Выметаясь к пастбищу такси, я опасливо косился на чудовищные фаллосы изо льда, - крыши и карнизы были сплошь усеяны этими подарочками февраля. Черт побери, а почему они в Москве - сосульки, а у нас - бурульки? Потому что в Москве их сосут, а у нас ими бурят? Буровят?! Бурулят?! Особенно если этажа с шестого забурулит...
- К неотложке, шеф!
- Поехали. "Маячок"! Я 35-16! Везу клиента в неотложку!
- Счастливого пути вам и пассажирам! Всю дорогу я был благодарен "Маячку" за ласку. Жирную гиппопотамшу в гардеробе больницы угнетала лень. Вставать лень, куртку мою на крючок вешать лень, номерок выдавать... Ее ожидал раскрытый на середине супер-пупер-бестселлер. "Купе?.." - я присмотрелся. Нет, хуже. "Купель Купидона-2", серия "Мини-Шарм": на обложке раскинулась томная от недосыпа дива, сплошь объята знойным мачо. На правой руке у мачо было шесть пальцев. Знакомые шуточки: Сева Ермаш, мой приятель-художник, замучившись с доставучим худредом, дождался приема работ и выхода книги в свет, сунул худреду в нос свежий, пахнущий краской экземпляр: "Считай!" "Что считай?!" - изумился худред. "Пальцы!" И когда худред обнаружил у всех персонажей на всех утвержденных им иллюстрациях по шесть пальцев, Сева сладострастно возопил: "Вот! Вот!!! Твое, козел, дело: не меня живописи учить, а пальцы заранее считать!" Гулко возвратясь, гиппопотамша швырнула номерок на стойку, как собаке кость, - и с разбегу нырнула обратно в "Купель". Аж брызги до потолка. Где у них тут журнал приема? Тощенькая бабуся на санпропускнике шуршит страницами: в семь сорок утра... Татьяна Беглова... черепно-мозговое, палата № 6... Символичность номера угнетает. Но недолго. Наглость - второе счастье. Свернув за угол, быстро облачаюсь в белый халат, память о проказах юности. Еще учась на третьем курсе бурсы, бегал сюда проведывать душеньку-медичку, маскируясь под белую и пушистую ниндзю-черепашку. Тут главное: спецодежду нацепил, морду кирпичом - и вперед, "с лица необщим выраженьем". Верней, с общим. Тогда примут за медбрата. Что ж, Влад Снегирь, умов властитель, - тряхнем стариной? Сейчас, пожалуй, и за врача сойду. У вас, больной, гангрена левого полушария! Клавочка, запишите: гильотина, УВЧ и пассировать в масле до появления золотистой корочки!.. Так, второй этаж, черепно-мозговое отделение. Матовая стеклянная дверь. Сбоку от входа грозится сакраментальное "Посторонним В.". Минздрав предупреждал: вторжение опасно для нашего здоровья. Плевать! Все его не замечали, а проворный Белый Ниндзя резво шел по коридору. Морщась, воздухом дышал он: пахнет супом, пахнет хлоркой, страхом, потом... Ненавижу эти запахи больницы! До сих пор я удивляюсь: как больные человеки могут оживать в миазмах?.. Это у меня нервное. Волнуюсь я за Таньку. До чертиков волнуюсь. До зубной боли. Вот и веселю сам себя, подзуживаю, строю карточный домик шуточек: несмешно, глупо, а помогает. Давно проверил: помогает. Все лучше, чем ныть.
- Простите, доктор, а Генрих Константинович сегодня со скольких?
- Генриха Константиновича не будет от стольких до воскресенья. Он улетел в Буркина-Фасо, на симпозиум трепанологов. Но обещал вернуться. Милый, милый... Тетка в мятой пижаме моргает коровьими ресницами. Белый Ниндзя удаляется. Вот и палата номер шесть. Осторожно приоткрываю дверь на два пальца. Воображение со злорадством садиста рисует: бинты, кровь на виске, всхлипы товарок по несчастью. Бесчувственное тело трогательно свернулось калачиком под простыней. На простыне - казенный штамп. Синий-синий, будто гематома. Танька, бедолага, младше меня на десять лет, и все норовила догнать: рано замуж выскочила, рано Ладочку родила...
