Киваю: да, с луком! с чесноком! хочу!
- а сказать ничего не могу. Рот сырной лепешкой забит. Некрасиво оно за обе щеки наворачивать, а удержаться сил нет. Изголодался за дорогу.
Только сейчас понял, как изголодался.
Диомед молоко - молоко!!!
- пьет, на меня смотрит. Тетя Деянира (бабушка? двоюродная?!) щеку рукой подперла, пригорюнилась, на меня смотрит. Отвык я по пути от чужого сочувствия. Размяк, расслабился; вина невпопад третью чащу выхлебал.
Совсем разморило.
В гостях, будто дома. Тепло, уютно. Вернусь, скажу Ментору с Эврилохом: "Сижу, это я, значит, у Геракла..." - от зависти сдохнут!
- А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
- Бежал?
- поражается Диомед, - Зачем? И куда? Что-то у него язык заплетается. Чуть-чуть. От молока?
- или куретское молоко дикое? сливками в голову шибает?
Или это уши мои подводят хозяина?
- Бежал, - вздыхаю.
- Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. На Фивы с тобой идти.
- К-куда?!
Ну вот, теперь он заикаться стал. Точно говорю: куреты дикие, и молоко у них такое же. Кусается.
- Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничего-шеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял - война будет!
Уставился он на меня - словно два копейных жала уставил. Оба из синего железа, дороже дорогого.
Надо объяснить.
Вот только вина в чаши долью... себе... бабушке Деянире...
- Так ведь Фивы с запада брать удобнее!
- смеюсь.
- Это каждому понятно! Твои друзья-эпигоны на востоке внимание отвлекают, а ты - с запада. Наковальня и молот. Правильно? Не "ого-го и на стенку!", а иначе. По-людски. Первый удар отвлекающий, в Нейские ворота! Ударить, отступить, выманить фиванцев под стены; связать боем. Затем: вынудить бросить резерв к Бореадским воротам! Дальше...
Что-то я увлекся.
Нашел, кому рассказывать. Я, понимаешь, знаю, как Фивы брать надо - а он-то их брал\
Вон, глядит на меня, а улыбаться забыл.
Губы кусает.
- Я на корабль и сюда!
- Про корабль я соврал для приличия.
- Да только опоздал. И ограбили дорогой - вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!..
Память ты, моя память!.. о чем дальше говорили, не помню. Кажется, о луках. Я еще потянулся было, из Кали-дона на Итаку, в кладовку - хотел другу-Диомеду своим луком похвастаться.
Не дотянулся.
Уснул.
* * *
Ночь нашептывает в уши бархатными губами, ночь ласкает тело теплыми, нежными ладонями: плечи, грудь, живот...
Ой, да ведь это уже не ночь! Вернее, ночь-то ночь, тьма кромешная; а ласкается...
- Проснулся. Не притворяйся, я знаю - проснулся. лежи, лежи, милый... ведь тебе нравится?
- Нравится, тетя... Бархатистый смех-мурлыканье:
- Ну какая я тебе "тетя" - на ложе? Еще скажи: бабушка...
Одиссей не находится, что ответить. Голова кружится от хмеля, до сих пор туманящего мозг, от ласковых касаний женских пальцев, от дурмана вожделения пополам с острым привкусом опасности, от волны, вздымающейся со дна, из тайной глубины, куда уже ловцами жемчуга добрались опытные руки Деяниры - просто Деяниры! не тети! не бабушки!..
Деяниры, жены Геракла.
- А что, если... Геракл...
Наконец-то удается облечь в слова неясное ощущение.
Снова - тихий смех.
- Геракл далеко, у кентавров. А мы с тобой - здесь. Или ты хочешь увильнуть, рыжий? Даже и не думай об этом! Иначе расскажу Гераклу, что ты ко мне приставал...
- Я? Увильнуть?
Одиссей понимает: Деянира шутит. Однако дальний отзвук, легкая тень опасности все равно маячит в воздухе, горчит на губах - лишь добавляя остроты ощущениям. Его руки начинают жить сами по себе, не спросясь хозяина; они прекрасно знают, что и как, эти лукавые руки, хотя всего любовного опыта у рыжего - приключение в деревне на пути в Калидон. Да и то: было? не было?
Рассказы Эвмея - не в счет.
...на самом деле все очень просто.
