Чешуистая кожа каппы играла бликами от костра (а говорят - огня не любят!..), меняя собственный цвет едва ли не каждую секунду - кармин, охра, голубизна стали, багрец...

Пьес про капп Мотоеси не знал, но мало ли чего он не знал?!
- да и долго ли на ходу представить-сочинить: вот скользкий весельчак подпрыгивает, уперев в бока ладони с перепонками меж пальцев, вот он голосит на всю ночь:

Ведь я не мальчик с челкой,

На все услуги годный. Не таков!

Вы видите мой лоб?

Как выбрит он?!

Я сам себе главарь!

Подстилкой не бывал я - и не буду...

Каппа прокашлялся и вновь потянулся за очередной порцией клецок. Но жабья лапа оказалась коротковата, и юноша подал водянику непочатую связку целиком.

Благодарности, впрочем, не дождался.

И еще: маячил в отдалении, на самой границе света и тьмы, зыбкий силуэт, стрелял глазами сторожкой оленихи, но приблизиться боялся. "Я не сержусь, О-Цую.
- Больше всего на свете Мотоеси хотелось, чтобы его мысли выплеснулись наружу, достигли этой голодной прелести, несчастного, неуспокоенного создания; хотелось, а не выходило.
- Я не сержусь, я понимаю... или нет: ничего я не понимаю, но гнева нет в моей душе..."

В душе перекликалась эхом гулкая пустота.

Спокойная, теплая...

"Я дома, - неожиданно явились слова.
- Я дома, вокруг свои, свои на самом деле, а не велением случая... я дома..."

- Это неправда, - тихо, словно извиняясь, сказала старуха, покашливая в кулак.
- Ты еще не дома. Ты еще не осознал до конца, что ты нопэрапон. Понимаешь, мальчик...

В этом "мальчик...", произнесенном вслух Хякумой Ямамбой, был аромат "саке одной ночи": свежесть корней ириса и резкость бурлящего сусла.

Одновременно.

- Понимаю, матушка. Я все понимаю...

- Замолчи и слушай. Ты думал, мы должны разорвать тебя в клочья за убийство одной из нас? Ты неправильно думал. Когда сюда, в Сакаи, пришла весть о том, что в провинции Касуга погибла молодая нопэрапон, никто из подобных нам не удивился. "Безликие", как и "Икроглазики", часто умирают насильственной смертью, - гораздо чаще, чем каппы, тэнгу или даже Рокуро-Куби, "Сорвиголовы". Чем ближе ты к роду человеческому, тем чаще... нет, мы не удивились.

- "Икроглазики"?!

В ответ старуха наклонилась и приподняла подол; затем размотала засаленное тряпье, которым была обернута ее нога.

С жилистой, костлявой икры - и выше, по голени, меж вздутыми венами, до самого колена - на Мотоеси, моргая, смотрели глаза. Молодые, девичьи глаза с пушистыми ресницами. "Понял?
- беззвучно спрашивали они.
- Понял, дурачок?"

Юноша не выдержал, отвел взгляд.

- Смерть мастера масок тяжким грузом легла на ее карму. Ты послужил просто воздаянием за грех, юным и скорым на руку воздаянием. Вини себя или не вини, это не имеет никакого значения. Как не имеет значения и то, что мастер масок погиб случайно, от испуга, гибельного в его возрасте; даже необходимость прокормить детей безразлична для судьбы...

"Каких детей?" - едва не спросил Мотоеси. Но не спросил: плотно сжал губы, утопил вопрос в чашке, в хмельном молчании.

В услужливом напоминании суки-памяти:

...по нелепой иронии судьбы сверток с деньгами упал прямо в ладонь умирающей нопэрапон, и тонкие пальцы машинально согнулись, будто желая утащить с собой деньги туда, во мрак небытия.

Вместо лилового пузыря на юношу смотрело его собственное лицо,

Но подняться, ринуться прочь... нет, не получалось.

- Я...
- Тонкие губы дернулись, сложились в знакомую, невозможно знакомую гримасу.
- Я... я не убивала... мастер сам - сердце...

Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца.

Нет.

Кошмар длился.

- Я... в Эдо такая маска... деньги нужны были!.. Деньги... де...

