Говорили.
Постепенно оставался только этот разговор: слова, слова, слова. Остальное вечер, речная сырость, хруст стеблей под ногами - входило в речь, словно меч в ножны, присутствуя без вмешательства. Даже песня вплеталась, не заглушая. Вечер, река, птичье бормотанье; двое идут берегом.
- ...отец намерен оставить тебя ночевать.
- Я и сам останусь. В первый раз, что ли? Ночь теплая, опять же костры... плащи постелем...
- Нет. Тебя отец положит в доме, отдельно от всех. Или на сеновале. А ночью пошлет меня к тебе.
- 3-зачем?
- Глупый ты... Затем. Многие так делают. А отец хочет внука. И чтоб от порядочного человека. Может быть, я рожу второго Тезея?
- Странные вы...
- Ты против?
- Я? нет! то есть...
- Так нет или да? Ты не подумай, я не напрашиваюсь. Если не хочешь, говори прямо.
- А почему бы твоему отцу попросту не выдать тебя замуж? Если он так сильно хочет внука?!
- Нет, ты все-таки глупый. Попросту... если бы все было так просто! Чтоб меня замуж выдать, нужно разрешение басилея Тиндарея. А он его никогда не даст. У отца не меньше прав на спартанскую басилевию, у отца пятеро сыновей и я, а у Тиндарея остались одни дочери. Пифия сказала: их будущие браки прокляты Афродитой. В свое время, разрешая вернуться из изгнания домой, отца вынудили дать клятву: его сыновья никогда не станут претендовать на венец. А дочь выйдет замуж лишь по выбору басилея Тиндарея.
- Он уже выбрал?
- Нет. Он хочет, чтобы я стала жрицей в храме Артемиды Прямостоящей. Это значит: обет безбрачия. А отец хочет внука... хочет успеть...
- Не надо, Пенелопа. Не плачь. И пожалуйста: Не приходи ко мне сегодняшней ночью. Я тебя очень прошу...
- Хорошо...
- Ты меня не поняла. Если ты придешь, я могу не удержаться. Ты лучше скажи отцу, что родишь ему внука. Обязательно. И-от порядочного человека. От меня. Итака не очень далеко от Спарты, я пошлю корабль, и твой отец узнает одним из первых: у его дочери Пенелопы и зятя Одиссея родился мальчик. Вылитый дедушка: смеется и ест за троих!
-Рыжий... что ты говоришь, рыжий!.. а Елена?
- А что Елена? Пусть старушку берет кто угодно - не жалко!
- Ты еще глупее, чем я думала. Я буду молиться, чтобы тебе удалось вернуться на свою Итаку. Басилей Тиндарей никогда не разрешит тебе взять меня в жены. Он загонит меня в храм Артемиды, но я буду молиться и там. Ты просто не понимаешь, кто такая Елена... что значит для женщин Спарты: жить рядом с Еленой! Всегда вторые, всегда... мужья на ложе, в час любви, вспоминают ее: шла мимо! глянула искоса! на крепостной стене стояла! Старики пускают слюни: кудри! златые кудри! Юноши изощряются в глупостях: ей расскажут! она улыбнется! Мальчишки играют в Елениных женихов; девчонки делают прически под Елену.. Я сама делала! И так: год за годом, поколение за поколением! ты ничего не понимаешь, рыжий...
- Я сумасброд. Я не умею понимать. Я вижу, чувству и делаю. Я увезу тебя на Итаку. И пусть рожденная из яйца Елена, дочь Зевса и Леды-спартанки, лопнет от зависти!
- Она не дочь Леды... вас всех одурачили. Это сказка, для легковерных простаков. В нашей семье скрывают правду.
- Чья же она дочь? Горгоны Медузы? Ехидны?!
- Елена- дочь Зевса и Немезиды.
- Что?!
- Что слышишь. Елена - дочь молнии и возмездия.
...крылья. Кожистые, злые. Весы и плеть, меч и уздечка. Мечи, драконья упряжка, неси колесницу в пропасть!.. Немезида, дитя Ночи. Богиня мести, божество злой судьбы, карающей за излишек: счастья ли, гордыни...
И ее дочь: прекрасное оружие возмездия.
- ...в нашей семье знают: Немезида скрывалась от влюбленного Зевса. Рыбой делалась, львицей. Гусыней - и тогда ее настиг олимпийский лебедь. Отец смеялся: гусыня, а хуже кукушки - Елену-то в чужое гнездо подкинула! Еще в детстве мальчишки из-за нее дрались. Потом ее Тезей похитил... была война. И вот: сейчас... Уезжай, рыжий! пожалуйста! я тебя очень прошу!