Просто, как любовь.
Просто надо очень, очень любить эту женщину, эти губы, плечи... Надо... любить...
В ответ - хриплый стон, похожий на страстное рычание львицы. .,..
- Еще! О, еще... где ты?..
- но твои губы не дают ей продолжить, запечатывая вопрос долгим поцелуем; лук и жизнь - одно! два тела - одно! Мерно качается лодка на морской зыби; стонет, раскачиваясь под яростью ветра, стройная сосна...
Это он - ветер, он, колебатель суши и тверди, он, равный богам и Сердящий Богов, неистово любит Деяниру воительницу, женщину, подобную великой богине Афине, его покровительнице... Ведь ты же любишь свою покровительницу, Одиссей?!
-Да! Люблю!
О, боги! внемлите! Женщина, познавшая Геракла, любит тебя! Она сама пришла к тебе...
Кажется, в те мгновения я был безумней, чем когда-либо, и имя этому безумию - любовь! Все мы откладываем друг на друга свой отпечаток, и я недаром столько лет дружил с кучерявым лучником по имени Далеко Разящий!.. Водоворот чувства с сотней имен и тысячью обличий захлестывает с головой - я не противлюсь, я хочу утонуть в его сладости, я тону, растворяюсь, накатываясь прибоем на вожделенный берег: шшшли-прищшшли-вы-шшшли...
Ослепительная вспышка.
Девятый вал вскипает пеной, с грохотом ударяясь о берег.
Темнота.
Потом, уже сквозь подступающий сон - голос.
* * *
- ...Как же ты похож на него в юности...
- На Геракла?!
- Нет, дурачок. На Тидея, моего брата. На Диомедова отца. Такой же был: росточку девичьего, а руки... плечи... И рыжий такой же. С веснушками.
- И такой же сумасшедший?
- Нет, не такой. По-другому. Он в драке бешеный был... и твердый, как камень. А ты...
-Ая?
- Ты - другой... особенный! Ты в любви себя забываешь, да?
- Да, Деянира! да! Ты...
- Ох, погоди! Я сейчас вернусь... Сейчас. Обожди...
Кажется, я еще подумал: "Она что - со своим братом с Тидеем... тоже?!" Разное про их семью болтали: и про басилея Ойнея, с его дочками-внучками, и про Тидея-Нечестивца, и про самуДеяниру...
Подумал-забыл.
Женщина долго не возвращалась, и Одиссей мало-помалу начал проваливаться в странную полудрему, будто в шкатулку, полную соблазнительных видений: эхо голосов зыбкие тени... Когда одна из теней присела рядом на ложе, рыжий даже не сразу понял, что это вернулась Деянира. На миг лунный свет упал на лицо женщины, делая его иным: задумчивой синевой сверкнули глаза, черты еле заметно утончились...
Наваждение мелькнуло - и растаяло в ночи.
- Ты действительно очень похож на него... на Тидея, - тихонько проговорила женщина, и рука ее нежно коснулась лица Одиссея.
- Как же я сразу не поняла?..
Прикосновение внезапно отдалось во всем теле, волнующей дрожью пробежав по расслабившимся было мускулам; сладко заныло сердце.
Все было не так, как в первый раз!
Все было... есть!.. будет!
Одиссей приподнялся, обнял женщину за плечи, привлекая к себе.
- А хватит сил-то, герой?
Лукавый, знакомый, бархатный шепот; горячее дыхание на щеке - и ответ вырвался сам собой: то, что чувствовал, о чем думал, но пока не мог облечь в слова.
Теперь - смог.
- Это же просто, богиня моя! Надо просто любить, очень любить тебя всю - и тогда нет ничего невозможного! Надо очень любить эти губы, эти глаза, эти плечи... надо... очень... любить...
- Одиссей шептал, словно в бреду, не разделяя рождающееся в голове, в сердце, на языке, и горячим шепотом вырывающееся наружу, ибо мысли и шепот - одно. Он и она, руки, слова, губы, два тела -одно! Один Номос на двоих, одна скорлупа, одно Мироздание, пульсирующее в ритме, который считался древним еще в дни рассвета, когда боги были юными...
- О еще! еще! Я так соскучилась по тебе, Тидей, я ждала, верила...
Это не важно, как она его называет! не важно, что у нее было или не было с родным братом - важно другое, совсем другое...
