КИРИЛЛ СЫЧ: 1-е сентября ..18 г., 12:18
...телефон и телевизор. Я борюсь с желанием снять трубку или включить "ящик". Так пьяница смотрит на недопитую вчера бутылку: утреннее похмелье приносит стыд, желание завязать, но зов отравы сильней. Им никому больше не нужны эти смешные игрушки. Им, большинству. Но они сохранили игрушки для нас. Телефон работает, чтобы сейфы могли связаться друг с другом. По телевизору регулярно идут два... нет, три канала, и еще что-то со спутника. Чтобы сейфы были в курсе последних новостей. Все это напоминает барахло любимой бабушки, которое не выбрасывают и даже пересыпают нафталином, - вот старушка загнется, тогда и выбросим, предварительно поплакав над могилкой. Искренне, с чувством. Что-то я злой сегодня. Это нехорошо. Надо добреть. Они все добрые. Участливые. Общительные. Черт побери, они даже разговаривают в нашем присутствии! Всегда. Вслух. Хотя сами не очень-то нуждаются в устной речи... Я чудесно помню день, когда доброта и участливость сделали качественный скачок. И смерть любимой бабушки-сейфа сделалась вдвойне трогательной, вдесятеро грустной, ибо большинство, резко увеличившись в размерах, вдруг отчетливо поняло: "Нас-то не коснется..." Верней, коснется, но легонько, мимоходом. Небольно. Неопасно. Единственно справедливый царь, Смерть перестала быть беспристрастной. Для большинства она вообще едва ли не перестала - быть. Стальная коса, по-прежнему острая для немногих, сделалась воздушным поцелуем, улыбкой клоуна, месяцем в небе... Они добрые, потому что чувствуют себя виноватыми перед нами. Я помню день, когда это зацепило лично меня. Впервые, зато наотмашь. Кривые, сбивчивые строки бегут по клетчатой пустыне: повторы, неудачные обороты, суета боли, выплеснутой гноем из воспаленной раны. Не люблю противные сравнения. Не люблю банальности, пропитавшей всю четвертую тетрадь - насквозь. Цинизма не люблю. А куда денешься? Довериться бумаге, беззвучно высказаться, - и то было трудно. Где уж тут возвращаться, править, вносить коррективы... Сжечь - другое дело. Но сперва перечитать. Чтобы обрести право - сжечь. Помнится, перед самым пробуждением (липким, вздорным!..) мне приснилось стихотворение. Короткое и удивительное, словно нож под лопаткой. Вот оно. Тогда я не решился записать его. Мне казалось, оно вскрывает в душе что-то темное, жуткое. Чужое. Решаюсь сейчас.
Спи, сестра! Я - твой страх. На кострах Боль быстра.
Спи, сестра! Я и страсть Словно прах На ветрах.
Пой, кастрат! Дуй, мистраль! Сталь остра Спи, сестра!
Зной с утра...
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я твердо верю в жизнь после смерти. Но я уже не так уверена насчет жизни до смерти. Эйлис Эллис
Надо собираться. Надо. Собираться. Мишель вот-вот подъедет. Надо одеться, а перед тем - умыть опухшую рожу. Причесаться. Побриться. Времени осталось с гулькин нос. Надо взять себя в руки. Мужчина ты или тряпка, черт побери?! "Рядовой Сыч! Смир-р-рна! Равнение на ванную комнату! Левое плечо вперед - шаго-ом марш! Ать-два, ать-два!.." Вода из крана ледяная - до боли, до ломоты в пальцах, в многострадальных, латаных-перелатанных зубах, которых, кажется, скоро останется меньше, чем стоит в них пломб... Хорошо. Еще не совсем хорошо, но уже куда лучше... Это точно, рядовой Сыч! Куда уж лучше! Стыдно. Мерзко. Ох, как стыдно-то!.. Гнус самоедства клубился липкой тучей, жаля насмерть, и некуда было сбежать, кроме, разве что, "Ящика Пандоры". Но ведь не станешь отсиживаться в клубе круглосуточно?! Особенно когда пришло время забирать любимую жену из роддома? Спасибо Мишелю, обещал заехать на машине... Без Мишки все было бы стократ хуже. А так, чувствуя за спиной дружескую поддержку, можно чуть-чуть расслабиться. Постараться хотя бы для вида задрать хвост трубой. Ты умеешь задирать хвост, рядовой Сыч?! Умеешь. Профессия обязывает. Улыбнись. Улыбайся, кому сказано! И нечего кривить губы. У