- Уеду. Вместе с тобой.
- Басилей Тиндарей никогда не разрешит...
- Разрешит. Он просто еще не знает, что разрешит. Но узнает. И скоро.
- Рыжий...
Эвриклея, до того мирно шедшая позади вместе с толстой стряпухой, вдруг ускорила шаги. Догнала; мимоходом присела, взяла что-то из-под ног Пенелопы. Одиссею послышался недовольный свист, но спросить у няни - что? зачем?!
- он не успел. Сумерки дрогнули, острее запахло чабрецом, и незнакомая женщина выступила из сиреневой мглы.
Вторая Пенелопа.
Только в зрелости.
- Забирай ее и уезжай, - глядя рыжему прямо в глаза, сказала нимфа Перибея, некогда выбравшая пожилого весельчака-изгнанника, чтобы родить ему пятерых сыновей и одну дочь.
- Завтра же. Иначе будет поздно.
Ответить Одиссей не успел.
Долинная нимфа приложила палец к губам:
- Молчи. И вот что, - повернувшись к дочери: - Поблагодари эту мистиссу'. Я бы не успела. Говорила же тебе: придержи язычок...
- Мама!..
Сумерки обняли нимфу. Тишина бродила долиной Эврота, и только у костра выводили сипло, еле слышно:
- Налей-ка, братец, не будь занудой, Пока мы живы, помянем мертвых - Когда отчалим в ладье Харона, Пусть нас живые добром помянут!
Одиссей вгляделся. Няня стояла молча, глядя куда-то далеко, за край надвигающейся ночи, а в тонких пальцах Эвриклеи рассерженно извивалась гадюка, обвивая запястье тройным браслетом.
*Мистисса- женщина, посвященная в таинства (мистерии).
Но не жалила.
- Спасибо, мистисса, - тихо сказала Пенелопа.
- Ладно, молодая хозяйка, - был ответ.
- Сочтемся.
* * *
...память ты, моя память!.. ночью Пенелопа не пришла ко мне. Зато пришла эта... куретка троюродная. Арсиноя. Как и сыскала-то - не ведаю. Я еще спросить хотел: ее тоже отец послал? или муж? Не спросил. Не до того было. Завертелось, понеслось в бездну... не ночь - чистая Ги-гантомахия. От нее яблоком пахло: свежим, душистым. Наверное, я все-таки скотина. Приап ходячий; рыжий. Или дурак. Женихи, небось, сейчас тоже: ухвати рабыньку поприглядней, глаза зажмурь, представь, что Елена - и давай!.. им, женихам, хорошо. А мне Елену представить старуха! крылья! плеть!..
- руки опускаются. И добро б только руки. Ладно, проплыли. Эта куретка все равно замужем, я ее больше и не увижу-то никогда. А жаль.
Нет, все-таки я скотина. И дурак.
- Уезжай!.. уезжай! с рассветом! прошу тебя!.. И она туда же. Как сговорились.
Потом она ушла. Провожать запретила. А я - счастливый! обессиленный! лежал, закинув руки за голову. Думал. И почему-то о спартанском басилее. Тиндарее-старике. Жалко мне его было. Сухой, дряхлый; одной ногой в могиле. Или двумя. Всего боится. Всем завидует. Был в изгнании, младшему брату Гиппокоонту завидовал: почему на троне? почему силен, горд, почему сыновей без меры наплодил?! почему убит самим Гераклом?!
- то-то славы... Вернулся, надел венец, стал брату Икарию завидовать: почему веселый? почему его нимфа любит? сыновья почему? дочь?! Вырвал отречение от прав на трон, все, что мог, вырвал, прямо из рук - опять зависть гложет: почему не плачет? не горюет? почему смеется?! Сейчас женихам завидует. Боится и завидует: почему молодые? сильные? буйные?!
Завистливый трус.
Это казалось очень важным: завистливый трус. Скряг покупают, глупцов обманывают, мудрых убеждают; сильных побеждают или устраняют. А трусов, преисполненных зависти? Что надо делать с ними?! Я и не заметил, как мне стало скучно. Мысли стали ледышками, медными шариками' я катал их в горсти, раскладывал в том или ином порядке...
Тиндарей - завистливый трус. Женихи - слепые драконы: "Мне! мне, единственному!" Елена - оружие возмездия.
А я? кто я?!
И самое главное: что я должен видеть, чувствовать и делать?!