- ...нет, чувихи, прикидываете?! Без машинки, без оверлока, двое суток, как проклятая!.. Меня накрывает звуковая волна. Знакомая с отрочества. Вот она, сестрица моя, бурулькой ушибленная, - на койке у окна. Тараторит без умолку. А свекровь рыдала: помирает, ухи просит... Ага, разбежались! Решительно вторгаюсь в палату.
- Привет, Танюха! Как жизнь молодая? Были б мозги, было б сотрясение?!
- Вовка! Привет! Вечно ты со своими приколами... У тебя часы есть? Сколько времени?! Гляжу на циферблат.
- Без четверти час. Дня, - уточняю зачем-то.
- Ну, чувихи! Ну, даю! Четыре часа в бессознанке! А кажется, будто пару суток. Ой, Вовик, мне такие чудеса привиделись! Не поверишь! Я уже девочкам рассказала, а они смеются... Окидываю взглядом контингент. Три остальные койки оккупировали дамы-мадамы, из которых "девочкой" можно назвать лишь одну. С большого бодуна.
- Вовик, зараза!
- Танька обижена невниманием родного брата к ее чудесам.
- Ты слушаешь или где?! Выхожу из подъезда, сворачиваю к "Лампе Аладдина" (секонд-хэнд новый, на вашем углу...), и тут рядом - бомба! Ба-бах! Я с копыт, глядь: а меня уже волокут куда-то. Голую! Я визжать, а им хоть бы хны! Пять чучмеков, блин! Ну, думаю, хорошо, если изнасилуют, - а если напугают?! Улицы кривые, халупы, вонища... Ноги по дороге сбила, босиком-то. А они, гаденыши, меня продали. Как рабыню Изауру. Прикинул?! И я два дня, дура дурой, галуны к мундирам пришивала. Тупой иголкой. Все пальцы себе исколола... А эти смеются! Чувихи, вас бы туда... Татьяна гордо вздергивает нос. Еще бы, наши глюки - не для скуки!
- Рабовладельцы хреновы! Прикинул, Вовик?! Четыре часа без чувств, и то отдохнуть не дали. Гады! "Девочки" откровенно ржут басом.
- Что врач говорит?
- я стараюсь придать лицу озабоченное выражение, хотя Танька явно живее всех живых. Отставная рабыня машет рукой с ужасающим легкомыслием: - А ничего не говорит! Пусть только явится, коновал! Я ему... Нашел больную! Небось, Жорик, - это ее шеф-цеховик, лицо кавказской ориентации, злой черкес и вождь делаваров, - матом кроет: нам сегодня партию "алясок" сдавать. Костя уехал, у Ладочки ОРЗ, свекруха, коза старая, с ней сидит... Некогда мне разлеживаться!
- Остынь, Танюха. Полежи до завтра, расслабься. Мало ли... Не сдохнет твой Жорик с "Алясками"! Я Анне Ильиничне позвоню, скажу: пусть в ателье сообщит.
- Что вы здесь делаете? Кто вас сюда пустил? Больную нельзя беспокоить, у нее предполагается сотрясение мозга! Немедленно покиньте палату! Ага, мою Таньку побеспокоишь! Она сама кого угодно побеспокоит... Усатый айболит тянет меня за хлястик: - Я кому говорю?!
- Прошу прощения, - чуть не ляпнул: "Прощения просим, благородный дон!" Я брат... э-э-э... сотрясенной. Мне позвонили, я сразу примчался...

Усы айболита теряют воинственность.
- Тем не менее, я все же попрошу вас покинуть палату.
- Да-да, конечно. Пока, Таня. Выздоравливай! "Сестрица Аленушка" театрально охает, притворяясь мученицей. За что и любим, стрекозу.
- Простите, вы ее лечащий врач?
- Да.
- Как вас зовут?
- Генрих Константинович.

- Генрих Константинович, можно вас буквально на пару минут? Вы понимаете, у нее в детстве была травма головы... За дверью палаты, угорев от смеха, хрюкают "девочки".

