- Да. Мы жили вместе, в одном доме. Бранились, мирились, зачинали общих детей, делали подарки... пакости тоже делали. Но жить надо отдельно. У одного горшка не бывает двух хозяек.

- Моя няня говорит то же самое...

- Твоя няня - мудрая женщина. При разводе муж возвращает полученное за невестой приданое. Ваше приданое - ихор. Кровь Семьи; серебряная волна в ваших жилах. Вы вернете ее под Троей. И у страшной сказки будет единственно возможный конец. Уезжай домой, милый! я не хочу потерять тебя снова...

- Ты пахнешь яблоками...

- Замолчи! спи...

Меркнут, гаснут две синих звезды.

Строфа-11 МЕДНЫЙ СМЕХ НЕБА

- ...Вам, герои микенские, Саламина воители, шлемоносные аргосцы, вам, спартанцы-копейщики и мужи мирмидонские - Песнь войны!

Видеть ахейцев душа горит рати суровые!

Просыпаться не хотелось. Совсем. Там, во сне, Сова еще никуда не ушла, и нога перестала болеть, позволяя купаться в яблочном аромате...

Во сне никто не орал над ухом гнусавым голосом:

- ...львы могучего Пилоса, беотийские ястребы, быкоглавые критяне - под стенами троянскими, честь и слава рассыпаны. Собирай!

Любо взору считать, не счесть тьмы кораблей!

Нет, все-таки придется. Хотя бы для того, чтобы заткнуть пасть крикуну! Подрядился зарю кукарекать?
- так из петухов иногда супы варят!

- ...итакийские кормчие,

конеборцы-фокеяне,

локры-копьеметатели:

ваша гордость похищена, ваша клятва взывает к вам - смело в бой!

Где ни встретишь троянца ты - там убей!

Ну вот, и до Итаки добрался. Пора прекращать безобразие! Одиссей с сожалением открыл глаза, попытался сесть на ложе. В итоге сперва ослеп от яркого света;

потом - от боли! Наяву нога заживала куда медленнее, чем во сне.

Во сне?!

Рыжий усмиритель аэдов со стоном повалился обратно на ложе. В ответ скрипнула, приотворяясь, дверь.

- Матушка?
- осведомились басовитым шепотом.
-Как он?

В углу встрепенулась бабушка Амфитея, добровольная сиделка:

- Спит, спит внучок! Жар вроде спал, хвала Асклепию...

- Стонет...

- Полно вам шептаться! Заходите, дядюшки! На сей раз Три Толстяка протискивались в дверь в обратном порядке: первым объявился Самый Толстый, следом - средний брат, потом - младший. А за младшим прошмыгнули рябой Эвмей и... Аргус! Пес изрядно прихрамывал, чтоб не сказать: плелся еле-еле - но тем не менее бодро вилял огрызком хвоста.

- То-то я слышу: шебуршат! Никак, думаю, племяш очнулся!
- загудел Самый Толстый, мостясь на низенькую скамеечку подле ложа. Остальным пришлось толпиться у старшего за спиной, будто ратникам - за крепостной стеной. Лишь Аргус пробрался к хозяину и лизнул Одиссееву ладонь. После чего удовлетворенно рухнул рядом на пол - охранять.

- Да вот, - виновато заморгал сын Лаэрта.
- Сесть хотел...

- Сесть ему! встать! Из тебя кровищи натекло: море!

После такой раны люди по неделе без чувств валяются - а ему сесть... Голова-то как? И плечо? Одиссей прислушался к себе.

- Голова в порядке. А плечо болит. Толстый удивленно цокнул языком. Очень Толстый хмыкнул:

- У вас на Итаке все двужильные? Псина твоя - тоже думали, сдохнет. А он, гляди, приперся!

- Я ж говорил: от Тифона щенок, - улыбнулся Одиссей, опуская здоровую руку на безухую Аргусову башку. Пес блаженно зажмурился.

- Ладно уж, "от Тифона"... Давай-ка лучше рану посмотрим.

И, едва размотав повязку:

- Ну, парень! ну даешь! Через пару дней плясать станешь, если дальше так дело пойдет...

Самый Толстый скомкал улыбку. Отвердел лицом. В горле его пискнуло, бас надломился, стал острым, визгливым:

- Этих... загонщиков - взяли их. Остатки. Одного твой зверь кончил; второй, с драной мордой, умом тронулся. Лепечет не пойми что. Мы его даже резать раздумали: слепой, калека... свое получил. А остальные...

