- О, богоравные герои!
- немедленно внял совету аэд.
- Вы, спасшие певца от мучительного позора! Посланцы великого Гермия! О, моя лира! Она тоже спасена! Хвала богоравным героям!
- Я не герой. Я свинопас, - уточнил Эвмей.
- О свинопас богоравный, лучший средь тех, кто свиней наблюдает! возликовал аэд, рванув струны вновь обретенной лиры.
Одиссей не удержался: фыркнул.
- Идем с нами, в деревню, - тронул его за плечо горбоносый.
- Праздник у нас. Вот, аэда нашли, народ ублажать - а он, гадюка... Ладно, забыли. Пошли. Гостями будете.
- Вы небось пастухи, - догадался Одиссей.
- А то!
- ухмыльнулся горбоносый.
- Пасем тут, понимаешь... Ну как?
- Пошли!
* * *
Помню, тогда я изрядно выпил на празднике. По пьяному делу разоткровенничавшись с горбоносым:
- П-пастухи - люди!
- проникновенно вещал я, в очередной раз наполняя чашу.
- П-пастыри! Хоть на Ита-ке, хоть здесь! Вы, потом братья эти... на берегу! Левкои
и... и...
- Левкон и Каллий, братья-Ракушечники, - сразу понял горбоносый.
- Верно говоришь, Волчонок!
- Милейшие люди!
- Мухи не обидят!
- Накормить! переночевать! всегда рады! Одно слово - люди! А солдаты... козлы шлеморогие! Сперва дразнятся, а обидишься - все на одного...
- Точно, Волчонок! Солдаты - они наипервейшие разбойники и есть! То ли дело мы, пастухи...
- Вот я ж и говорю...
Аэд, которого, как выяснилось, звали Ангелом', тем временем затянул песню:
- Воспоем, о други, память
О могучем славном муже
Хай,великий!
Крепость рук его стосильных,
Лисью хитрость, острый разум,
Верность клятвам!
Звался Волком-Одиночкой,
Близ Парнаса был хозяин
Тучных пастбищ...
Я даже не сразу понял: аэд воспевает маминого папу, дедушку Автолика!
Сельчане одобрительно зашумели, почти сразу умолкнув, чтоб не мешать песне. Мы слушали вместе со всеми :
я, Эвмей и мой Старик. Не знаю уж, почему я глянул в его сторону; Старик склонил голову набок, глубокие складки залегли у него на лбу, а глаза блестели двумя звездами. Отсветы пламени из очага? Я никогда не видел, чтобы Старик плакал...
Ангел последний раз тихо перебрал струны - и общий вздох ветром прошел по толпе.
- Помянем Одинокого Волка!
- поднял чашу горбоносый.
- Помянем!
- Человек! человек был! настоящий!..
- В кулаке держал!
Выкрикнув последнее, горбоносый зачем-то хлопнул меня по плечу.
Я хотел ему сказать, что Волк-Одиночка - мой дедушка. Но не сказал. Подумают: хвастаюсь...
*Ангел - посланец, вестник.
На другой день путники отсыпались едва ли не до полудня. Однако трапезничать не остались - пора было идти дальше.
Ангел увязался следом. Заявил, что военный поход - именно то, что нужно ему, аэду, для сочинения великого гимна богоравным героям, который несомненно прославит их, героев, в веках - а заодно и его, недостойного служителя муз.
- ...которые вчера чуть не надрали тебе задницу!
- не удержался Эвмей. Аэд сделал вид, что обиделся, но вскоре ему надоело, и Ангел принялся на ходу слагать обещанный гимн богоравному Одиссею со товарищи.
Одиссей только диву давался, что способен сочинить аэд на пустом месте.
А вообще с Ангелом шагалось куда веселее.
...аэд-невидимка! ты, что скрипишь стилосом в ночи, сочиняя небылицы! Тебя зовут не Ангелом ?!
СТРОФА-11 Я - ОДИССЕЙ С ИТАКИ!
Ангел покинул нас незадолго до калидонских ворот. Покинул по-критски, не прощаясь: был и сгинул. Но я не заметил исчезновения аэда. Я пребывал в восторженном забытьи. Мои ноги - босые, черные от грязи, сбитые в кровь ступни!
- попирали не землю. Нет! они попирали легенду. Мои глаза - слезящиеся, воспаленные, с набрякшими от усталости веками!