Кровавая струйка потянулась из уголка рта.

Нопэрапон больше не было.

Сейчас настала ночь ясности, ясности острой и блестящей, будто нож убийцы.

Нопэрапон больше не было?
- ложь!

Была... был.

Только тогда испуганный юноша еще не знал этого.

Не знал и другого: "...деньги нужны были!.. Деньги... де..."

Последним, оборванным смертью словом были не "деньги".

Дети.

3

- Я был борцом сумо.
- Сказав это, маленький каппа вдруг словно стал вдвое, втрое больше, отяжелев скользким телом, как если бы не он двумя-тремя часами раньше говорил о братцах, себя же именуя "потомственным каппой".
- Я был... я победил на последнем турнире перед великой смутой Гэмпэй.

Мотоеси весь обратился в слух. Выходило, что каппа (если не врет, конечно!) завязывал волосы в узел, подобный листу дерева гингко, еще перед междуусобицей кланов Тайра и Минамото.

Два с половиной века тому назад!

- Когда я понял, что для меня больше не осталось достойных противников, я вызвал на поединок речного каппу. Я был смел и безрассуден; я вызвал - и победил. Это был самый страшный бой в моей жизни, даже страшней той схватки, когда вокруг помоста густо торчали колья с заостренным верхом. Каппа остался лежать со сломанным хребтом, а я ушел, смеясь и харкая кровью. С того дня в каждом противнике мне мерещился мертвый каппа, преследующий самовлюбленного гордеца; с тех пор любой звук для меня слышался плеском речных волн и костяным хрустом. Я поселился у реки, в одиночестве, живя подаянием, не сразу заметив, что становлюсь меньше ростом... но, когда между пальцев у меня выросли перепонки, а нос стал клювом, это я заметил сразу.

Юноша задохнулся от изумления.

Много историй слышал он от отца, от бродячих сказителей, но о перерождении убийцы в убитого...

Вовек не бывало!

- Я стала ученицей Хякумы Ямамбы из ущелья Орлиных Гнезд, что в горах Хиэй.
- Старуха задумалась, печально качая головой, подергала себя за редкую прядь на виске, покрытую снегом... нет, пылью, паутиной времени. Да, правильно, это случилось на пятый год девиза "Мирное правление". За десять лет до того дня, как один борец-сумасброд пошел искать речного каппу. Моя наставница вскоре тяжко заболела, и смерть преступно медлила явиться за ней. Повинуясь просьбе умирающей и собственному понятию о милосердии, я однажды накрыла лицо наставницы старым дзабутоном, уперлась обеими руками и держала, пока дыхание ее не прервалось навсегда.

Мягкая, удивительно грустная улыбка на миг озарила лицо старой женщины; словно та девушка из далекого, почти нереального прошлого выглянула наружу и вновь скрылась в небытии.

- С тех пор Хякума Ямамба - я. Вот уже...

Юноша ждал слов: "Вот уже много, много лет".

Не дождался.

- Вот уже шестое рождение, - закончила старуха.

Слева от Хякумы Ямамбы заворочался молчаливый тэнгу.

- Я зарубил тэнгу в лесу О-Нин, защищая честь своей жены, - отрывисто каркнул он.

Плотно сжал губы, отчего рот его стал похож на застарелый шрам.

И больше не добавил ни слова.

Мотоеси сделал глоток, потом еще - быстро, давясь, пытаясь залить слова, которые жгучей волной подымались из глубин юноши. "Саке одной ночи" было горьким и соленым, как слезы, как кровь, как слова, "саке одной ночи" ничуть не помогало, потому что вокруг царила та самая, одна-единственная ночь, когда правда врет, а ложь спасает.

Ночь прозрения, настоянная на корнях ириса.

- Я убил нопэрапон на сельском кладбище близ холма Трех Криптомерий.

Сказал.

Он все-таки сказал это вслух.

В ответ дрогнули струны цитры в руках слепца, певшего мертвым сказание о их былой гибели; прозвенели, рождая мелодию вступления из "Парчового барабана", создавая вокруг Мотоеси привычный с детства мир, в котором жить было так же трудно, как и в любом другом, но говорить - легче.

Спасибо тебе, мудрый Раскидай-Бубен... спасибо.