Он скривился, будто оскомина скрутила рот в узлы.

- Тряхнули мы их маленько. С душой, с толком. Я так понимаю, любят тебя боги, племяш... Ладно, не нашего это ума дело. Хлебни-ка и слушай.

Очень Толстый подал Одиссею чашу с пряным отваром. Вкус у снадобья был приятный. Полынью тянуло, горчинкой.

- Нанял их темный человечишка. Как назвался - плевать, все равно настоящего имени не сказал. По виду: купец средней руки. Однако заплатил вперед, и щедро. Обещался потом вдвое добавить. Добавил бы небось: нож в брюхо. Чтоб концы в воду. Настоящий заказчик, ясно, не "купец". Знать бы, кто...

- Толку-то?
- буркнул Одиссей, отрываясь от чаши.

- Это верно, племяш. По гнилому подозрению войной на Эвбею не пойдешь. А больше у нас и нет ничего. Снадобье внезапно стало горьким-горьким. До слез.

- Да, еще: один паскудник за легкую смерть вот что рассказал. Этот самый "купец" строго-настрого велел: нападете на Лаэртида - кричите: "Кабан!", да погромче! Мы сперва не поняли: к чему бы? Лучше по-тихому...

- Диомед-аргосец. "Кабан!" - боевой клич его рода. Далеко, видать, метили, - возвращая пустую чашу, Одиссей зашипел от боли в плече. Почему-то разговор виделся малозначащим, касающимся кого-то чужого, далекого. Будто нытье зуба с дуплом, после изрядного глотка макового настоя.
- Меня убить - полдела. А вот Итаку с Аргосом, а заодно и с вами, дядюшки, рассорить! Приехал РОДИЧ в гости и не вернулся...

- Да мы уж сами смекнули. И вот что решили: молчать об этом деле надо. Глухо. Вепрь тебя на охоте подрал и все. Отцу своему, понятное дело, скажи, а остальным про убийц-то...

- Про каких убийц, дядюшка? Вепрь меня подрал.

Слыхал, Эвмей?

- Слыхал, хозяин. Я виноват, недоглядел. На мгновенье в покоях повисла тишина; и со двора вновь прорвался вопль аэда:

- ...встаньте, чада Пелопсовы, вы, любимцы Зевесовы, пряньте, гневно-неистовы:

гребни шлемов волнуются, будто нива созрелая --быть грозе!

Чую великий порыв легкокрылых судов кИлиону!..

Эти слова, прозвучав в густой, словно масло, тишине, вдруг стали тяжким, окованным медью тараном. Пробили смоленые борта вокруг Одиссея; насквозь пронизали забитый всякой рухлядью трюм. Рухнула преграда, до сих пор отгораживавшая звуки песни, несущейся со двора, от вложенного в них смысла - и соленый, горький смысл потоками воды хлынул внутрь гибнущего корабля.

Запах яблок. Страшная сказка.

Елена. Троя. Клятва. Война.

Развод земли и неба.

- А, так ты ведь новость не знаешь! Представляешь... Дядюшка ошибся: он знает. Но дядюшке об этом знать ни к чему.

...ваше приданое - ихор. Кровь Семьи; серебряная волна в ваших жилах. Вы вернете ее под Троей. Уезжай домой, милый! я не хочу потерять тебя снова...

- ...украл! пока муженек на Крите, эта троянская сволочь...-.Аэд рассказал, что ли?
- Одиссей чувствовал: ему становится скучно. Холодно. Мысли - шарики из металла взятые с ледника. Катаются в горсти, хрустят инеем. Как тогда, в Спарте, перед ночным визитом к Тиндарею, только без любви и бронзы.

- Он самый. Ангелом зовут, пройдоху.

- Ангелом?! Гоните его сюда.

- Знакомец? Младшой, кликни певуна. А мы, пожалуй, пойдем - тебе отдых нужен...

Бабушка Амфитея осталась, но лишь затем, чтобы строго предупредить вошедшего с поклоном Ангела:

- Ты смотри мне, пустозвонством внучка не донимай! Знаю я вас, болтунов... дай вам волю!..

- Не беспокойся, госпожа!
- разлился соловьем Ангел, корча уморительные гримасы.
- Великий герой позвал меня, и вот он я! Явился на зов. Но едва увижу, что скромный аэд надоел богоравному Одиссею, я немедля покину...

