Я стою рядом с тобой-молодым и с собой-маленьким, я нюхаю асфодель и не хочу жевать травку-моли; я слушаю твою болтовню ни о чем - якобы ни о чем. Ты всегда любил поговорить о пустяках, о своем саде, куда "хорошие люди" отовсюду свозили чудесные, невозможные саженцы, семена и побеги; ты обожал эти редкие минуты именно за самое дорогое, что в них было, - за редкость.

Мама вечно бранилась, что ты уделяешь мне мало внимания. "Наша мама", как ты всегда называл ее в разговорах со мной; и капелька доброй лжи в этих словах была сладкой на вкус.

Наша мама была не права.

Хабирру-иудеи.

Просто твое внимание было направлено повсюду; оно было не таким, как у других, не столь заметным, не столь бесстыже-выпирающим - твое внимание.

Редким оно было, редким и дорогим, подобно бессловесным обитателям твоего садика.

Папа, это я. А это ты - невысокий, плотный, облысевший задолго до моего рождения, сразу после двадцати (мама смеялась, что любит только настоящих мужчин - малорослых и лысых; она всегда прибавляла, что настоящий мужчина еще должен быть толстым, как ее отец, а тебе, Лаэрт-Садовник, всегда чуть-чуть не хватало до маминого идеала...); ты двигаешься неторопливо и косолапо, широко расставляя носки сандалий, стоптанных по краю подошвы.

Тогда мне казалось: ты похож на Зевса-Эгидодержавца. Просто другие почему-то не умеют замечать этого. Мне и сейчас так кажется. А другие... они по-прежнему не научились замечать.

Они только и умеют, что многозначительно переглядываться при упоминании имени Лаэрта-Садовника.

Лаэрта-Пирата'.

...Боги! до чего же глуп я был! той детской глупостью, что у взрослых сродни подлости. Ведь больше всего на свете я мечтал о благословенном дне папа! прости!..
- когда ты наконец поедешь на войну. Я надеялся, что ты возьмешь меня с собой; и вот теперь я уезжаю на войну, прямиком в сбывшуюся мечту, и могу лишь кричать в ночную темень:

"Папа!.. это я! Спасибо Тебе!

Возвращаться трудно. Кто знает это лучше нас с тобой, Лаэрт-Садовник, мои смешной лысый папа?
- никто. Кстати,о богах.

Пират - слово греческого происхождения, использовано, в частности, в трудах Полибия и Плутарха; примерный смысл "совершаюших нападение на кораблях".

Маленький Одиссей ликовал. Бродить по садику вместе с папой было совсем не то, что бродить по садику без папы - пускай даже вместе с няней или Ментором. Но ехать с папой в северную бухту Ретру...

Мама ворчала.

Мама упрекала папу в легкомыслии.

Мама в конце концов поехала вместе с ними. Потому что басилея с домочадцами ждало празднество урожая. Одиссей не очень хорошо знал, почему празднество урожая надо справлять не в садике, а на пристани, да еще не в людной Форкинской гавани, а на дальней стороне бухты, где и корабли-то появляются редко, большей частью - поздно вечером. Но, видимо, папа под урожаем понимал что-то свое, недоступное маленьким мальчикам; и папино мнение разделяла куча народу, ибо берег бухты кишел людьми.

Малыш раньше никогда не видел столько людей в одном месте. Жаль только, что папа приехал не на колеснице, а на осле, усадив его, рыжего Одиссея, на колено:

Ослик был хороший, он покорно трюхал по горным тропинкам все ниже и ниже, спускаясь к морю; сзади на другом ослике, толстом и корноухом, ехала мама, а за мамой шли служанки и няня Эвриклея. К концу пути Одиссею стало казаться, что колесница ничуть не лучше милых осликов, но он на всякий случай спросил об этом у папы.

- Колесница?
- Лаэрт потрепал сына по знаменитым кудрям ("Мое солнышко!" часто ласкалась мама). И махнул свободной рукой за спину: туда, где курчавились порослью склоны Этоса.
- Здесь?

Рыжий представил себе колесницу - здесь?!
- и без видимой причины ему стало смешно.

Так, смеясь, и доехали до бухты.

- Свежей воды!

- Доброго пути и свежей воды!