- Ох... Одиссей! Ты и вправду особенный! Так меня еще не любил никто... никогда...
- Значит, они просто не умели любить, богиня моя.
- Наверное. Богиня... богиня твоя... Скажи, ты смог бы полюбить - богиню? друга? спутника?
- Глупая! я не могу не любить! не умею... У меня есть бессмертная покровительница - и я люблю ее! У меня есть друзья - и я люблю их! У меня есть отец с матерью...
- А Диомед, сын Тидея - он тоже твой друг?
- Конечно! Я ведь к нему плыл с Итаки, по горам этим дурацким карабкался, по грязи - дошел! Жаль, под Фивы опоздал... Мы теперь друзья навеки.
- И ты любишь его? Как друга?
- Конечно!
- У тебя хватает любви на всех - на отца с матерью, на друзей, на богиню-покровительницу... на меня?
- Моей любви хватит на всех! На всех!
- Ну, тогда иди сюда, милый. Пусть сегодня ночью твоей любви хватит для меня одной...
Наутро Одиссей проснулся в чужих покоях. Не там, где заснул. В углу, на подстилке, рябой Эвмей; рядом со свинопасом - лохматым недоразумением разметался Аргус.
Как вся троица сюда попала, вспомнить не удалось. Рыжий лежал, смотрел в потолок, и в груди его тлело сложное, незнакомое чувство.
Вы когда-нибудь испытывали смесь гордости со стыдом?..
этопия
КУРСТПЯ Ппевронская, Заречье (Гпппорхема1)
...здесь, в Этолии, есть калидонцы, а есть куреты. Ка-лидонцы, это которые вредные. Глотка боды за так не выпросишь. А куреты славные. Они пастухи, оттого и славные. Сбегают рядышком - в Локриду Озольскую, в Лок-риду Опунтскую, в Акарнанию или даже подальше Долопию - стада оттуда пригонят и пасут себе помалет, ку, пока не съедят. Потом опять сбегают. Одиссей знал -пастухи - люди. Настоящие.
Правда, у скряг-калидонцев и пастухи какие-то...
Пришибленные. А лучники у куретов дрянные. То ли луки свои мало любят, то ли стрелы. Мишени уж наверняка не любят - лупят. Все больше мимо. Одиссей куретов обстрелял, глядь: быка выиграл. Хорошего, гладкого. С рогами. Потом на бревне над ручьем, с козлом на горбу, еще семь барашков заработал. Троих - сам; четырех - Эвмей расстарался. Куреты сперва гнушались с хромцом-свинопасом состязаться, а после едва не на коленках упрашивали:
еще! еще! Ну, Эвмей и дал им еще. В придачу наврал, будто он - царский сын, во младенчестве украденный пиратами. Только путался, откуда украденный: сперва приплел великий Баб-Или, дальше какой-то заморский Тар-шиш, о котором никто отродясь не слыхивал. Прямо на бревне хвастался, рябой балагур: курета в ручей бряк, и врет напропалую.
Прозвали куреты гостей Хейрогастерами - Многорукими.
Бык, барашки - пир на весь мир. Мы не жадины. Дикого молока вдосталь напились, быка съели, полстада баранов тоже съели: сперва Одиссеевых, дальше подряд резали. Развеселились. "Кур-р-р-р!
- кричат хозяева.
-Кур-р-р-р!" Хвалят, значит. Вожди куретские в Одиссея
* Гиппорхема- буйная, оргиастическая песнь-пляска с тимпанами и бубнами.
пальцами тычут. Не мальчик, -говорят. Мужчина. Проксен-побратим. Если, мол, дома, на Итаке, беда стрясется - посылай, брат-мужчина, гонца в Куретию. Утром коней седлаем, днем скачем (ай, скачем! по земле! по морю! по небу!!!), к вечеру спасать-выручать явимся.
Приятно.
Им, вождям, их куретские мамы не объясняли, наверное что в людей пальцами тыкать неприлично.
Ну и ладно. Пускай.
А Диомед не удержался: прыснул в рукав. На глазах слезы, от смеха. Это когда Одиссей сгоряча поклялся: мой дом - ваш дом, мои стада - ваши стада. Одиссей было обиделся, а Диомед прощения запросил. Сказал: от радости смеялся.
