Захват разжался сам собой.
- Останови Лигерона! Ему нельзя... он их всех! всех!.. Останови!.. попробуй, останови малолетний смерч, играючи крушащий все вокруг! В растерянности Одиссей бросил взгляд в самую гущу бойни - и увидел. Гетайры пятились, расступались; огненнокудрое дитя блаженно зашлось хохотом и смолкло, упершись в синий взгляд. Он возник из пыли и стонов: ванакт Аргоса, Диомед, сын Тидея-Нечестивца. Сын боевого безумия - и совы, оливы, и крепости. В броне, в сверкающем на солнце шлеме, наглухо перекрытый ростовым щитом; с копьем на изготовку.
- ...если я решусь убить его, не мешай мне. Прошу тебя, заклинаю: не мешай!..
Гарпии раздери эту клятву!
Я не хочу убивать своего друга! Я не могу смотреть, как гибнут его люди! Я... я действительно: не хочу?! не могу?!
Лук сам упал в руку с далекой Итаки. Даже тянуться не пришлось. Колчан с отравленными стрелами был припрятан под ближайшим полотнищем: на всякий случай. Вот он, случай; всякий! Томной любовницей на ложе стрела легла на тетиву. Правая рука, казалось, сама поползла сперва к груди, и потом, дальше, выше - к уху.
Прости меня... кто? Кто - прости?! Диомед?! Двухлетний убийца Лигерон Пелид?!
"Убей Диомеда!" - вопил рассудок. Потому что ребенок Пелея и Фетиды - залог клятвы олимпийцев, залог жизни, залог...
"Убей Диомеда! Он злой! Он палач маленьких, таких, как я! Он и меня убьет!" - оглушительно вторил детский) плач, прорываясь сквозь песок скуки и взбаламученное море любви.
Впервые рассудок с безумием были заодно!
Вот только напоенное ядом жало упрямо отворачивалось от аргосского ванакта, стремясь уткнуться в спину мальчишке, переодетому девушкой.
Разум - за! Безумие - за!
Кто - против?!
Неужели...
Лук Аполлона! Забывший или не захотевший вспомнить тайную истину: "Лук и жизнь - одно". А я, я сам это помню? Прямо сейчас?
...Вещи несут на себе отпечаток своих хозяев. Но лишь отпечаток. Бог на моем месте тоже стрелял бы в Диомеда. А лук хотел иначе!
Мгновение длилось, длилось, длилось - два отчаянных удара сердца. Рука с тетивой ползла к уху, напрягая лук, изгибая его в сладострастном ожидании: сейчас пущенная им... мной!.. пущенная нами стрела вонзится в незащищенное горло Лигерона... нет, Диомеда!.. нет...
Два удара сердца - очень долгий срок.
Диомед сделал последний шаг, и рука его, сжимавша копье, ударила с уверенностью, дарованной опытом.
Нет! не надо!
Лигерон вдруг отвлекся, глянул в мою сторону. Маз1 нул наискось слепым взглядом. Лук в ответ дернулся так что мне едва удалось удержать его; и тяжелое копье Диомеда на локоть вошло в бок мальчишки. Не-Вскормленного-Грудью швырнуло наземь. Копье выдернулось и|з раны, в горячке занеслось для нового удара...
Диомед едва успел отскочить - меч вскользь прошелся по голени, скрежетнув медью поножей. А мальчишка уже снова был на ногах, и ванакт, прикрываемый двумя гетайрами, пятился, барахтаясь в вихре ударов. Женский гиматий окончательно разорвался, и было хорошо видно, что на теле Лигерона нет ни царапины! Огонь, Стикс, Лета...
Одиссей опустил лук, страдальчески скрипнувший тетивой.
В следующий миг нагой человек со щитом - без меча, без копья - обрушился на мальчишку со спины.
У Патрокла почти получилось.
Почти.
Ударил щитом в плечо, сбил в песок, но упасть сверху, чтобы придавить, мешая встать - не смог...
Море любви слилось воедино с сухим песком скуки, детский плач взорвался изнутри набатным гонгом - и, швырнув лук обратно на Итаку, я ринулся в тишину.