Они выкрикивали пожелания, однообразно-громко, они самозабвенно вопили, и в ушах едва ли не всех явившихся в бухту мужчин - свободных, рабов, пастухов, кожевенников, жнецов и пахарей - колыхались серьги: медные капли, у некоторых с жемчужиной или сердоликом. Солнце играло в металле, брызгаясь зайчиками.

Щекотно.

...папа, мне трудно возвращаться. Я трюхаю помаленьку на ослике-ленивце, и давнее празднество урожая сливается со многими иными праздниками на Итаке" где мне довелось присутствовать - будто я не тащусь еле-еле, а мчусь изо всех сил, и виды по обочине дороги сливаются^ сплошную обжигающе-яркую полосу.

Колесница?

Здесь? Я-большой (а я большой?) отмечаю другое: по праву

басилея ты резал жертвенных животных. Совершал возлияния. Отсекал у жертв языки и кропил их вином. Подымал чаши. Произносил слова.

Лаэрт-Садовник! почему, обращаясь к богам - к Глубокоуважаемым, как говорил ты и как вслед за тобой повторяли прочие итакийцы - ты никогда не называл их по имени?

Не Посейдон, а Владыка Пучин, Морской Дед или

Фитальмий, то есть Порождающий.

Не Зевс, не Дий-Отец - Скипетродержец, Учредитель или Высокогремящий.

Вместо Аполлона - Дельфиний или Тюрайос, Отпирающий Двери.

Не Гера - Волоокая, Владычица...Сова взамен Афины. Куда позже я заметил, что ты избегаешь имен далеко не всех богов - лишь Олимпийской Дюжины. Но избегаешь так, чтобы к тебе нельзя было придраться. Бывало, на Итаке гостили знатоки обрядов: ты открывал пиры в присутствии Навплия-Эвбейца и басилея святой Фокиды, ты устраивал общие моления, когда за спиной торчал этот желчный дылда, старший жрец из лемносского храма Дориды-Океаниды, приехавший лично поблагодарить тебя за богатое пожертвование. Сомневаюсь, что твои уловки вообще были замечены со стороны - люди будто превращались в слепцов, все, кроме дамата Алкима, чей взгляд в твою сторону я позднее не раз ловил.

Спокойный, понимающий взгляд, какой бывает меж людьми, посвященными в общую тайну.

Сейчас я тоже имею право так смотреть на тебя, папа.

Я дорого заплатил за это право. И не жалею. Ты ведь сумел выжить, Лаэрт, ты качаешься одиноким колосом среди опустелой нивы, ты сумел вернуться, никуда не уезжая; я, твой сын, тоже сумею.

Я, Одиссей, сын Лаэрта.

Хорошие вещи - они, как правило, дорогие. В особенности оружие.

Сразу за дворцом с его знаменитым садом - точнее, за садовой оградой из белого известняка, в полтора человеческих роста - начиналась большая луговина. Испокон веку она приманивала разнотравьем коз и баранов, а баси-лей Лаэрт отнюдь не возбранял пастухам выпасать стада в крамольной близости от оплота итакийской власти. Более того: блеяние-меканье давно стало неотъемлемой частью общего хора мироздания. В конце концов, к чему хорошей траве пропадать?

И в горы плестись не надо...

Правда, сейчас, осенью, отары перегоняли дальше, в предгорья Нейона пожировать напоследок; басилей-ские же "дюжины" - по двенадцать стад быков с коровами, овец, коз и свиней, принадлежащих лично Лаэрту - объедали нейонские пастбища с весны. Зато по ту сторону изгороди образовывалось прекрасное место для игр. Не все ж наследнику в саду смоквы околачивать?!

Разумеется, под присмотром верного Эвмея и няни.

На этот раз мальчишек было четверо: Одиссей, Ментор, забияка Эврилох, сын Клисфена, сына Архестрата, одного из итакийских геронтов; и трусишка-Антифат, родичей которого Одиссей никак не мог запомнить.

Вчетвером играть куда веселее, чем вдвоем!

Будете спорить?

- Ты зачем его бьешь?
- поинтересовался Эврилох еще по дороге, когда Одиссей как следует пнул идущего рядом Эвмея в ляжку.

- Это мой раб! Хочу - и бью.

- А зачем хочешь?

- А чего он мне в глаза пылит? Пусть не шаркает!

- Ух ты!
- Эврилоха, записного драчуна, явно восхитила мысль, что, оказывается, можно на законных основаниях бить такого здоровенного дядьку, как рябой Эвмей.
- А он на меня тоже пылит! Можно, я его тоже немножко побью?

-И я!

- И я!

На мгновение Одиссей растерялся. Но увидел, как просияло радостью простоватое лицо свинопаса, как он с мольбой воззрился на своего маленького хозяина - и все понял правильно.

- Можно!
- последовало милостивое соизволение.
-Разрешаю.

- Только давайте играть, будто он - циклоп-людоед, а мы - аргонавты!

- Точно! Мы на его остров высадились...

- А он нас съесть хотел!

-А мы его...

И тут Эвмей зарычал. Да так, что у настоящего циклопа-людоеда вся желчь от зависти выкипела бы! Зарычал, затряс головой, пошел, расставив руки и припадая на одну ногу - прямо на трусишку-Антифата. Антифат не понял, что игра уже началась, и испуганно попятился от свинопаса. Зато Одиссей с Ментором сразу все поняли; и вот уже двое доблестных аргонавтов отважно нападают на циклопа, желающего полакомиться их товарищем! Почти сразу же аргонавтам на помощь пришел чуть замешкавшийся Эврилох, а следом - устыдившийся своего малодушия Антифат, который теперь из последних сил стремился доказать приятелям, что он - тоже герой! не хуже других! а, может быть, даже лучше!

Будьте мужами, друзья! Да снискаем великую славу! Кто побежит - тот девчонка!..

Поначалу нянюшка Эвриклея с тревожным неодобрением следила, как огромным крабом ворочается рябое чудовище, стряхивая с себя юных героев, как те раз за разом боосаются в атаку, молотя кулаками живучего великана - но потом не удержалась. Прыснула втихомолку, присела под тенистой смоковницей, достав из корзинки взятое с собой рукоделие.

- Вот тебе, вот тебе! По зубам!

- Не ешь! не ешь людей больше!

- Гррры-оу-ааа! В корень - это правильно! молодец! В самый корень бей... Рррыхх!..

- Держи его! Убегает!

- За ноги, за ноги хватай!

- В глаз!

- Верно, в глаз! И пальцем, пальцем... Ыгррррах! У-у

у-у-у!..

Когда циклоп наконец был повержен, герои решили, что настала пора новых подвигов и что нехорошо всем бить одного. Эвмей был с этим категорически не согласен. Он как раз считал, что самое лучшее и есть, когда все - на одного; но возражения свинопаса оставили без внимания и перешли к обустройству честной битвы. К несчастью, уроки дяди Алкима помогли выяснить: пять на два поровну не делится - и Эвмею было разрешено отдохнуть.

А герои тем временем заспорили: кто из них будет бра-тьями-Диоскурами', а кто - Афаридами2? В конце концов Диоскурами выпало быть Одиссею с Ментором, а Афаридами - Эврилоху с Антифатом.

И грянул бой!

Доблестные воители, вооружившись луками и дротиками, устроили охоту друг за другом: скрываясь за кустами мирта и ракитника, устраивая короткие перебежки, подкрадываясь ползком - и после с громовыми кличами набрасываясь на врага из засады.

'Диоскуры- братья Кастор и Полидевк, сыновья спартанского басилея Тиндарея и его жены Леды. Согласно традиции, Кастор был рожден Ледой от законного мужа, а Полидевк - от Зевса.

Афариды - братья Линкей и Идас, сыновья мессенского басилея Афарея, двоюродные братья Диоскуров; все четверо - бывшие аргонавты. В споре из-за угнанных совместно стад перебили друг друга.

Эвмей некоторое время наблюдал за военными действиями.

Потом хмыкнул, огляделся внимательно по сторонам, улегся под кустом ракитника - и, похоже, заснул. Или сделал вид, что заснул, поскольку никогда нельзя было сказать с полной уверенностью: спит свинопас по-настоящему или только притворяется? Надо заметить, что рябой весельчак засыпал всегда и везде, как только для этого выдавалась свободная минутка. Иногда прямо на ходу, продолжая хромать в нужном направлении. Впрочем, так же' мгновенно он и просыпался при первом подозрительном шорохе.