- Я убил нопэрапон скорее из страха, чем из мести за мастера Тамуру или праведного гнева. Так получилось. Теперь я стану нопэрапон, да?

- Нет.

Хякума Ямамба вертела в сухих пальцах огрызок бечевки, на которую еще совсем недавно были нанизаны рисовые клецки. Огрызок почему-то казался мертвой змеей: извивался, норовил высвободиться, едва ли не шипел.

- Нет, не станешь. Уже стал.

Юноша машинально ощупал свое лицо.

Нос с легкой горбинкой, гладкие щеки, подбородок с ямочкой... бриться, по счастью, можно редко - борода растет, как рис на камнях... нижняя губа слегка оттопырена...

Старуха рассмеялась, глядя на Мотоеси. Вслед за ней засвистел смешком каппа, хмыкнул тэнгу-молчун, и даже слепой гадатель присоединился к общему веселью - хотя уж он-то никак не мог видеть самое потешное в мире зрелище.

Молодой актер с недоверием сам себя щупает.

Животики надорвешь!

- Но я же... я...

- Ты нопэрапон не снаружи. И хорошо, что так, иначе тебя забили бы палками насмерть, едва ты вернулся бы в труппу после кладбищенской трагедии. Это случается, нечасто, но случается, когда лицо души еше более неоформившееся, чем лицо тела. Ты нопэрапон - изнутри. Ты - зеркало не для чужой внешности, а для чужих порывов и настроений. Ты - пыльное зеркало, с краешка которого насильно стерли рукавом пыль. Ты присваиваешь без желания присвоить; ты отражаешь и искажаешь без желания отразить или исказить; ты отдаешь без желания удержать. Ты - нопэрапон, мой мальчик, и об этом не узнает никто, кроме тебя самого...

- ...и нас, - добавил каппа, зачем-то поглаживая темечко, как если бы рассчитывал нащупать там узел борцовской прически.

- ...и нас, - согласилась Хякума Ямамба, в чьем скрипучем голосе, словно птица в клетке, мимолетно запела та девушка из ущелья Орлиных Гнезд, что милосердно задушила уходящую наставницу.

Тэнгу просто кивнул.

"И нас... таких, как мы..." - звякнули струны цитры под лаской зрячих пальцев слепца.

- Неправда!

Выкрик Мотоеси встретил лишь тишину.

Тишину, покачивание головами, отведенные в сторону взгляды... выкрик утонул в этом единодушном сочувствии, чтобы мгновением позже вновь вырваться на поверхность уже не выкриком - воплем:

- Неправда! Вы лжете! Вы все лжете! Вы придумали это, чтобы отомстить мне, отомстить страшнее, чем просто убить! Я знаю... знаю...

Нет ответа.

Только река плещет в отдалении.

- Вы лжете! Отец рассказывал мне... да, рассказывал! Священник Квайрие, бывший в миру самураем клана Кикуйи, собственноручно убил пятерых демонов "Сорвиголов" - и счастливо дожил свой век! Странствующий монах Мусо своими молитвами загнал в ад людоеда-йикининки, и потом был известен до конца своих дней как святой паломник! Вы лжете!..

- Монах, священник!
- буркнул тэнгу, зябко встопорщив перья.
- Я же предупреждал тебя, Ямамба: он ничего сейчас не поймет... он не готов.

Подхватившись на ноги, юноша выдернул из ножен меч, готовый рубить наотмашь, если встретит хоть одну насмешливую улыбку. Но меч застыл в его руке, а ярость растаяла сосулькой на весеннем солнце: на Мотоеси смотрели скорбные лица людей и... бывших людей. Так смотрят старики на неразумного внука, родичи - на члена своей семьи, который минутой раньше вел себя самым постыдным образом, а сейчас еще и усугубляет вину, отказываясь принимать заслуженную кару.

Меч, взвизгнув, упал в ножны.

- Уж лучше бы вы убили меня...

Юноша поклонился по очереди каждому, сидевшему у костра: каппе, тэнгу, слепцу, Хякуме Ямамбе... отдельный поклон предназначался безгласному призраку на границе света и тьмы.

Вскоре его шаги затихли во мраке.

* * *

- Как погулял?
- добродушно спросил отец, когда Мотоеси на рассвете, шатаясь от усталости, добрался домой.