В зрачок урагана.
Повалить, удержать, не дать...
Но первым успел не рыжий безумец.
Первым был ком шерсти с оскаленной пастью. Веревка ненадолго смогла удержать Аргуса, рвущегося в бой. Там, среди криков, лязга и хрипа, был его хозяин. Живой бог нуждался в защите. Остальное не имело значения.
Успел.
И промахнулся, чего раньше с Аргусом никогда не случалось.
Покатился пес кувырком по гальке, обернулся ему вслед Не-Вскормленный-Грудью; в руке - обломок чужого копья. Сверкает безжалостная бронза, жаждет собачьей крови...
- Собачка!
Остановилось. Замерло. Стихло все.
- Ой, какая лохматая...
Звякнула бронза о гальку. Упала. Да еще кто-то из ге-тайров, не успев остановить удар, наотмашь полоснул мальчишку мечом по спине. Одиссей хорошо видел: лезвие взрезало податливую плоть, словно тугую кожицу граната - и рана закрылась за клинком, как если бы гетайр рубил не тело, а воду.
Эта вода смыкалась с еле заметным опозданием.
...оборотень, как и все морские...
- Ты чего?
- обернулся через плечо мальчишка.
- Я уже не играю...
- Обида, мелькнув в голосе, сразу исчезла, едва Лигерон вновь повернулся к ошалелому псу.
--Собачка!.. хорошая... ты не кусаешься?
Одиссей сам не заметил, как оказался рядом.
- Не кусается. Аргус добрый. Дай ему ладошку - пусть обнюхает.
- Зачем?
- Он так знакомится.
А пальцы тем временем клещами вцепились в загривок пса: только цапни мне! попробуй только!
- Большой какой... страшно!..
- Не бойся...
И охнул от изумления: Аргус потянулся вперед, обнюхал протянутую ладонь, всю в чужой крови, и вдруг - лизнул!
- Ты ему понравился, Лигерон.
Незримый скульптор подкрался из-за плеча: удивленно округлились глаза, снова детские, девичьи, припухшие... задрался нос, раньше прямой, на губах проступила робкая улыбка... тело, лишенное одежды, становилось заметно более щуплым, угловатым...
Вопросы посыпались градом:
- А откуда ты знаешь, как меня зовут? А как тебя зовут? А мне его погладить можно? А...
- Твое имя мне назвал Патрокл. А меня зовут Одиссей. Можешь его погла...
Лигерон не дослушал: руками, лицом, всем телом зарылся в густую шерсть Аргуса - пес, как ни странно, терпел.
- Лохматик!.. здорово!.. Так ты - дядя Одиссей?! Самый хитрый?! Мне про тебя тоже Патрокл рассказывал...
Хвала богам - он ни на чем долго не задерживался!
- Да, я очень хитрый дядя Одиссей. А это очень грозный дядя Диомед.
- Очень грозный дядя, опершись на копье, ошарашенно глядел, как мальчишка играет с собакой.
- Правда?! Радуйся, дядя Диомед! А здорово у нас вышло! отличная игра! Давайте еще поиграем?..
Диомеда передернуло.
Боги! игра... Всего лишь игра. Эй, Глубокоуважаемые!
- вы хотели, чтобы Лигерон пошел под Трою доброй волей?
- Конечно, малыш! Только давай - позже. Поехали с нами, мы отвезем тебя на большую-большую игру. И играть будем много дней.
- Ух ты!
- Когда глаза Не-Вскормленного-Грудью полыхнули в ответ, Диомед невольно подался назад, крепче ухватив копье. К счастью, сын Пелея этого не заметил.
- Честное слово?!
- Честное.
- А можно... можно, я теперь за тебя буду, дядя Одиссей? Ты же сам сказал: рыжие друг дружке - подмога!
- Можно. И дядя Диомед за нас будет.
- Здорово! А когда поедем? Прямо сейчас?
- Ну, не прямо... После обеда.