- видели не холмы и деревья. Нет! они видели воплощение славы! обитель величия! Всякий лог мог служить некогда пристанищем Калидонского вепря. Всякий склон, бородатый от маквиса-колючни-ка, местом, где нынешний басилей Ойней (встречные этолийцы за глаза звали его Живоглотом) получил в дар от Диониса волшебную лозу. Всякий старик мог оказаться соратником неуязвимого героя Мелеагра; всякая старуха могла помнить охотницу Аталанту, соперничавшую с богиней Артемидой.
Я шел по земле легенд и подвигов. кровосмесительства, сыноубийства и ударов в спину. Одна и та же земля: Калидон.
Я шел.
Следом тащились Эвмей с Аргусом, равнодушно считая ворон. Они ничего не понимали в истинном величии. А я мог не есть сутками, питаясь одним восторгом.
В ушах мягко похрустывал, расширяясь, мой Номос. Вся дорога, оказывается, была лишь прологом к осознанию главного. Что известно с детства, но известно как бы вообще, без реального воплощения, когда наконец понимаешь дважды, умом и сердцем: правда. Мир не ограничивается пределами Итаки. Папа, мама, Эвриклея и дядя Алким - еще не все люди. У каждой реки свой бог; их множество. У каждого пути свой путник; их множество. Медь небес, плоская ладонь земли - больше, шире, просторней...
Я шел - грязный, оборванный омфалос, пуп Мироздания.
Моего Номоса.
Как и вы - вашего.
Если хотите, можете тоже уехать воевать под Трою. Я даже одолжу вам пергамского копейщика, который ночами грезит о моей печени.
В город вошли без особых тягот. Стражники, увлеченно игравшие в кости, махнули на бродяг рукой: товара при них нет, значит, пошлину снять не за что, а вставать и гнать прочь - себе дороже. Ты встанешь, а Диокл-обман-Щик скажет, что "тройного быка" выбросил. Проверяй потом...
Пусть их идут. Оборванцы.
На базарной площади, где Эвмей мигом подрядился на разгрузку за обед для троих, Одиссей узнал трагическую новость. Окончательную и бесповоротную. Диомед, сын Тидея, не просто ушел с войском на соединение с другими эпигонами. Тогда можно было бы попытаться догнать. Диомед ушел давно. Пожалуй, Одиссей еще только высаживался в Акарнании, а конница куретов во главе со своим юным вождем уже неслась на Фивы - через Озольскую Локриду, мимо святых Дельф, по беотийским равнинам...
Семивратные Фивы пали без участия итакийца.
Он опоздал.
Сейчас весь Калидон жил иным ожиданием. Диомед-победитель не сегодня-завтра должен был вернуться. Деда своего, басилея Ойнея, скидывать. Победителю все можно. Особенно если победитель - общий любимец. Басилея Ойнея местные тоже любили, но не так, как молодого Диомеда.
Иначе.
Втихомолку друг дружке рассказывали: как бы они Ойнея-Живоглота любили, попадись к ним почтенный старец в руки без басилейского венца. И главное - без охраны.
Одиссей даже порадовался, что на Итаке все за папу - горой. И дедушек своих, хоть Автолика, хоть Аркесия, папиного папу, он никогда бы скидывать не стал. У него хорошие дедушки. А здесь сказал одному калидонцу, что дедушки хорошие бывают - на смех подняли. Не драться же со всем базаром?!
Лучше молчать.
Вот так, молча, двое суток и проторчал у ворот басилейского дворца.
Ждал.
...дождался.
Память ты, моя память! С утра крысы побежали прочь. Мордочки - остренькие. Глазки - шныряют. И в лапках - узелочки, сверточки... Стража удрала первой. Хорошая стража у басилея калидонского! Сотник даже сандалию на ступеньках забыл. Правую.
Вон, валяется...
Сразу стало ясно: гроза на подходе.
А первый удар грома пропустил. Отбежал по большой нужде: не у дворцовых стен же справлять?! Туда-сюда, пока вернулся, они уже в ворота втянулись и створки за собой заперли. Крепко-накрепко. Кто они?
- куреты. Местные. Диомед небось первым въехал... опять ждать надо! Обида горше пыли: герои в ворота, оборванцы у ворот, герои входят, оборванцы ждут.
