятая, порченая. Алым серебром отблескивала на коленях, на камнях пола.
Или это просто игра света?
Неделя прошла, притворяясь вечностью. Стражники, поставляя нам воду и черствые лепешки, на все вопросы отвечали: "Не ведено!" Менелай даже опять полез в драку и опять был бит. На восьмой день запрет вступать в беседы с заключенными, видимо, сняли, потому что довелось узнать о себе много нового. Мы трое были уже не послы, а лазутчики. Подлость наша вопияла до небес, обилие пороков изобличало людей корыстных и мерзких, воняло от нас козлами, и снаружи каждое утро голосил хор, предваряя будущую трагедию:
- Бойтесь данайцев, дары приносящих!
- Па-рис! бод-рись!..
"Пенелопа", как позже выяснилось, была вытащена дальше на берег и окружена кольцом воинов. Наши спутники содержались на корабле под арестом; исключение составлял лишь юный Акамант-афинянин. Сынок богоравного Тезея успел-таки стяжать Парисовы лавры:, соблазнив юную Приамидку, и теперь решалось, что с соблазнителем делать: казнить или женить?
По слухам, первое казалось Акаманту предпочтительней.
На самом деле мне было отнюдь не весело. Я бродил от стены к стене, погруженный в бронзовый гул; я чувствовал, что в первую очередь сам явился причиной возмущения Номоса, не в силах понять - почему?! И мой Старик, сидя на корточках в полосе жалкого света, падавшего из окошка, шептал беззвучно:
"Ты сумасшедший. Тебе не нужно понимать".
- Да!
- вскрикивал я, и мои собратья по несчастью испуганно жались по углам, переглядываясь.
- Да! не понимать!
"Тебе нужно слышать, видеть, чувствовать и делать. Мальчик, ты даже представить себе не можешь, как тебе повезло..."
- Мне повезло!..
И прорицатель Калхант глядел на меня с суеверным ужасом.
В середине второй недели заточения мне наконец стало скучно. Пожалуй, я бы обрадовался, если бы в этом состоянии умел радоваться. Как раз в полдень выяснилась причина ареста. Оказывается, пока мы здесь усыпляли бдительность чистых душой троянцев, ванакт Агамемнон вкупе с союзниками яро готовился к войне, собирая в единый кулак флот и армию. По мне, так в кулаке микенский ванакт держал скорее трещотку по имени Паламед-эвбеец, оповещая весь мир о своих замыслах - слишком уж быстро разлетелась весть о тайном коварстве Микен. Но, так или иначе...
Две волны сошлись воедино: скука и гул Номоса. Миг, и вдогон плеснула волна третья. Любовь.
ТРОЯ
Пергамскип акрополь, темнпча (Меппческпп хорап-попемодииея1)
Скучно. Ворчит гонг, сердясь. Я люблю вас, люди!
- будьте начеку. Герой должен быть один, говорит дядя Алким, и он прав. Герой обречен мойрами-Пряхами на одиночество: воюет в одиночку, побеждает в одиночку и умирает тоже в одиночку. Некий рыжий безумец вступил на пагубную стезю геройства: один за всех. Один против Олимпа. Я! спасу!
- отсидись на Итаке... Нет! спасу!
- затаись! спрячься... Нет! я!..
Ого-го - и на стенку.
Там, где герой идет напролом, говорит дядя Алким, люди ищут иные пути. Военная хитрость. Иногда, если надо - подлость. Да, гибнут твои друзья, но их гибель - цена победы. Герой, ты ожидал молнии или землетрясения? готовился встретить Глубокоуважаемых лицом к лицу, втайне желая и страшась этого?! взамен получи
Песнь хора в оправдание войны, сопровождаемая музыкой. Удар в спину. От людей, воюющих по-человечески. Отправить посольство, чтобы за их спинами раздуть шумиху: война! обманный маневр! завтра выступаем! Принести жертву на алтарь Арея - после казни послов Троя обречена. Это вам не бабу увести...
Война должна иметь достойное оправдание; она его получит.
Я люблю вас, люди... боги, я люблю вас.
Не умею иначе.
Ты был мудр, костистый старик по прозвищу Геракл, говоря: живи долго, мальчик!
- ибо понимал, что время подвигов закончилось. Героя погубили свои, герой умер, да здравствует Одиссей, сын Лаэрта.
Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида и Аркесия Зев-сида. Одиссеи, владыка Итаки, груды соленого камня; муж заплаканной женщины, отец смешного младенца. Герой Одиссей - для других. Хитрец Одиссей - для других. Я! я...
Если нужно будет убить - убью. Если понадобится предать - предам. Если потребуется обмануть - обману. Если ценой будут развалины Трои и погребальные костры до небес - что ж, пусть так. Главное: вернуться. Прикрыть спину от ударов неба и земли, жаждущих развода. Удавить последние капли героя в себе. А после опять: вернуться.
Есть разные девизы на щитах: "Сам Зевс меня не остановит!", "Муж-победитель", "Слава бежит впереди меня"... Я вернусь. Ничем не хуже. И звучит куда более по-человечески.