Утром, неподалеку от костра, нашли задушенного Аргусом человека. Карлика. Значит, не спартанец: здесь таких еще во младенчестве - со скалы. В руке убитый сжимал сапожное шило: отравленное. Похоже, он успел раз-два пырнуть шилом собаку, но по поведению Аргуса не было видно, что пес собрался в собачий Аид. Напротив: резвился, как щенок. Ластился ко мне. Руки лизал.
- Уезжать надо, - сказал Эвмей, пнув карлика ногой.
- Уезжать надо, - сказали Ментор с няней. Филойтий и остальные кивнули.
- Надо, - согласился я.
- Скоро уедем. Думалось о другом.
Почему Аргус, без звука задушивший карлика с шилом, пропустил ко мне Диомедову сестру?
ПАКОНСКАЯ ПОЛИНА. ЗАПАДНЫМ БЕРЕГ РЕКИ ЭВРОТ
Спарта, покои Ипомеаа
(Стаспм-хорап1)
- Теламонид кричит, что каждого убьет...
- Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами...
- Да все мы с охраной ходим! Дожили!..
*Стасим-хорал - песнь, исполняемая хором между действиями.
- Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк...
Свояк, чужак... Это я критянину велел: нужны корабли. На всякий случай. Если спешно отступать придется. Или людьми поддержать, с тыла. Идоменей к Гифийской пристани верного человека отправил; а я в придачу кормчего Фриниха. Слали тайно, да здесь теперь любая тайна - нимфам на смех. Ничего, зато корабли... "пенные братья"...
Пускай.
День прошел шумно и безалаберно. Я распускал хвост перед Пенелопой: обстрелял всех, даже Тевкра-Лучника, потом на мечах. Удивительно: они здесь почти все оказались - рабы. Рабы вспыльчивости, рабы осторожности, рабы желания победить, рабы призрака по имени "Честный Бой"; рабы страха потерять лицо... рабы вопля: "Мне! только мне!.."
Бей рабов! .
На мечах все вышло проще простого: бей рабов!
- и иди туда, где тишина.
Они думали: я ради победы. Ради Елены. А мне было скучно. Я опутывал их собой, превращал в часть личного Номоса, в зависимость крупицы от целого, чтобы спастись самому - спасая. Драконья упряжка неслась в пропасть, и меньше всего хотелось кидаться под колеса. Для гибели без смысла достаточно карлика с отравленным шилом. Мой дорогой шурин, мой Паламед-эвбеец! я люблю тебя! почему ты не здесь, не в Спарте?! У тебя жена? моя сестра?!
- ну и что?
Здесь половина - женатики...
- Тиндарей со мной говорил. Трясется, весь белый.
Что делать, спрашивает.
- А если, это, ну... сказать, что Елена заболела? Чтобы, мол, через месяц приезжали?
- Богиня-то заболела?
- А может, уедем? Прямо сейчас? Ну их всех!
Это я. Я не собираюсь уезжать. Вернее, собираюсь, но не сейчас. А спросил, испытывая: что ответят? Это ведь друзья... друзья друзей! лучшие!.. Нет, мотают головами друзья. Нет, поджимают губы друзья друзей. Мы сидим в Диомедовых покоях, наши тени пляшут на стенах, под флейту одинокого светильника; нет, молча возражают лучшие из лучших, никуда мы не уедем.
Я так и думал.
Каждый за себя. Каждый против всех. Мне! только мне! мне, единственному! Микенский престол, Елена - мишура. Призраки; тени, видимые лишь безумцам например, некоему Одиссею. Дело в другом: мы - самоубийцы. У нас куча предлогов и причин убить друг друга, а значит, себя. Потому что - мне! мне, единственному!..
Каждый за себя.
Здесь, мидией в раковине, скрыто главное. Мне скучно, и я тихонько шепчу: каждый за себя. Я - каждый. Допустим, я - каждый. Я - дракон в упряжке. Я хочу получить Елену, выжить в случае удачи и убить соперника, если удача улыбнется не мне, чтобы обрести новую возможность заполучить Елену... выжить... убить... и снова! снова! опять!..
- Мы на шаг от войны. От всеахейской войны!
- Каждый - за себя, один Зевс за всех!
- Если... Если мы сейчас, прямо сейчас, что-нибудь не придумаем...
.
Я люблю вас, друзья мои. Мне скучно. Номос гудит вокруг металлом, обретенным взамен прежней скорлупы. Три волны бьют о берег: любовь, скука и бронза Мироздания. Впервые три моих волны сошлись воедино; впервые я готов видеть, чувствовать и делать.