- Покинешь, - прервал его Одиссей, глядя, как неохотно закрывается дверь за уходящей бабушкой.
- Куда ты денешься? Кто под окном орал?

- Я, - с достоинством ответил аэд.

- Песню сам сочинил?

- А то как же! Мы, златоусты, чужими брезгуем! Ладно. Любимцы муз - они все с придурью. А Ангел - в особенности.

- Откуда новость узнал? Про Трою, про Елену?

- От гонца микенского. По пути встретил. "Врет и глазом не моргнет! Станет гонец останавливаться и со всяким бродягой языком трепать! Так ему,куда надо, за год не добраться..."

- Не к тебе ли, златоусту, гонца слали?
- подмигнул рыжий. Больше с целью уличить аэда во лжи.

- Зачем ко мне? Я человек маленький. К Нестору Пи-лосскому слали; на совет в Микены звать.

- На какой совет?

- На военный. Братья-Атриды громче всех кричат: клятва, все как один...

В углу шевельнулся Старик, прежде сидевший без движения. Словно вмешаться собрался, упредить, уже рот раскрыл - да раздумал. Быстроглазый аэд на лету перехватил косой взгляд Лаэртида. Глянул туда же. Ничего нет, пустое место. Только смотрят ли на пустое место так долго? пристально? такими немыслимо, невозможно синими, пронзительными глазами?!

Одиссей почувствовал, что теряет сознание. Летит в пропасть. Держится на одной скуке, на бесстрастном канате, брошенном сверху наследством-безумием, верным товарищем с самого детства. Старик сидел в углу, уставясь в пол; аэд смотрел в угол, чаще вздымая дыханием тощую грудь - и за спиной Ангела таяла стена, открывая бесконечную дорогу, огражденную вдоль обочин туманными рядами столбов. Вдали вереницей брели плохо различимые силуэты. И в черном, беззвездном куполе висела одна-единственная гроздь: Плеяды, семь дочерей Атланта и океаниды Плейоны, взятые на небо.

Третья из сестер, Майя, некогда родившая Зевсу сына - одного из многих ~ печально мерцала.

Ресницы моргнули, роняя слезу; и видение сгинуло.

- Примешь совет, богоравный?
- очень скучно спросил Ангел.

- Военный?
- хриплый, больной выдох.

- Мирный. Лечи ногу и езжай домой. Носа оттуда не высовывай. Пусть они все...

Аэд не договорил. Красноречиво глянул туда, где сидел Старик. Добавил вполголоса, странной околесицей:

- Лошадям и ослам повезло больше.

- Почему?

- Потому что мулы бесплодны. Порченая кровь, знаешь ли... Сын убивает отца, спит с матерью. Брат вырезает сестре язык, чтобы изнасиловать без помех. Детей варят в котле, подают на стол родителям. Дочери зачинают от отцов, внучки - от дедов. Предательство, кровосмешение, ложь... из жил в жилы, из года в год. Может, лучше, если сразу?

- Ты о ком говоришь?
- спросил рыжий. Уперся в Ангела взглядом, как в щит копьем; и спросил: - Ложь, предательство - о ком?!Двусмысленность вопроса бродила по горнице незваным гостем.

По коридорам общего дома: от нижних этажей до верхних.

- Да так... ни о ком. Песнь сочиняю.

- Тогда спой и о другом. Мать вытаскивает ребенка из пожара. Отец заслоняет собой семью; друг отбивает у смерти друга. Внучки кормят немощного деда. Победитель щадит побежденного. Верность, честь, любовь... Может, сразу, одним махом - оно ничуть не лучше, а просто глупо? Глупо и подло?!

- Ты о ком говоришь?
- спросил аэд. Сверкнул синевой из-под бровей, отодвинул щитом копье; и спросил: - Верность, любовь - о ком?!

- Да так... ни о ком. Жар у меня. Бред.

- Жар... Уезжай домой. Там остынешь, богоравный, - и вышел.

...я еще долго смотрел на аккуратно притворенную им дверь.