Юноша только кивнул невпопад, добрался до циновки и провалился в сон.

До полудня.

"Ты ничего сейчас не поймешь!..
- глумился сон, дуя в уши противным сквознячком.
- Ты не готов... ты..."

Больше всего юноша винил себя в одном: он забыл спросить у "Горной ведьмы", куда делись сироты убитой им нопэрапон. Но вернуться к заброшенной хижине, чтобы задать этот вопрос, вернуться хотя бы во сне, в мутной нереальности... нет, он не сумел заставить себя сделать это.

Не смог.

4

Вечером Мотоеси пал отцу в ноги и попросил благословения стать послушником у первого же бонзы, который на это согласится.

XIII. ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

ОЛЕГ

- Садитесь!

Милейший парень Костя Шемет распахнул дверцы своего "Опель-Кадета" и вопросительно посмотрел на нас.

- Эх, прокачу?
- спросил я, почувствовав с запоздалым стеснением: язвительности не вышло. Он мне даже в некоторой степени нравился, этот удачливый кр-р-расавчик, умеющий славно поработать и славно отдохнуть, четко знающий, чего он хочет и в каком виде. С такими легко сотрудничать, они надежны и пунктуальны; с такими легко выезжать на пикник - они веселы и остроумны.

С такими легко; гораздо легче, чем, к примеру, со мной.

- Да ладно, садись!
- неожиданно перейдя на "ты", друг Шемет смотрел уже на меня одного. Плотно смотрел, в упор, с прищуром.
- Подвезу даром. Пить не будете? Голые танцевать не будете при луне? Эх! Прокачу! Одиночка с мотором готов везти!

Последний пункт: такие еще и образованны.

"Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, - сказал Остап, усевшись рядом с шофером.
- У вас, я вижу, хороший характер..."

Когда мы загрузились в машину, командование взял на себя Ленчик.

- Ко Дворцу бракосочетаний, - велел он, усевшись "рядом с шофером".

При этих словах Ленчик через плечо одарил нас столь многозначительным взглядом, что мы с Димычем, не сговариваясь, кивнули.

Едем, значит, ко Дворцу.

Бракосочетаться.

Выворачивая с Деревянки на проспект Ленина, Шемет (до того он молчал, крутя баранку двумя пальцами) вдруг нервно облизал губы.

- Его надо найти. Ребята, я вчера разговаривал с его женой... его обязательно надо найти!

"Ребята" слушали. На сей раз голос Шемета, бархатный тенор Большого Босса, слегка похрипывал; да и напускная вежливость, более уместная на дипломатическом приеме или при вербовке спецслужбами, куда-то делась. Таким Шемет мне нравился больше... еще больше.

Скоро будет "больше некуда".

Тупик.

- Я... я чувствую себя виноватым перед вашим... перед нашим Монаховым. От удивления я вообще едва не лишился дара речи: Большой Босс

исповедовался!

Ныне отпущаеши!

Камо грядеши... нет, это из другой оперы, хотя и здесь пригодилось бы.

- Да, я неплохо заработал на его выступлении. Но, наверное, если бы я не подтолкнул Монахова, если бы не сыграл на его ущемленном самолюбии... Вы знаете, что его сын лежит в реанимации?

- Знаем, - за всех ответил Димыч.

- Только не подумайте, что здесь сплошной альтруизм и филантропство. Потому что, если вы так подумаете, вы сразу перестанете мне верить. Я прав? Вы и так верите чуть-чуть, вприкуску, а если... Я честно хочу помочь конкретному Владимиру Монахову, где бы он сейчас ни скрывался, и в то же время я честно хочу понять: в чем его секрет? Понять и использовать, не допуская эксцессов вроде гибели Дагласа Деджа. Редкостная, кстати, сволочь был этот Дедж, жадная и подлая сволочь... впрочем, оставим. Это золотое дно, это Курочка Ряба, несущая золотые яйца, если подойти к делу правильно и аккуратно. Это верный кусок хлеба с маслом до конца дней, отпущенных нам. Вы меня понимаете?

- Я в доле?
- не удержался я: уж больно явственно возникла в машине незабвенная тень бригадира Калмыка.

Аж свет застит.