тебя сын родился. Сын! Жена здорова, малыш тоже, ты соскучился, тебе не терпится увидеть их, привезти в родимое гнездышко. Радуйся, идиот! Сейчас легче выиграть миллион в лотерею... Кирилл послушно радуется, подчиняясь внутреннему "сержанту". До оскомины, до меди на языке. Теперь - свежая рубашка, галстук... Пальцы машинально вяжут "малый Виндзорский узел". А в зеркале, вместо физиономии, облитой кислой жижей радости, маячит трещина. Плод воображения, символ изгнания из рая. Бездна отчужденья между двумя смешными, наивными глупцами, верившими в бесконечность сказки. В постоянство финала: "Стали жить-поживать..." Причем виден треклятый разлом лишь с одной стороны. Это и бесило больше всего. Ванде, узнав о беременности, позволили работать дома: для телепата его физическое местонахождение несущественно, а компьютер у Ванды теперь был свой, завязанный с компом Кирилла в квартирную "локалку". Что еще нужно менеджеру по авторским правам? Ничего. А что нужно ему, Кириллу? Жена с утра до вечера дома, обеды готовит, - пальчики оближешь! Выпьет муж лишнего - словом не попрекнет. Баиньки уложит, чтоб проспался, любимый; ежели требуется, "Алко-Зельтцер" поднесет, дабы наутро очухался. Любое желание с полуслова, с полувзгляда, без всякого "ментика". О такой жене только мечтать можно. Отзывчивая, любящая, ласковая. А он, дурак... Даже когда жена клялась-божилась, что она вся здесь, - Кирилл не мог ей поверить. Хотя умом понимал: не врет, на самом деле любит... Гнусно это: про любовь умом понимать. Особенно остро он чувствовал раскол, лежа в постели: Ванда ластилась, ища близости, а он врал, врал, врал каждым жестом, каждым движением! Какая уж тут "близость"... Беременность оказалась вполне благовидным предлогом, чтобы постепенно свести эту мучительную "близость" на нет. Конечно, Ванда обо всем прекрасно догадалась, и он знал, что жена в курсе мужниных комплексов, но не упрекает, не осуждает его, - отчего кошки на душе скребли в сто когтей. Кирилл ощущал себя тупым бессердечным эгоистом, големом, неспособным на тепло и ласку. Теперешняя Ванда (или ее "домашняя" субличность?!) была слишком хороша для него! Слишком терпелива, слишком ласкова, слишком... Хоть бы скандал закатила, что ли? За скандал он был готов встать перед женой на колени. За маленький, банальный, естественный скандал. Хотя нет. Не встал бы. Ведь если и будет скандал, то лишь по одной причине, - уловит потребность мужа в ссоре, в острых эмоциях, и из любви... из жалости... из сочувствия, м-мать его в тридцать три шаланды!.. Месяц назад врачи настояли, чтобы Ванда легла на сохранение, хотя беременность протекала идеально. Дети - такая редкость в наше время! Вы ведь знаете: в городе остался один работающий роддом на Мельникова, и еще родильное отделение при 3-й клинической. Но это на Карла Маркса, вам далеко. Вы полежите у нас: уход, питание, наблюдение специалистов... Лучше перестраховаться, вы ведь понимаете?! Ванда легко дала себя уговорить. И теперь Кирилл запоздало терзался сомнениями: не нарочно ли жена пошла на поводу у врачей? Не угадала ли тайное желание мужа: побыть месяц-полтора одному, лишь временами навещая жену в роддоме? Не ради него ли ушла из дома? Если правда - истекший месяц свободы не прошел даром.
В город приехал на гастроли "Ренессанс". Театр сейфов. Последний писк богемной моды. Кстати, не только среди "сейфовой дюжины": для большинства телепатов "Ренессанс" тоже являлся своеобразной изюминкой. Аншлаг, миллион алых роз, овации, - и, естественно, пресса, телевидение... А какая пресса-телевидение без Кирилла Сыча? Совершенно верно, никакая. "Ренессанс" - это действительно было событие. Об этом стоило дать материал, и Кирилл взялся за театральную тему с удовольствием. Ведь классические театры разделили судьбу еще более классических динозавров. Как достичь сопереживания, если у актера на лице - гнев и ярость: убью подлеца!