* * *
...когда вошел тюремщик с едой, Одиссей прыгнул ему на спину.
И, сдавив глотку, обжег шепотом:
- Молчи! сейчас отпущу. Пойди к басилею и скажи:
Одиссей, сын Лаэрта, хочет видеть Приама, сына Лаомедонта. И еще скажи: теням не место подле живых. Запомнил?
- Кхх-хах!.. ах-каах... н-не м-мест...
- Ну и молодец. Иди.
У дверей тюремщик задержался. Не заорал: "На помощь!" Вместо этого, растирая горло обеими руками, выдавил:
- Кххх... з-зачем?
- Стал бы ты иначе меня слушать, - неприятно улыбнулся узник.
- И учти: забудешь передать, басилей с тебя голову снимет. Уж поверь мне. А не веришь мне, поверь прорицателю. Ему воробей на хвосте принес.
- Снимет-снимет, - закивал Калхант, жмуря совиные глаза и меньше всего понимая игру рыжего.
- А семейство изгонит в леса.
И минутой спустя, наедине:
- Ну, рыжий!.. ты б еще ячменной муки спросил, с солью! Темечко заранее посыпать!' Одиссей глядел в стену; молчал.
Через час за мной явились
. ЭПОД
ИТАКА
Западный склон горы Этос; авориовая терраса (Серагпаа)
В небо плеснули кислым молоком. Стало зябко, ночной хмель мигом выветрился; зато осадок скопился в голове тоскливой мутью. С удивлением обнаружил: меня трясет. Мелкая такая дрожь, противная. "А-а... пожалуйста!.. не на-а-а..." слабый всхлип в тишине спальни. Это жена. Спросонок. Остро захотелось войти, вбежать, нырнуть под покрывало, в дремотное, родное тепло; утешить,
Перед жертвоприношением головы жертв посыпались солью и ячменной мукой.
как утешают тело, не разум, ибо какие утешения для разума можно сыскать на этом проклятом рассвете? Скоро солнце.
Скоро Эврилох отправится убивать свою тысячу врагов.
Если бы отец сейчас находился на острове, я бы, наверное, пошел к нему. Разбудил; служанка побежала бы греть молоко - папа всегда поражал меня страстью к теплому молоку, к пористой пенке... Но Лаэрт уехал в деревню. Так говорят все; так ведено говорить. Папа, я знаю, чего тебе стоило покинуть Итаку; я никогда не смогу отблагодарить тебя в достаточной мере, мой лысый, улыбчивый папа, мой Лаэрт-Пират!
- в силах ли копье отблагодарить щит за его крепость? Но сейчас мне не хочется думать, где ты.
Мне сейчас вообще не хочется думать.
Вчера и сегодня вот-вот сойдутся, чтобы единым целым отправиться в завтра. Плыву, из последних сил рассекаю волны былого; с корабля бросают канат вцепляюсь судорогой всего тела... поднимаюсь на борт. Вглядываюсь в суровые лица; в знакомые лица.
- Откуда плывем?
- Голос отказывает, срывается крысиным писком.
- Из Трои.
-Куда?
- Домой.
Падаю на кормовой помост; закрываю глаза.
...спотыкаясь, хватая воздух скрюченными пальцами, басилей Приам ковылял ко мне. Он был поднят с ложа, едва успев завернуться в тонкий, льняной фарос: я видел, чего лишилась очередная жена, и мысленно извинился перед ней за свой визит.
- Т-тени! Т-ты сказал: т-тени? не м-место?! Несчастный, изможденный человек: у него дурно пахло изо рта, и стоило труда не отвернуться, когда Приам ухватил меня за грудки. Лицом к лицу. Боги, он ведь ненамного старше моего отца! боги!.. В глазах троянского вла-дыки шипел под дождем безумный факел мольбы: "Спаси!"
Только мое безумие было куда скучней.
- Т-ты? м-можешь?! м-можешь, да?!
- Могу. Только...
- Прог-гони! молю! Они н-не видят! н-никто!
- Нет. Меня казнят на рассвете.
- Жить! т-ты будешь жить!
- Слюна брызгала из черного провала.
- Жить!
- Конечно, я буду жить. Ведь басилей мудр. Басилею пообещали успешную войну: благоволение небес, мечи союзников... Умри послы, и боги вынуждены будут отвернуться: все знают, им противен нарушитель закона гостеприимства. Умри послы, и части союзников придется спрятать мечи в ножны: у войны свои законы, их приходится блюсти. Умри послы, и мудрый басилей Трои может остаться один на один с гневной Ахайей, сбитой в единый кулак, решившей, что и ей - почему бы и нет?!
- закон не писан. Умри послы...
- Ж-жить! молю!
Я говорил раздельно и внятно. Зная, что сейчас он не успевает ничего осознать, пьяный неразбавленным, отчаянным вином надежды; но слова мои оседают в Приаме - на дно, в илистую грязь, сокровищами затонувшего корабля, чтобы всплыть позже, в нужный час. И еще: я старался смотреть ему в глаза. Лишь в глаза: закисшие, с желтыми капельками гноя в уголках.
Отведи я взгляд...