* * *

Анне Ильиничне я позвонил с мобильника, прямо из такси. Чудо-заклинание "Я с сотового!" действует на Танькину свекровь безотказно. Слово "сотовый" ассоциируется у нее со словом "мёд", тот в свою очередь тянет за собой "рынок" и "драть три шкуры", а дальше цепочка достраивается до "оплата разговора". Такие ассоциации Анна Ильинична уважает. Местами даже благоговеет. Посему отделался я от говорливой свекрухи быстро. Утешил, ободрил и откланялся.
- Приехали, шеф. Хлопнув дверцей, выхожу в туман, мутный, как буряковый самогон. У подъезда топталась "сладкая парочка": знаменитый меж гражданами бомж Горец и его закадычный дружбан, спившийся котельщик Федор Михалыч. На вид - два сапога, одинаковых с лица. "Я, красавица, не сексуальный маньяк, а алкаш-собеседник!" Но если котельщик ничем, кроме имени-отчества, примечателен не был, то Горец свое прозвище оправдывал со старательностью идиота. Однажды его пустили погреться на сеанс в видеозал ("точку" все равно на днях закрывали за неуплату аренды), и фильм с Кристофером Ламбертом потряс беднягу до основанья. Бомж уверовал и проникся, при каждом удобном случае пересказывая сюжет всем желающим. Вплоть до собак и кошек. В его пересказе средненький "холливуд" делался эпосом древности: там царил гений, парадоксов друг. Особенно мне запомнился взрыв АТС, когда в бессмертного Ламберта, наполняя энергией, вместо молний лупили обрывки чужих разговоров. Я прям-таки обзавидовался фантазии Горца. Также бомж полюбил орать по поводу и без: "Остаться должен только один!" Здесь крылся тайный смысл, ибо неуязвимость бомжа была подстать его кинокумиру. Дважды горел в им же устроенных пожарах, попадал под грузовик-мусоросборник, огребал тяжелыми предметами по голове, страдал в зубах ротвейлеров с питбулями, травился дустом и крысиным ядом, на спор залпом выпил бутылку метанола... И всякий раз не просто оставался жив: несокрушимость его здоровья вошла в список легенд нашего района. Даже участковый Поросюк, редкой души мент, при встрече с бомжем ласково ронял: "Когда ж ты сдохнешь, падлюка?" "Падлюка" безнадежно икала, разводя руками.
- Ы-ы-ы, Володя...
- сипло поздоровался Горец, с тоской взирая на новенький кодовый замок. Плети дикого винограда, черные и сухие зимой, свисали с балконов: их вид погружал душу в пучину меланхолии. Ощутив приступ милосердия, я ткнул в нужные цифирки. Замок ответил за распальцовку, щелкнув затвором трехлинейки. Люмпен-приятели мигом просочились следом, в теплое нутро подъезда.
- Мы тово... погреться. Зябко там, Володя. Мы ж, значит, культурно. Если чево, и налить можем... Интересное предложение. А что? С кем вы, мастера культуры? Надо быть ближе к народу. Сесть на грязную ступеньку, тяпнуть из горла "ряженки", занюхать хлебцем из мусорки. Красота!
- Спешу, Горец. В другой раз.
- А... ну, спеши, быстрей жизнь минет... Хрен с ними. Пусть греются. Лишь бы в подъезде не гадили. Хотя нет, Горец - аккуратист. Блевать непременно во двор уползал, в любом состоянии. Запирая за собой дверь квартиры, слышу умиротворенно-риторическое: - Стаканы взял?
- Обижаешь! Эти... одноразы... А я, наивный, - "из горла"! Аристократический нынче бомж пошел. Рост благосостояния масс. Бокал "Губернаторской", ломтик сосиски, полуденная сьеста в гранд-подъезде... Аж завидки берут. Лечь, что ли, самому? Придавить часок-другой? Подскочил сегодня ни свет ни заря, от зевоты в такси чуть челюсть не вывихнул... Разумеется, телефон сразу откликнулся на эту идею гнусным мявом. Словно на шнур ему, гаду, наступили. Межгород, однако.
- Алло!
- Владимир Сергеевич?
- Да, я слушаю.
- Здравствуйте, дорогой! Это вас беспокоят из "Аксель-Принт". Заместитель главного редактора по особым вопросам. Судорожно пытаюсь вспомнить, как зовут моего собеседника. Я-то в издательстве большей частью с завредом по фантастике общаюсь. Нормальный парень, мы с ним давно на "ты", безо всяких "Сергеевичей".