- а в голове: "Не забыть поднять темп на "Мерзавец!!!", и шаг влево, иначе закрою Марь Ванну..." Откуда катарсис, когда зритель всю тайну на пять штыков вглубь, как открытую книгу, читает? Много ли гениев сыщется, чтоб мысли-чувства с действием-речью совпали? Кто нашелся, те сейчас "моно-менталы" для избранных ставят. Усядется на сцене один-единственный актер (он же режиссер, гример, осветитель и весь сценперсонал разом!) - и разыгрывает пьесу у себя в голове. "Зрителям"-телепатам остается внимать постановке вкупе с ощущениями автора-исполнителя. Либо аналогичное действо проводилось с прямым участием зрителей, становясь "интерактивным". Подобные люди-театры были редкостью, представления давали камерные, на сто-двести человек, - ну а таким, как Кирилл, на "ментал-моно" вообще делать нечего. Конечно, это был уже не театр в старом понимании, но неологизмы искусствоведов не прижились. Кино, правда, еще удерживало последний рубеж, истекая целлулоидной кровью. А театр... Кончились Шекспир с Эсхилом. За исключением постановок, где все актеры - сейфы. Тогда другое дело. Тогда творящееся на сцене вновь обретает смысл. Да еще и с налетом ретро-экзотики. На спектаклях "Ренессанса" зал ломился от наплыва народа. Особенно на премьере года: "Шутов хоронят за оградой". Эдакий мистико-триллерный сюр. Согласно замыслу режиссера, зрители умело вовлекались в общую игру, радуясь, словно дети. Кириллу особенно та девица понравилась, что жену главного героя играла. С душой играла девица. Кирилл хлопал-хлопал, а в антракте, вместо буфета, где публика успешно потребляла пиво, коньяк или шампанское (кто на что учился!), смотался на угол и, не торгуясь, купил у тетки-цветочницы дорогущий букет лимонно-желтых гладиолусов. Который и вручил девице: зал рукоплескал, актеры уже устали кланяться и улыбаться, сцена тонет в цветах... Потом настал черед интервью. Нет, не у девицы. Интервью надлежит брать у "звезд". А Владимир Шерстобрюхов, весь из себя народный и заслуженный, настоящая "звезда", без дураков. Значит, в первую голову - к нему. С девицей Кирилл столкнулся в холле, совершенно случайно.
- Спасибо за цветы, - у нее оказалась излишне опытная, но приятная улыбка.
- Где вы нашли такие желтые?!
- Места знать надо, - банально отшутился Кирилл.
- Это вам спасибо. Вы сегодня были восхитительны. Разрешите представиться: Кирилл Сыч, журналист. Сейф. Знал акула Сыч, зачем произнес сакраментальное слово. Сейф с сейфом на контакт идет куда лучше. Проверено. Радиомаячок, система "свой-чужой". Между прочим, он и Шерстобрюхову так представлялся... Оказалось, "жену главного героя" на самом деле зовут Ольгой, и против интервью она, конечно же, ничего не имеет, но только, если можно, давайте зайдем в какое-нибудь кафе, а то я просто умираю с голоду! Несмотря на конец января, суливший гражданам лютые крещенские морозы, погода на улице стояла волшебная. Пушистый снег искрился отражениями рекламных огней, с неба торжественно падали редкие огромные снежинки; тишина - лишь в отдалении нет-нет, да прошуршит машина или раздастся женский смех. Воздух пронизан запахом снега, минувшего Рождества и грядущей весны одновременно. Ни ветерка. Температура однозначно плюсовая, но снег при этом не тает, не расползается под ногами в грязную противную кашу. Пальто нараспашку, в руке - упругий снежок... может, найдем кафе на открытом воздухе? Зимой? А почему нет? Это ведь вечер чудес!.. В мире действительно творились чудеса. Не тающий при плюс пяти снег, вода рек и морей, где невозможно утонуть (действительно невозможно!), комары перестали кусаться... Ученые сходили с ума, не в силах объяснить буйство феноменов. Вспыхивали и гасли, подобно метеорам, великие