Спешил сюда, думал... Ангел говорил: титан тоже думал, да в Тартар попал.
Потом на площади торчал. Калидонцев собралось: море. Полсотни, наверное, а может, и сотня целая. На Итаке такое сонмище в одном месте не собрать. Из-за спин тянулся, Диомеда-Победителя выглядывал. Проклинал свой малый рост. Сперва перед народом старенький дамат чирикал, по табличке: басилей Ойней... признаю права наследника, законного и единственного... Диомеда, сына Тидея, внука вышеупомянутого Ойнея... Сердце екнуло: высмотрел! Вон он, Диомед!
А много ли видно из-за спин с головами?
Почитай, ничего толком не разглядел.
Молчали вокруг калидонцы. Губы жевали. Думалось: они от радости все небо шапками забросают. Нет, тишина. Первый лед, не тишина - того и гляди, хрустнет... обломится в стылую жижу.
Плохо видимый, стоял герой Диомед - эпигон, сын Тидея, покоритель Фив Семивратных. Был любимец, стал наследник, единственный и неповторимый; а всем понятно - владыка.
Хмурый, озабоченный юноша.
Не его это был Номос. Не его Мироздание. Гостем он стоял в этом здании, Диомед Тидид, с подвигами под мышкой, с мрачными бойцами в меховых плащах за спиной; незваным, нежеланным гостем. Слава была, а счастья не было.
Сирота он, подумалось. Ни папы, ни мамы, подумалось.
Ну их, эти подвиги, подумалось.
Зато папа... мама...
Подумалось-забылось.
...когда двое, стоя на одной площади, чувствуют себя
чужими - это сближает.
* * *
- Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный...
Он уже на колесницу сел. Уже вожжи в руки взял: прочь ехать. Сейчас, сейчас брызнет грязь из-под колес... Кинулся Одиссей молодым бычком. Будь что будет! В тычки погонят злые куреты - ладно!
- Богоравный!.. можно мне...
Обернулся юноша с колесницы. Вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией, и сразу ясно - навсегда. Или друг друга в бою от смерти прикроют, или друг друга в кровной сваре зарежут.
Или - или.
Без недомолвок.
- Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!
Улыбнулся Диомед, сын Тидея. Эпигон; мститель.
Росточку небольшого, едва на пядь самого Одиссея повыше. Гибкий, звонкий. Темные кудри по плечам, светлые глаза родниковой воды прозрачней. В тайную синеву отливают, смеются сквозь думы тяжкие. Увидели рыжего, вот и смеются.
А что смешного?
- Радуйся!
- отвечает тайная синева взгляда.
- Я -Диомед. Только - не богоравный. Просто - Диомед.
Вот бывает так...
- А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки.
Я сын басилея Лаэрта...
Чужими глазами рыжий себя увидел. Сын Лаэрта!
- босой, ноги в трещинах, грязь въелась, не отскребешь. Плащ - рванье, хоть и серебром заткан... был. На голове пожар заревой; курчавое недоразумение. Маленький, встрепанный: воробей. Верно говорил Калхант-троянец:
воробей - птица глупая.
За подвигами воробей прилетел, а выходит, что за милостыней.
Улыбнутся воробью лишний раз, и ладно.
- Одиссей? с Итаки?
- спрыгнул Диомед-победитель с колесницы. Руку, не гнушаясь, протянул.
Вцепился рыжий в протянутую руку, будто утопающий - в обломок мачты. Все, что было - бурю, дорогу,
сердце, душу - в пожатие вложил.
Охнул герой Диомед, сын героя Тидея. Хрустнула Диомедова ладонь.
- Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я... Больно?
Ну конечно, больно! Куда ты лезешь, рыжий, со своей итакийской лапой, к благородным пальцам! Козы к палестрам, бревна к гимнасиям!
- и мы, дескать! мы тоже! Стыд наотмашь перекрестил витым бичом: а не суйся, где не звали! Бродяга-побирушка...
Одиссей в растерянности озираться стал. Будто подмогу высматривал. Вон она, подмога: Эвмей-свинопас, да немой пес Аргус, да тень-Старик. Жмутся у стеночки, смотрят.
Малая дружина.