Плеть и уздечка, меч и весы - в моих руках.
- А я придумал. Войны не будет.
Встаю. Иду к выходу. Оборачиваюсь на пороге:
- Каждый за себя, значит? Вот и славно! Как думаете, Тиндарей не спит еще?
-- Резвый мальчик, - бросил вслед кто-то, когда я захлопнул дверь.
* * *
...В сонме других женихов стою перед ступенями дворца. В панцире. В гнутых поножах. В шлеме. Шлем мне велик и я стараюсь не вертеть головой. Доспехи одолжил Диомед. Еще удивился, что я сюда без брони приехал. Мечи трутся о края ножен: туда-сюда... приапы из бронзы, они хотят иных ножен - мягких, влажных. Податливых. Листва копейных наконечников сухо шелестит над гребнями из конского волоса. Скоро осень. Листьям пора опадать - лететь, пронзать липкую духоту, впиваться в рыхлую, могильную плоть... У колена беззвучно дрожит Аргус. Не от_страха, нет. От страха он не умеет. Если что, пес даст мне миг свободы. Большего подарка не смел бы просить и бог. Спиной я чувствую: иная дрожь. Большая. Волчья. Это охрана. Лихие гетайры Диомеда, гвардия Ат-ридов, бойцы обоих Аяксов, смуглые шершни Идоменея-критянина, готовые ужалить в любую минуту; мои дорогие свинопасы, мастера биться в тесноте абордажа. Эвмей хотел быть рядом, но его не пропустили. Отступаю к нижней балюстраде. Здесь просторнее. В случае чего можно запрыгнуть на перила - после бревна над ручьем они покажутся даром судьбы. Машинально тянусь в тишину - домой. Пальцы сами нащупывают изгиб костяной накладки... колчан со стрелами... Никому нет дела до того, откуда в руке у рыжего итакийца возникает лук. Наверное, с собой принес. Теперь тетиву натягивает. Думает, он самый умный. А мы его, умника, - копьецом!.. снизу...
Только сейчас я понимаю, куда приехал. Сейчас - в Спарте, у дворцовых ступеней? Или сейчас - на ночной террасе, во мраке ночи перед отплытием на войну?!
Какая разница?..
Мы играем в догонялки: я и война. Всю жизнь. Я выигрываю шаг за шагом, год за годом, но война неутомима. Наверное, когда-нибудь мне придется остановиться, обернуться и побежать навстречу. Тогда война испугается, побледнеет и рванет прочь так, что и верхом не догнать. Наверное...
...дождались! Явление Тиндарея народу. Приоделся, бороденку выпятил. Богоравный. А вчера совсем другой был когда я к нему заявился. Поначалу-то меня во дворец не пустили. За пьяного приняли; да я и был пьяней пьяного. В голове одна мысль, молнией. Сошлись тучи: отстраненная скука - сухим песком; любовь морем от восхода до заката; звон Мироздания - обителью, где плещется море любви, засыпаемое песком скуки.
На миг я стал целым. Вот тогда-то и Полыхнула мысль-молния.
Это она швырнула меня ко дворцу, заставив браниться со стражей; это она поволокла прочь, к дому Икария, когда стало ясно: во дворец удастся ворваться разве что силой - и стать первой жертвой резни, которую я пытался предотвратить.
Правильно я пошел к Икарию.
Вчера я вообще все делал правильно. Я любил их всех - вожделевших Елену и оттого жаждавших крови друг друга. Аргос, Микены, Пилос, Саламин... края и области, острова и города... я любил престарелого брюзгу Тиндарея и его веселого брата Икария, я любил Пенелопу и куретку Арсиною... Нет, мне так и не удалось сделать их частью себя. Мне удалось другое: частица меня была в тот
миг в каждом из них. Засела наконечником стрелы: захочешь, не выдернешь. Я разил далеко.
- Тиндарей разрешит твоей дочери стать моей женой, - с порога сказал я заспанному Икарию.
- Проведи меня во дворец.
И он поверил. Ведь это очень просто: заставить людей верить тебе. Надо всего лишь верить самому себе и твердо знать, что все получится,
Как знаю я сейчас, что непременно вернусь домой из-лод Трои.
Ты слышишь меня, Пенелопа?
- я. Одиссей, сын Лаэрта, наконец обернулся к войне лицом, и скоро, скорей чем думают глупцы, она побежит прочь! Я вернусь!