теории: от идеи божественного вмешательства до влияния "коллективного бессознательного" Человечества, объединенного ментал-коммуникацией, на эргрегор Земли... Да полно вам! Чем не объяснения? Не хуже, не лучше других. Они действительно нашли кафе под открытым небом. Отбивные по-гавайски, с ананасами? Шампанское? Десерт? Отлично! За что? За знакомство двух сейфов, разумеется! Интервью? Оленька, давайте - потом. Хоть ненадолго забыть о работе, посидеть просто так... Да, мне эта музыка тоже нравится. Кстати, вы танцуете? Двое медленно кружатся, обнявшись, под звездным небом, под падающими ниоткуда хлопьями снега... Еще одну бутылку шампанского они взяли с собой. Кирилл, чувствуя себя совершенно трезвым, долго не мог попасть ключом в замок, - давая повод к новым взрывам веселья. Темнота прихожей. Руки Ольги мягко опускаются на плечи. Ее дыхание - совсем рядом; полузабытое, сладостное волнение юности, словно впервые... Им было хорошо вдвоем. Боже, как им было хорошо! Два сейфа, нашедшие друг друга в этом безумном чужом мире, больше не принадлежавшем им. Только двое. Он и она. Никого кроме. Они отдавались друг другу целиком, без остатка, чувствуя это, упиваясь этим... Наутро, когда Ольга ушла, Кириллу стало стыдно. Очень стыдно. Он бранил себя предателем, подлецом, мерзавцем. Ведь Ванда не виновата!.. она для него... а он!.. Она вот-вот родит ему долгожданного ребенка!
- а он тем временем... Ты любишь жену, скотина? Любишь. Иначе не переживал бы так, не заливался бы жаркой краской стыда, не курил сигарету за сигаретой, бессилен успокоиться. С кем не бывает, сорвался, загулял, снесло крышу... Все! Все! Никогда больше! Потом, позже, надо будет повиниться... Вечером он позвонил Ольге в гостиницу. Схватил такси, примчался. И снова они были вместе. Вдвоем. Целиком принадлежа друг другу. Утром на краешке кровати опять сидел Его Величество Стыд. Кирилл понимал, что смешон в своем нелепом разврате целомудрия, в самоедстве, позорном для нормального, полнокровного мужика, - и ничего не мог поделать! С Ольгой он ощущал ту полноценную близость, целостность, какой давно был лишен. Отказаться? Вот завершатся гастроли, театр уедет, и все закончится само собой. А пока... В третий раз она пришла без звонка. Домой. Кирилл разрывался между двух огней, выжигавших душу изнутри, - и Ольга, словно почувствовав его метания, пропала на неделю. Потом позвонили из роддома, и Кирилл, на миг забыв о душевных терзаниях, как мальчишка, радостно скакал по комнате, выкрикивая глупую несуразицу. Сын! У них с Вандой родился сын! Он теперь отец! Они с женой заранее договорились: если родится мальчик, назовем Адамом. Если девочка... Впрочем, это уже не важно. У них сын! Адам Кириллович Сыч явился на свет! Ольга позвонила через три дня. На этот раз Кирилл нашел в себе силы устоять. Мне послезавтра жену с ребенком из роддома... вдобавок материал горит, редактор ругается. Извини, никак. Повесив трубку, он долго смотрел в стену. Без цели, без смысла. Ну почему все люди как люди, а у него, дурака - совесть?! Изыди!
Во дворе требовательно просигналила машина. Раз, другой. Кирилл вздрогнул, очнувшись, выглянул в окно. Так и есть, Мишель на темно-синем "Фиате". Распахнув окно, Кирилл помахал другу рукой: - Иду, иду! Сейчас! Ссыпался вниз по лестнице, вместо перил цепляясь за спасительную мысль-соломинку: "Надо купить Ванде цветы. Обязательно купить цветы. Она любит гладиолусы. Желтые..." И снова - болезненный укол. Именно желтые гладиолусы он купил для Ольги во время антракта, ни о чем еще не помышляя. Просто понравилось, как играет. Он и имени-то ее не знал...
- Привет. Спасибо, старик.
- Да чего там! Поехали?
- Поехали. Только цветов по дороге купим.
- Ну, это само собой... Рулевое колесо утонуло в лапищах Мишеля. "Фиат" мягко выкатился из двора, незаметно набрал скорость. Притормозил Мишель лишь однажды - возле цветочного магазина. Желтые гладиолусы в ожидании глядели на Кирилла из высокой вазы с водой. Вспомнилось невпопад: желтые цветы - к разлуке. Так говорят. А красные - знак страсти. Он купил сиреневые. В фойе роддома их ждали. Целая делегация: три улыбчивых акушерки, пожилая толстуха-санитарка и врач - высокий, худой, похожий на Дон-Кихота. Все в белоснежном парадном облачении. Хотя какое оно парадное?! Медработники всегда в белом ходят. Писака хренов, сразу штампы наружу прут, даже в мыслях!
- Ваша фамилия Сыч?
- Да.
- Здравствуйте! Поздравляем от души! На диво здоровый ребенок!.. роды идеально, без разрывов... без малейшей патологии, как по маслу! Она у вас молодец!.. она... Кирилл слушал доктора невнимательно, в пол-уха. Все это ему уже подробно изложили по телефону, и еще раз, когда он наведывался в роддом три дня назад. Слегка раздражало: говорил один человек, а создавалось впечатление, что Дон-Кихот в халате - голос всех пятерых. Рупор общей радости. Скорее всего, так оно и было, но - раздражало. Надо справиться с собой. Рядовой Сыч! Прекратить рефлексию!
- Спасибо, доктор. Я знаю, что Ванда молодец. Спасибо. А...
- Ваша жена сейчас спустится. За ней уже пошли. Казалось, врач читает мысли Кирилла, хотя это было невозможно. Впрочем, догадаться, о чем думает молодой отец, легко без всякой телепатии. Верней, о чем должен думать. Все папаши одинаковы... Мишель топтался чуть позади, излучая простодушную радость. "Эх, Мишка, Мишка, друг ситный! Тебе ведь невдомек, что у меня на душе творится. Да оно и к лучшему, что невдомек..." - А вот и ваша жена с ребенком. Ну? Что ж вы стоите? На мертвых, вялых ногах Кирилл шагнул навстречу. Две молоденькие сестрички, сопровождавшие роженицу, нарочито отстали, не желая мешать встрече любящих супругов. Ванда шла по лестнице, шла к мужу, возвращалась домой, а Кирилл, как завороженный, прикипел взглядом к ее лицу. Не лицо лик! Большие, влажные звезды глаз. Покой, благость, умиротворение. И загадочная улыбка Мадонны. Кирилл был настолько поражен переменами в знакомом облике, что не сразу заметил ребенка на руках у жены. Сына Ванда держала естественно, непринужденно; дитя казалось продолжением ее самой. Будто всю жизнь малышей нянчила. Наконец, очнувшись, он моргнул, а через мгновение Ванда была рядом.
- Ну, как ты? В порядке? Дурацкий вопрос. Это он не в порядке, а она...
- Здравствуй, - жена разглядывала мужа пристально, с жадным вниманием. Словно не виделись целую тысячу лет.
- Спасибо, мы в порядке. И я, и Адамчик. Хочешь на него взглянуть?
- Конечно!
- Кирилл был почти искренен. Из пеленок вынырнуло брюзгливо-сморщенное личико, похожее на покрасневшее от раздражения печеное яблоко. Странное дело: увидев сына, Кирилл вдруг успокоился. Притянул Ванду к себе, обнял за плечи, зашептал на ухо: - Ты представить не можешь, как я рад! У нас сын! До сих пор не верится. И за тобой соскучился. А ты здорово выглядишь! Такая стала... уверенная, спокойная. Прямо светишься изнутри. Ванда отстранилась. В глазах мелькнули удивление и радость: - Ты заметил? Заметил, что я проснулась? Возьми Адама, я пальто надену. Привет, Мишель! Да, подержи цветы, я сейчас... С некоторым страхом и опаской Кирилл осторожно взял драгоценный сверток. Уставился на заворочавшегося внутри Адама. Младенец в ответ покосился на родителя (как показалось Кириллу, вполне осмысленно), - и вдруг, без всякого предупреждения, заорал благим матом. Кирилл даже вздрогнул от неожиданности. Повопив секунд десять на одной надрывной ноте, ребенок так же резко смолк, вновь скосился на Кирилла и, видимо, удовлетворенный результатом, закрыл глаза, мирно засопев.
- Поехали, предки?
- весело спросил Мишель.