Лигерон радостно завопил и прошелся по пляжу колесом, умело огибая окровавленные трупы. Вновь вскочив на ноги, оказался лицом к лицу с Патроклом. Дядька-пестун, или кем он тут был, наготу прикрыть не удосужился, а ставший ненужным щит и вовсе подбирать не стал. Все мужское достоинство Патрокла было выставлено на всеобщее обозрение. Я заметил: гетайры одобряют. Завистливо цокают языками. Навалился озноб; по хребту забегали мурашки. Скульптор-невидимка, что ты творишь? останови, отдерни резец! Мальчишка (...мальчишка?!) снова начал меняться: мягкая плавность форм, остаточная угловатость подростка, но черты лица пронизывает чувственность, влажно блеснули карие глаза, грудь заострилась сосками...
- Патрокл...
- Рука Лигерона ласково опустилась на бедро опекуна.
- Я уезжаю на игру... Мы поплывем вместе?
В голосе Не-Вскормленного-Грудью прорезалась тревога.
Напомнив мне вопросы моей жены.
- Конечно, - поспешил успокоить его Патрокл. А виски-то у тебя совсем-совсем седые, молодой изгнанник...
- Иди, собирай вещи. И попрощайся с Деидамией. Я скоро приду.
- Хорошо...
- Ладонь скользнула по бедру Патрокла и тут же, будто устыдившись чужих взглядов, отдернулась.
- Ты долго не задерживайся, ладно. Я тебя буду ждать...
Лигерон побежал к лестнице. Совсем иначе, чем двигался в бою: прижав локти, покачивая бедрами. Дразнил, звал...
- Ему действительно два года, - Патрокл смотрел в землю, словно пытаясь отыскать оброненную безделицу.
- И одна из басилейских дочерей беременна от него. А я... я люблю его, Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять.
Наверное, кивнул я, сам не зная: наверное, да - ил" наверное, нет.
Рядом молча повернулся Диомед; зашагал к кораблю - так и не проронив ни слова.
* * *
...стоял посреди кровавого пляжа. Надо мной с криками кружили чайки.
Сердце мое разрывается от любви и жалости к тебе, Лигерон, сын Пелея. Ты несчастней меня; ты безумней меня, одинокий рыжий убийца, чья кровь на семь восьмых соткана из серебра; оборотень, Не-Вскормленный-Грудью, умеющий превращаться из девушки в воина, из воина - в мальчишку, словно вода, принимающая форму сосуда, в который налита...
- Тебе не доводилось видеть, как моряки растят "крысиного волка"
Крыса, загнанная в угол, - вот кто я. Обремененная норой и крысятами, страхом и бессмысленным оскалом. Никогда не загоняйте крысу в угол. Не надо. Иначе Лернейская Гидра может показаться вам милой шуткой на день рождения...
Мы едем играть. Вместе.
ЭПОД
ПТАКА
Западный склон горы Этос; авориовая терраса (Кпсрареанческпй ном)
Доселе грезят берега мои:
Смоленые ахейские ладьи, И мертвых кличет голос Одиссея, И киммерийская глухая мгла На всех путях и долах залегла, Провалами беспамятства чернея.
М. Волошин
Встаю навстречу рассвету.
Отсюда, с этой террасы, восток не виден. Заслонен стенами дома. Словно родина пытается закрыть мне глаза теплыми ладонями, заслонить от ужаса грядущего: не смотри! не надо! Надо. Видеть, чувствовать и делать. Ни к чему быть провидцем или гадать по щебету ласточек - началось. Там, за домом молодого басилея Итаки, за пространствами Пелопсова Острова и Большой Земли, за морем, названным в память афинского басилея-самоубийцы, за Троадой, терпеливо ждущей в тишине, за краем плоской земли, обогнув ее за ночь, встал из седой мглы Океана золотой челнок солнца.
Скоро солнце двинется навстречу мне, с востока на
запад.
Скоро я двинусь навстречу солнцу.
я.
Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, - и Аркесия-ост-ровитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Любовник той, чье имя лучше не произносить всуе. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...
Человек Номоса.
Одно-единственное "я", собравшее наконец себя из осколков.