- Здрасьте... Простите, не помню... Он словно чует мои судороги: - Зовите меня просто: Антип Венецианович! Вы слышите?
- Слышу, конечно!
- Владимир Сергеевич, дорогой, вы на "МакроНомиКон" собираетесь?
- Да, конечно. Я вам утром ответ по интернету послал.
- Ну, сами знаете: почта - дело ненадежное! Я хотел лично убедиться... Откуда такое внимание к моей скромной персоне? Премию решили на конвенте вручить? Ага, Нобелевскую! Раскатал губы!
- Знаете, нам нужно будет подписать бумаги. Ведомости по январским выплатам, контракты на допечатки... Дорогой мой, вы в курсе, что доптираж "Имперцев" стоит концом марта? Далось ему это - "дорогой"! Пусть я и впрямь недешевый, но так вот грубо намекать, в лоб...
- Да, в курсе. Спасибо, Антип, э-э-э... Венецианович.
- Чудненько! Вот и оформим на "МакроНомиКоне". Так вы точно будете? Банный ты лист, зам по особым!
- Точно! Уже билеты купил.
- Я и говорю: чудненько! А как ваш новый роман продвигается?
- Нормально.
- Ни дня без строчки?
- Ага... Ни дня.
- Весной закончите? Хотя бы к маю-месяцу?! Тут читатели весь сайт письмами завалили. И дилеры наши тоже... Беспокоятся. Боятся в летний спад угодить. А так мы сентябрем и тиснем, на подъемчике! Значит, май? Или апрель?
- Ну-у... не знаю. Боюсь загадывать.
- Может, имеет смысл заключить авансовый договор?
- Не имеет. Понимаете, Антип Венецианович...
- Да-да, я понимаю! Понимаешь - тогда зачем спрашиваешь? Не шибко я принципиален меж собратьев по перу (верней, по клавиатуре), но бумаг на будущие тексты не подписываю. Обжегся однажды. На заре карьеры подмахнул договорчик на только-только начатый романец. Очень уж по читателю тосковал. И бабок срубить хотелось. Срубил, мать его за подол: текст уперся рогом, забуксовал, сроки поджимали, издатель торопил, - я в итоге финал кукишем скрутил, а книга в свет так и не вышла: издательство обанкротилось. С тех пор зарекся. Между прочим, в "Аксель-Принте" о моем суеверии прекрасно известно. Или он надеется, что все-таки передумаю?
- Да, еще одно дельце. Помните, у вас в девяносто первом выходила повесть в сборнике "Тиран Нозавр"?
- Помню.
- Первая серьезная публикация?
- Дебют.
- Какой там был тираж, не подскажете?
- Сейчас. Иду к полке, извлекаю пухлый томик. Клыкастый рептилоид ехидно скалится с обложки: "Гюльчатай, открой личико!", холст, масло. Сливочное. Лезу в выходные данные.
- Первый завод - 55000.
- А второго не было?
- Насколько я знаю, нет. Издатель потом на ужасы с "Икс-ножками" переключился.
- Ясно, - зам по особым излучает оптимизм. Бодрый бас плещет в трубке, обдавая ухо брызгами.
- А как жизнь? Ну, вообще?
- Вообще? Ноу проблемз! Бас набирает обертоны: - Депрессия, бессонница? Кошмары?! Уп-с! Что за гнусные намеки?!
- Жизнь прекрасна и удивительна, - я беру мощную, качаловскую паузу. Насладившись, добавляю.
- Удивительной жизнь становится в тот миг, когда перестает быть прекрасной. Короче, мне пока удивляться нечему. А роман пришлю по сети, как закончу.
- Рад, дорогой вы мой человечище! Душевно рад! А то знаете, писатели народ тонкий, нервный... Увидимся на конвенте. Всех благ!
- До свиданья. Оригинальный разговор. Ну и тип этот Антип! Впору срочно завести дневник и записать гусиным пером: "Звонили из издательства. Хотели странного." Хотя в нашей стране победившего сюрреализма и не такое случается! Не забыть бы вещи в дорогу собрать: в среду - поезд. