...он выхватил моего сына из колыбели. Я сидел у окна талама', раскачиваясь и ту по мыча свадебный гимн, а Пала-мед-эвбеец шагнул с порога прямо к колыбели, и вот: на сгибе левой руки он держит пускающего пузыри Телемаха, а в правой у него - меч. Ребенок засмеялся, потянулся к блестящей игрушке. Паламед засмеялся тоже:
- Выбирай, друг мой. Хочешь остаться?
- отлично. Останешься сыноубийцей. Как твой любимый Геракл. Я спущусь вниз один и скажу всем, стеная: "Одиссей-безумец не едет на войну. Он слишком занят похоронами сына, которо
*Талам (аналог, терем) - часть женских покоев (гинекея); как правило, располагался в верхних этажах задней части дома: меньше встреч с посторонними и в случае нападения легче оборонять.
го зарезал до моего прихода". Мне поверят; ты сам слишком постарался, чтобы мне поверили. Я допел свадебный гимн до конца.
- Оставь ребенка в покое, - сказал я после, вставая со скамьи.
- Пойдем. Я еду на войну.
Тогда я еще не знал, что умница-Паламед приехал не один. Оба Ampuдa[ ждали во дворе, с ног до головы увешанные оружием и золотыми побрякушками; и еще Нестор - этот, как всегда на людях, кряхтел и кашлял, притворяясь согбенным старцем; и еще какие-то гости, которых я не знал.
Они беседовали с моей женой и не сразу заметили нас.
- Я спас тебе жизнь, - тихо шепнул Паламед, пропуская меня вперед. Останься ты дома, хоть безумный, хоть нет, и жизнь твоя будет стоить дешевле оливковой косточки. День, два... может, неделя. И все. Удар молнии, неизлечимая болезнь... землетрясение, наконец. Надеюсь, Одиссей, ты понял меня.
- Я понял тебя, - без выражения ответил я.
- Теперь ты будешь меня ненавидеть?
- Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
- Наверное, ты действительно сумасшедший, - вздохнул Паламед.
Я не стал ему ничего говорить. Он просто не знал, что такое - любовь. Настоящая любовь.
* * *
- Ты задумался, милый? О чем?
- О своей печени. В которую рано или поздно ткнет копьем проворный троянец. Я буду лежать на берегу Ска-мандра, и твоя рука невидимо для живых утрет мне смертный пот со лба. Как ты думаешь, может, мне стоило бы заранее составить песню об этом? Иначе с площадных гор
*Атриды - имеются в виду сыновья Атрея: братья Агамемнон и Менелай, правители Микен и Спарты.
лохватов станется все переврать... Пылью власы его густо покрылись; скорбели герои над мужем, память о коем останется жить, пережив его бренное тело...
И тут она расплакалась.
Вскочив, я принялся неуклюже утешать ее; нет, какая все-таки я скотина! ведь знаю, чем она рискует, явившись сюда, ко мне, в ночь перед отплытием!.. губами ловил капли, струившиеся из ослепительно-синих глаз, бормотал глупые слова оправданий, гладил русые волосы, стянутые на затылке тугим узлом; потом долго стоял молча, крепко прижав ее к себе...
Вспомнилось невпопад: с женой мы сегодня не любили друг друга. Все кругом рассказывают, как жены в последнюю ночь крепко любят своих мужей, уходящих на войну, - а у нас не сложилось. Сперва Пенелопа укладывала спать ребенка, не доверяя нянькам (или просто боясь разрыдаться по-настоящему), затем мы молчали, сидя рядом на ложе.
Все у меня не так, как у людей.
- Ну что ты, что ты, маленькая... брось, не надо... Прав был Паламед: я действительно сумасшедший.
Вот уж сказал, так сказал. Маленькая... А что делать, если других слов не нашлось?
- Тысячу!.. я убью тысячу воинов!.. я...
Интересно, тот троянец, чье копье жаждет вкусить моей печени, тоже кричит сейчас об этом? а, пусть его кричит.
Он же не знает, что я вернусь.
...когда она ушла - вот только стояла у перил, глядя на зеленую звезду, и уже ее нет, лишь ветер, ночь и ропот прибоя - я налил себе еще вина.
Осталось мало времени.
До рассвета всего ничего до рассвета я должен научиться возвращаться.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Любовник той, чье имя лучше не поминать всуе. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...
Крыса, загнанная в угол - вот кто я. Вы все - боги и герои, тучегонители громокипящие и цари пространно-властительные, надежды и чаяния; а я - крыса в углу. Обремененная норой и крысятами, страхом и бессмысленным оскалом.
Никогда не загоняйте крысу в угол.
Не надо......
Иначе Лернейская Гидра может показаться вам милой шуткой на день рождения.
Память, моя память!
- сейчас ты единственное, что мне подвластно. Все остальное отняли, дав взамен свободы предназначение. Я плыву по твоему морю вспять, о моя память, я торопливо вспениваю веслами былой простор, где есть место своим Сиренам и циклопам, Сциллам и Харибдам, дарам и утратам, островам блаженства и безднам отчаяния.
Я возвращаюсь.
...Я вернусь.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ ВЗРОСЛЫЕ ДЕТСКИЕ ИГРЫ
Лица морщинистого черт В уме не стерли вихри жизни. Тебя приветствую, Лаэрт, В твоей задумчивой отчизне. "
И сладко мне, и больно мне Сидеть с тобой на козьей шкуре. Я верю - боги в тишине, А не в смятенье и не в буре...
Н. Гумилев
СТРОФА1 ПОДАРОК МЕРТВЕЦА
Полдень карабкался в зенит. Подступала та самая невыносимая пора, когда жизнь стремится забиться в тень, спасаясь от палящих лучей Гелиоса, а дядя Алким говорит, что про Икара, небось, все врут; если б он и вправду скреплял свои крылья воском, то никуда бы не полетел, а даже и полетел бы - так невысоко: воск бы сразу растаял, на такой-то жарище! Отделался бы Икар парой синяков. Над островом струился пряно-горьковатый аромат чабреца и дикого овса. Наверное, это они, травы, так потеют. Запахами. Небо выгорало дотла, становясь белесым, и смотреть на него было больно - даже если сильно щуриться, приставляя ко лбу ладошку. Да и толку на него смотреть, на небо-то? Разве что в надежде разглядеть спасительное облачко, которое хоть ненадолго закроет лик пышущего жаром божества? Зря вы это, уважаемые, и не надейтесь - после явления над ночным небокраем Орио
* Песнь делилась на СТРОФЫ и АНТИСТРОФЫ (отдельные повествования), чередующиеся между собой. Завершалась песнь заключением - ЭПОДОМ.
нова Пса", звезды вредоносной, не бывать днем спасительным облакам!
Лениво щипали жухлую траву привычные ко всему козы. Пастухи-козопасы забрались в шалаши, вполглаза приглядывая оттуда за своими подопечными; даже птицы смолкли - и только громкий стрекот цикад разносился кругом. Да еще ворчал в отдалении никогда не смолкающий шум прибоя, жалуясь на вечность.
Впрочем, нет - вот еще чьи-то голоса:
- ...Не по правилам! Стены не ломают! Надо идти в ворота...
- Сам иди в свои ворота! Там твои воины! Вон сколько! А я тебя обманул! Я сзади обошел; и стенку поломал... Сдавайся!
Огненно-рыжий малыш в подтверждение сказанного обрушивает еще две-три жердочки в аккуратной изгороди. Игрушечный "город", с таким старанием выстроенный его "противником", становится вовсе беззащитным.
Заходите, люди добрые, берите что хотите!
- Фигушки!..
- ворчит белобрысый "противник", сверстник рыжего.
- Стенку нельзя сломать! Она каменная.
- А вот и не каменная!
- А вот и каменная! Ее ручной циклоп строил... Когда ломают, грохоту трах-бабах! Мои бы услышали. И прибежали!
- А вот и не услышали! А вот и не прибежали! Твой все у ворот окаменели! Рыжий (в придачу он еще и курчав, как аркадский барашек!) тычет пальцем в дюжину ярко раскрашенных фигурок из липы: стражу городских ворот.
- Фигушки!
- не сдается белобрысый, украдкой вытирая слезу, недостойную героя-полководца.
- Ты зачем мою стенку пальцем ломал? Не по правилам! Боги не воюют!
Упрек попал в самую точку. Рыжий на мгновение ему щенно потупился. Сунул в нос палец, которым не по пра
*Имеется в виду Сириус, чье появление над горизонтом приходи лось на середину лета - самый засушливый период
вилам ломал циклопические стены, словно надеясь выковырять нужный ответ, и тут же просиял:
- А это не боги! За меня - Геракл! Он, знаешь, какой? Он ого-го какой! Как гора! Ему твою стенку сломать...
Неожиданно рыжий умолкает, не окончив пламенной речи о величии Геракла. Оборачивается, исподлобья глядя снизу вверх - как если бы к нему подошел кто-то из взрослых, окликнув по имени. Глядеть снизу вверх больно: там небо. Небо и солнце. Но он все равно глядит, этот рыжий упрямец.
- Геракл за обманщиков не воюет! Он хороший, он только с чудовищами... Белобрысый тоже умолкает. С недоумением смотрит на приятеля.
- Эй, ты чего? чего ты?!
- ...ты же видишь, мы играем!
- пропустив мимо ушей вопрос белобрысого, заявляет рыжий куда-то в пространство; заявляет совершенно другим тоном, чем тот, каким он минутой раньше спорил с приятелем.
Так говорят с приставучими и непонятливыми взрослыми, которым, к сожалению, нельзя сказать просто: "Отстань!"
- ...дядя, я не умею. Чего? Строить не умею... этот... кентафер твой! А ты сам попроси. Ментора папу попроси, дядю Алкима. Он все знает! Ладно?
- Рыжему очень хочется поскорее вернуться к прерванной игре, но отделаться от загадочного собеседника, похоже, не так-то просто.
- Одиссей! Ментор! Одиссей! Где вы?!
- Мы здесь, тетя Эвриклея!
- спешит подать голос приятель рыжего. Кажется, он доволен явлением знакомой "тети": поведение друга страшит его, хотя малыш никогда и никому не признался бы в этом вслух.
- Басилей' Лаэрт призывает своего сына! И ты, Ментор, тоже иди... Да где же вы прячетесь? Голос быстро приближается.
*Басилей - обычно переводится как "царь". Правильнее - вождь, иногда наместник. Может быть сравним со средневековым графом или герцогом.
Вскоре из-за деревьев сада - о, сад басилея Лаэрта прославлен далеко за пределами Итаки!
- появляется его обладательница: статная женщина лет двадцати пяти. Строгий, без блестящей мишуры, гиматий песочного цвета; на ногах сандалии из мягкой кожи, с крохотными бубенчиками около завязок. На шее мерцает теплым светом единственная нить сердоликовых бус (камни подобраны один к одному, со знанием дела). Иссиня-черные волосы уложены на затылке хитрой раковиной, по неведомой заморской моде (на острове таких причесок больше никто не носит), и скреплены серебряной заколкой. Стройная фигура, полная грудь, еще более подчеркнутая высоко повязанным поясом...
Впрочем, мальчишкам, конечно же, до фигуры женщины нет никакого дела. А до ее груди дело было лишь у одного, и то это славное дело закончилось давным-давно. Зато оба прекрасно знают другое: Гераклу не успеть окончательно доломать стенку. Потому что за полководцами, а может быть, даже за двумя бессмертными богами, явилась тетя Эвриклея - приставленная к рыжему обманщику Одиссею няня (она же в прошлом кормилица), рабыня басилея Лаэрта. .Правда, ни видом своим, ни поведением тетя Эвриклея на рабыню отнюдь не походит; но рабы и рабыни на Итаке, в особенности же - личные рабы басилея Лаэрта, прозванного в глаза Садовником, а за глаза... Понимаете, это разговор особый. Можно сказать, совсем особый разговор. А сейчас из всего этого наиособенного разговора ясно главное: хочешь - не хочешь, а придется игру заканчивать и идти во дворец.
Жалко.
Дворец - это дворец, не в пример скучней.
Но игра уже все равно испорчена, так что приятели со вздохом поднимаются, уныло натягивают сброшенные ранее хитончики и следуют за Эвриклеей через сад по одной из знакомых дорожек. Мимо серебристых олив, мимо яблонь самых разнообразных сортов (есть здесь и две тайные яблоньки, но они растут в дальнем, специально отгороженном углу сада, где всегда начеку суровые стражи и куда мальчишек не пускают, будь ты хоть трижды сыном басилея!); мимо груш и гранатовых деревьев, смоковниц и... нет, не упомнить, как все эти диковинки называются _ слишком много тут растет всякого-разного!
- Няня? Няня, а что такое... кентафер?
Это рыжий Одиссей. Молчал, молчал, да и спросил.
- Кентавр?
- У няни легкий, едва уловимый акцент: она картавит.
- Ты разве не знаешь, маленький хозяин? Наполовину человек, наполовину конь...
- Не-е, не кентавр! Про кентавра я сам знаю! Этот... кен... кентафер!.. нет, кенотафер! Который строят!
Эвриклея едва не споткнулась, но сумела взять себя в руки.
- Кенотаф, маленький хозяин. Кенотаф - это такая гробница. Могила. Только... ну, как бы ненастоящая. Понимаешь, внутри нее никого нет. Если человек погиб на чужбине, или утонул в море, или пропал без вести... В общем, если его не смогли похоронить как полагается, то ему строят кенотаф. Посмертный дом.
- А зачем? Ему не все равно - мертвому? В голосе мальчишки звучало самое обычное детское любопытство. Ничего более. Ведь действительно странно:
зачем мертвому дом? "Странно другое: с чего бы это невинный ребенок задавался такими вопросами?" - подумала няня.
Но тем не менее ответила:
- Не все равно, маленький хозяин. Если человека не похоронить как полагается, без жертв и обрядов - душа его не сможет попасть в Аид. Так и будет скитаться, неприкаянная, по земле.
- Бедная... Няня, а что, в Аиде лучше? Эвриклея все-таки споткнулась.
- Не знаю.
- А кто знает?
- Никто из смертных не знает. Это ведомо только богам. Но душа человека должна попадать в Аид, в царство мертвых. На земле ей не место. Для того и строят кенотаф.
- А-а-а, - понимающе протянул Одиссей.
- Значит, дяденька просто мертвенький был...
Эвриклея с тревогой взглянула на рыжего мальчишку. Но тот беззаботно шагал рядом по дорожке, уже утратив всякий интерес к скользкой теме. Вот, на одной ножке запрыгал.
- Какой дядька, маленький хозяин?
- осторожно поинтересовалась няня.
- Он опять с никем разговаривал, - не преминул наябедничать Ментор. Видно, до сих пор не простил рыжему сломанную пальцем-Гераклом стенку.
- Сам ты никто!
- окрысился на ябеду Одиссей.
- Дядька как дядька. Бородатый. В доспехе. Только без шлема; и меч потерял, разиня... Я ж не знал, что он мертвый! Приставучка: бросай играть, строй ему кенотафер! Няня, а могила эта - она невзаправдашняя? Раз там пусто?
- Да, маленький хозяин, - голос няни дрогнул, и выпуклые, темные глаза ее подозрительно заблестели. Но мальчик не обратил на это внимания:
- Ладно, построю ему... Маленький. Как мы с Ментором город строили. Невзаправдашний. Пусть только раскажет, как правильно. Построю, он тогда отстанет. Зануда он...
Эвриклея шла по дорожке, плотно сжав губы, и с трудом удерживала подступавшие к горлу рыдания.
...Память ты, моя память...
Так бывает: возвращаясь, мы ждем одного, а находим совсем другое. Не лучшее или худшее, а просто другое. Неожиданное. Родное, и в то же время незнакомое. И деревья оказались ниже, и голоса - глуше... другие места, другие люди. Наверняка в столь нежном возрасте я был другим: менее связно говорил, иначе выглядел, иначе вел себя. Ментор - он вообще ничего такого не помнит. Говорит, в тот день мы вовсе не виделись, потому что он. подсадил ужа в горшок с молоком, молоко скисло, и его в наказание заперли дома.