Все ведь знают, каких жирных овец Лаэрт-Итакиец стрижет!
Они еще дикого молочка хлебнули, а Одиссей потихоньку отошел к шатрам. Дедушкин лук, из которого всех обстрелял, обратно в кладовку прятать. Спрятал. Подумал еще: хорошо бы самого себя вот так - раз, и на Итаке, два, и в Калидоне. Был бы богом, целыми днями туда-сюда мотался бы. Хорошо быть богом. Только трудно. Тебя отовсюду просят, клянчат всяко-разно, а ты каждому помогай. Пуп не развязался бы...
Вернулся к шатрам.
Наплясался до упаду. Хай-хайя! хай-хайя! ха-а-ай! Стал Диомеда упрашивать: случись новая война, не пройди мимо. Возьми с собой. Ясное дело, смеется голубоглазый. Возьму.
Даже клич придумал. Вон, горланит:
- Никто, кроме нас с тобой!
Приятно.
- ...возьми на войну! Не пройди мимо!..
- эхом доносится с берега прошлого. Страшно возвращаться. Дикий вопль судьбы колеблет пламя факелов. Пугает зеленую звезду над утесом.
Взяли. Не прошли.
Не дураку-аэду, себе язык бы вырвать...
Там, на берегах прошлого, рыжий омфалос гуляет на лугах куретов. Там, весь в пене былого, восторженный пуп мироздания пьет дикое молоко, учится ездить на неоседланных конях - ведь это легко! надо просто любить!..
- и швыряет стрелы не глядя в самое яблочко. Там, в обители счастья, где и предложат остаться навсегда, да не сможешь, беглец-итакиец ворочается ночами в шатре. Посреди океана веселья, дружбы и побед, окружающего новую большую Ойкумену, от Итаки до Калидона, ему снятся скучные, медные слова:
- Ты сделаешь все, что понадобится. Если нужно будет убить - убьешь. Если нужно будет обмануть - об-манешь-Если нужно будет предать - предашь. Номос важнее предрассудков. Ты справишься.
Не я ли шепчу это самому себе с ночной террасы - порога войны, убийств, обмана и предательства - готовясь сделать первый шаг?
И рыжий мальчишка кивает во тьме: да, справлюсь.
АИТПСТРОФА-11 ВИДЕЛ Я ТАМ И ГЕРАКЛОВУ СИЛУ...
А по возвращении в город друг-Диомед убил наповал. Ну, убил, и все. Говорит, пошли к Гераклу по-настоящему. Говорит, Геракл вернулся. Говорит, дома Геракл. Точно, мол, знаю.
Геракл... Одного этого имени Одиссею хватило, чтобы больше
ничего не слышать. Ударь сейчас Зевс молнией под ноги, не заметил бы. Живой перед глазами встала двоюродная бабушка Деянира - руки! губы! пусть! Возьмет великии Геракл дубину, вгонит рыжего святотатца по самое темечко в землю пусть!!!
Ну хоть одним глазком...
Пошли?
- спрашивает Диомед, сын Тидея. Пошли, - отвечает Одиссей, сын Лаэрта.
за воротами встретила. На улице. Кричит: за вами бежала. Помогите! остальные кто куда! боятся! Вот она, Деянира богоподобная, жена величайшего: баба-растрепа, теки в пятнах, глаза красные, гиматий с плеча сбился. Храпит загнанной кобылицей:
- Диомедик! плохо ему, милый! Совсем плохо! Ночью закричал, биться стал. А Лихас наш, как назло, к локрам уехал... Сделай что-нибудь, помоги!
Она голосит, надрывается, а слышно едва-едва. Потому что в доме северный ветер Борей ревет:
- О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о! Крышу со стропил сорвать норовит. И брату-Борею зубастый Аквилон подвывает:
- Де-е-е-ети-и-и-и! О-о-о-о-о! Разгулялись ветра.
- Он... детей требовать стал. Детей... Понимаешь? детей!..
Столбняк на Одиссея напал. Диомед уже в дом бежит, торопится, за ним этот... как его?
- ну, курет один, увязался! А рыжий поперек улицы гвоздем застрял. Ему Деянира на грудь упала. Плачет-захлебывается. Рыжий ее по волосам, по плечам гладит, слова дурацкие шепчет. Люди смотрят - ну их, людей!