Ждите меня. Деревья за перилами - каждым листом, каждой каплей росы на этом листе. Птицы на ветвях - каждым нахохленным перышком. Небо над птицами древними пятнами зелени на куполе из меди. Небо,' птицы; деревья. Море бьется о скалы; скалы безмолвно смеются над морем - ждите.
Я вернусь.
Ночь принесена в жертву. Дымящаяся кровь растекается по алтарю, топя в себе зелень звезды-одиночки, сливаясь с беззвучием крика, растворенного в шорохе листвы под ветром; кровь медленно заливает горизонт. Струится из-за стены под ноги: пурпур царских мантий, багрянец тревоги, алая кровь с примесью старого, почерневшего серебра, сирень весенних кустов и сизый, душный всплеск погребального костра. В доме схватывается ребенок. Всхлип спросонья, плач, Телемах начинает кашлять и почти сразу умолкает. Слышны шаги босых ног: это Пенелопа. Ласковая колыбельная без слов: спи, малыш, все в порядке, это просто дурной сон...
Все в порядке, шепчу я себе. Это просто дурной сон.
Рано или поздно я проснусь.
Черной тенью, наискосок к стене: мой Старик. Молчит. Глядит в спину. Молчу в ответ. Белые пальцы закоченели на перилах. Не оторвать. Будто стремлюсь врасти в тело дома, в плоть террасы, где учился возвращаться.
смешно. Мне смешно, и я хохочу навстречу рассвету -беззвучней, чем кричала ночь, умирая на алтаре. Ни к чему пугать жену. Сейчас она выйдет ко мне, держа сына на руках; сейчас судьба дико завопит за порогом, пробуждая моих спутников к убийству заветной тысячи врагов... Но до этого "сейчас" еще целая вечность.
Я успею.
Память ты, моя память!.. быстрей удара пергамского копейщика, ты несешься в иной рассвет. Время наклониться, взять последний осколок. Вот он, рядом: отвезя счастливого Лигерона Пелида к мирмидонцам, мигом собравшимся на войну, я спал на корабле и был поднят из сна в сон, из ночи в полыхание восхода...
...Багрец. Пурпур. Струи янтаря, алая вьюга.
Пряди тьмы туго вплетены в буйство красок: не оторвать. Проливается золото из сложенных раковиной ладоней; серебром седеет даль. Купаюсь в полыхании, открываюсь навстречу. Мой мир во мне, не защищен ничем, кроме хрупкой плоти, и дитя вдали готово разрыдаться.
Они вставали навстречу миру во мне.
Впервые: снаружи, а не внутри.
Молния и трезубец, змеиный жезл-кадуцей и копье, лук и стрела, конский гребень шлема, молот и домашний очаг, пояс, сотканный из вожделения, и желтая нива, и мрак небытия. "Клятва!.."- взывали они, требуя и приказывая; не зная, что зазубренным наконечником, частью в целом, я глубоко засел в каждом из них: выдерни - умрешь.
"Клятва-а-а!" - величие и гнев, хитрость и мудрость, вспыльчивость и тщеславие, покой и похоть, ярость битвы и зов дома, и дорога в серую даль. Эрот Хаотид, насмешливый друг мой!
- посмотри мне в глаза: видишь змею?
Я не есть все, но я есть во всем.
"Клятва!"
- Да! Я, Одиссей, сын Лаэрта, выполняю обещанное! Не-Вскормленный-Грудью идет на войну - да что там идет?! бежит со всех ног!
- и теперь я клянусь всем, что мне дорого: не позволить ахейцам уйти из-под стен Трои до конца! До самого конца, каким бы он ни был! Клянусь!
Рядом, тенью во сне, молчит мой Старик, и лицо его светится.
Багрец. Пурпур. Струи янтаря, алая вьюга.
"Да! Мы, Семья, выполняем обещанное! И в ответ клянемся черными водами Стикса, священной и нерушимой клятвой богов - никогда и нигде, на земле и под землей, и в заоблачных высях, не посягать на жизнь смертного по имени Одиссей Лаэртид! Да будет так!"
И дитя вдали рассмеялось от счастья.
ПТАКА - АВЛПаЛ - ЛИПОВОЕ МОРЕ:
Троапа (Просодии)
Я вернусь.