* * *

Меня лихорадит. Память ты, моя память... скрипишь под буйством ветров. Взлетаешь на самый гребень волны, чтобы мгновением позже низринуться в жадную пучину. На море былого свирепствует шторм, соленые брызги слепят глаза; давно опустела смотровая корзина на верхушке мачты, и тело впередсмотрящего пожирают дикие гиппо-кампы. Паруса зияют дырами, хрипят гребцы, кровавые мозоли лопаются на ладонях, марая линии жизни, но рука кормчего тверда.

Я вернусь.

Я уже совсем рядом. До берега настоящего, до ночной террасы и рассвета, алеющего близостью Троянской войны, рукой подать. Тянусь: сквозь вихрь и горечь воспоминаний, сквозь рваные клочья облаков, мыслей, мест, событий, лиц... Дорога от дядюшкиных угодий в Златые Ми-кены так и запомнилась: мятыми лоскутьями, прошитыми насквозь суровой нитью. Я точно знал, что следует делать. Мне ни разу не было скучно. Я ни мгновения не сомневался.

И как всякий ни в чем не сомневающийся дурак -ошибался.

О боги, как же я ошибался! О, боги... плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо, и видится отсюда, из сегодняшней ночи, кривая ухмылка меди над головой: спеши, рыжий дурашка, торопись, гони во весь опор...

Первый яркий лоскут: я покидаю гостеприимную усадьбу Автоликидов. Бабушка рыдает, не желая отпускать: "Внучок! Одиссейчик! У тебя же нога! Тебе же лежать..." Нога действительно болит. Но - терпимо. Рана зарубцевалась на третий день, а на четвертый я начал ходить. Чудо?! да, чудо. Безумец, я был настолько возбужден, настолько переполнен ложью предначертания, что чудеса принимал как должное.

На восьмой день я велел нашим собираться.

- Я должен ехать, бабушка. Должен, и все тут. Вот .только с дедом прощусь...

На этот раз за мной увязался Самый Толстый. С неожиданной для его туши резвостью нагнал у самой ограды.

- Племяш! Ты это... ты не ходи, ладно? Старик, остановившись рядом, нахохлился, закусил губу - и лишь искоса полосовал Самого Толстого гневным взором.

- Когда отец умер...
- слова давались дядюшке с явным трудом. Царапали глотку шершавыми боками.
- Болел он долго, лежмя лежал. А перед смертью позвал меня. Вот тебе погребальная речь, говорит. Когда помру, прочтешь у костра. Слово в слово. И запись в огонь бросишь. Понял? Хорошо, отвечаю. Как скажешь. А он мне вдруг: кто на днях из рабов помер? никто? ну ладно. Когда помрет, не спеши жечь. Если что, вместо меня сожжешь. Только чтоб ни-ни! братья, мать - ни словечка! Клянись! Я и поклялся. Думал: блажит старик, бредит. А наутро он исчез.

- Кто?

- Отец. Твой дед. Захожу - в покоях ни души. Туда, сюда - пусто! А он ведь и ходить-то сам не мог... Хотел тревогу поднять, и тут меня словно обухом: клятва! Отец если чего хотел... все по его хотенью складывалось. Пошел я рабу одному сунул ножик в брюхо. После сказал: в лес раб ушел, волкам достался. Никто не хватился, не до того было. Отнес тело в отцовские покои, в покрывало завернул, чтоб не узнали... на лицо - маску. Золотую. Его и сожгли. Не ходи в толос, Одиссей. Не дед твой там лежит.

- А... а с дедом что? Куда он-то делся?! Может... может, жив еще?! Детская, отчаянная надежда вспыхнула, чтобы задымить и погаснуть, наткнувшись на угрюмый взгляд дядюшки из-под насупленных бровей:

- Вряд ли. Есть тут обрыв, неподалеку... На другой день приметил: птицы там кружат. Стервятники, воронье. Спустился. Не скажу, что уверен - птицы мало что оставили; но больше некому.

Самый Толстый замолчал. Ссутулился, медленно побрел прочь.

Я догнал его, тронул за могучее плечо.

- Спасибо. Только... дядя, ты ведь клялся?!

- Клялся. Отец сказал: "Ни братьям, ни матери". А ты не брат мне. Не мать. Племянник ты...

И тогда я впервые понял, что передо мной действительно сын Автолика. Наследник Волка-Одиночки, с ловкостью умевшего обходить клятвы, не нарушая их. Мой Старик стоял рядом; смотрел в спину Самому Толстому.

С гордостью смотрел.

Но я уже знал: есть мысли не для живых.

Особенно когда живых ждет война.