И словно каленым железом ожгло. Новый стыд; поболе прежнего, как седой Олимп поболе лесистого Пелиона будет. Встал за спиной родной Номос, преданностью собачьего взгляда, верностью Эвмеева рябого лица, Стариковскими вопросами на вопросы. Кивком отца, мамиными слезами. Итакой-островом. Броней окружил-отгородил, боевым доспехом, чешуйчатым панцирем, коего вовеки не снять, не продать, не подарить. Я - Одиссей! Одиссей с Итаки! Одиссей, сын Лаэрта и Антиклеи, лучшей из мате-реи! Одиссей, внук Автолика, Волка-Одиночки, и Арке-сия-Островитянина! Я! я!..-я... Вон их сколько, этих "я". Армия. Впору флот снаряжать.
Да, не брал Фивы.
Да, не эпигон.
А так ли оно важно, так ли славно: быть эпигоном?
Сами собой плечи развернулись. Сами собой глаза вспыхнули. Упал драный плащ с плеч царской мантией-сам собой. Складка к складке.
- Понимаешь, Диомед... я лучник. Лучник. Поэтому рука...
Хотелось добавить: потому что лук и жизнь - одно.
Не успел.
Размял Диомед-победитель ладонь покореженную. Шире усмехнулся. По плечу хлопнул:
- Поехали со мной, Одиссей, сын Лаэрта. Будь моим гостем.
...вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией...
* * *
Память ты, моя память... тогда, в Калидоне Этолийском, рыжий юнец и слова-то такого не знал - Номос Как пришло, так ушло, а старое вернулось: стеснение, горячность, радость, преклонение...
Лишь на самом донышке, змеей в кольца, сворачивалось до поры: было! осталось! есть!
Надо будет - вернется.
...Диомед обладал прекрасным качеством: у него было легко брать. Легко и не совестно. Одиссей моргнуть не успел, как оказался обладателем новенького плаща, вкупе с шерстяным, по погоде, хитоном. Вместо сандалий - куретские меховые сапожки. Славная штука, особенно когда подморозило, как сейчас.
Рыжий пожар под косматой шапкой укрылся.
Сыскалась и одежка для Эвмея, и косточка для Аргуса. Много добычи взяли под Фивами, на всех хватит. Еще подумалось: вернусь на Итаку, надо будет отдариться. Попрошу отца корабль снарядить...
Подумалось - не додумалось, ибо Диомед уже дальше тащит.
Куда?
- спрашивает рыжий. Ну, ясное дело, не во дворец. По Диомедову лицу видно: ему дворец сей - век бы не видел! Ага, вот: опять заулыбался.
- Пошли к дяде Гераклу?
- спрашивает.
- В гости?
Как стоял Одиссей, так и присел. В коленках дрожь; в животе комок снега лягушкой вертится, вприсядку.
К Гераклу? в гости? я?!!
А мысли поперек страха успевают: папин папа, Арке-сий-Островитянин, вроде бы тоже из Зевсовых сыновей, если не врут для пущей славы... родня, выходит? по Громовержцу-то?
А язык поперек мыслей:
- К двоюродному дедушке Гераклу? Пошли!
Язык, он без костей.
Пошли, значит, пошли. Повезло рыжему: не оказалось Геракла дома. Сказали: уехал к кентаврам. Погостить. Сглотнул Одиссей: на Итаке казалось - увижу могучего, и помереть не жалко. А здесь иначе пригрезилось: увижу - и помру на месте.
От восхищения.
Нет, хорошо все-таки, что двоюродный дедушка Геракл у кентавров. Будем привыкать постепенно. Вот Гераклова жена - Деянира-калидонка - в дом зовет. Статная, ласковая, синеглазая: точь-в-точь мама. Только мама полнее будет. Деянира-то не одной прялкой горазда: и на колесницах, и копьем...
Великому герою - геройская супруга!
И смотрится куда моложе мамы... румянец, брови!.. Афину-Покровительницу такой представить - не в обиду богине! В ножки падаю, в ножки тебе, Заступница! не обделила милостями! привела! познакомила!
-мальчишке ли, неоперившемуся птенцу, бабьи годы
уметь-считать? Ей тогда под сорок, было, Деянире Калидонской.
Память ты моя... старая сводня.
- Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с Домочадцами - богов Олимпийских благоволение! Диомед- Гестия!Хай!
- Как дядя Алким учил, так я и сказал. На стол вином плеснул: богам. Чтоб не опозориться.
- Кушайте, мальчики, кушайте! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