Собачья, славная привычка.

А вот о том, почему он предпочитает спать днем и что в таком случае делает ночью, Эвмей особо не распространялся.

Однажды попробовал, так нянюшка Эвриклея... ох и нянюшка!

Зевесов перун, не нянюшка!

Память!.. горькая память моя!..

Откуда было знать четверке мальчишек-итакийцев, что в это самое время в обильной зерном Мессении, у Могильного камня, схватились насмерть великие: Диоскуры с Афаридами, братья с братьями?! Что эхом игры - убийство? или это игра - эхо?!

Откуда было знать, что новое поколение - всегда эхо старого?! По всему ахейскому Номосу, год за годом, мальчишки играют в песке, и один из них сумасшедший...

Символ эпохи - игра в смерть.

- ...Я тебя убил! Падай!

- А вот и нет, а вот и нет! Мимо! Стрела только хитон зацепила!

- На тебе, дротиком!

Однако от дротика Эврилох увернулся и бросился на врага врукопашную. Мигом подоспели двое других героев, и образовалась "куча мала".

Закономерный итог любой битвы.

- А давайте: один прячется, а трое ищут!
- предложил всклокоченный Ментор, поднимаясь с земли в клубах пыли.

- Давайте! Как Зевс от своего папы Крона прятался! Прятаться выпало Одиссею, и он азартно бросился прочь, пока остальные, отвернувшись и старательно зажмурившись, трижды проговаривали известную всей детворе считалку:

- Вот у весел ждут герои, Возле каждого их двое:

Здесь Тезей сидят с Язоном', Мелеагр с Теламоном, Рядом с Идасом - Линкей, Вот Геракл, вот Анкей, Полидевк и Кастор рядом, Братья Зет и Калаид, Обводя героев взглядом, На корме Орфей стоит. На дворе уже темно, Мы идем искать руно!

Примерно на "Полидевке и Касторе" рыжий беглец кубарем скатился в небольшую ложбину, вскочил на ноги и побежал по дну, подыскивая укрытие.

"Пусть попробуют меня найти! Так спрячусь, что до вечера искать будут! А кто близко подойдет - я его из засады стрелой-молнией! ба-бах!".

Взбираясь по противоположному склону ложбины, Одиссей заприметил глубокую рытвину. "Или, может, еще подальше забраться?!" - Давай сюда! Тут тебя в жизни не найдут! Рыжий дернулся на голос, вскидывая свой игрушечный лук.

На верху склона стоял мальчишка. Ровесник или чуть постарше. Кучерявый; кучерявый настолько, что сам Одиссей рядом с ним был, будто лис рядом с ягненком. Этого мальчишку, одетого в нарядный хитончик без рукавов, Одиссей уже видел раньше. Впервые - в отцовском

*В разных областях в считалке упоминались разные аргонавты;

полный перечень гребцов не использовался по причине громоздкости.

мегароне, на вручении дедушкиного лука; второй раз - в страшном сне про Ламию. И оба раза что-то в лице мальчишки казалось Одиссею странным.

Неправильным.

Однако сейчас сыну Лаэрта было не до разглядывания лиц.

- Давай, забирайся, - кучерявый нетерпеливо дернул рукой.
- А то увидят.

Во второй руке мальчишка тоже держал маленький игрушечный лук, а за спиной его висел колчан со стрелами.

Не заставив себя упрашивать, Одиссей через мгновение оказался рядом с кучерявым.

- Сюда!
- Новый знакомец схватил его за руку, увлекая в просвет между двумя терновыми кустами. Терн рос настолько тесно, что, того и гляди, от наглецов одни клочья останутся! Однако между кустами дети проскользнули вьюнами, ни разу не оцарапавшись, и вскоре оказались на просторной поляне, сплошь окруженной шипастым частоколом.

...память!

Лишь сейчас, по возвращении на твой берег, я могу назвать по имени чувство, пожаром охватившее тогда маленького ребенка.

Я любил терновник, любил, как любят мать, отца, вожделенную игрушку или еду, подкрепляющую готовые угаснуть силы. Я любил терновник, и шипы бережно коснулись детской кожи, а ветви расступились воинами, пропускающими вперед своего владыку.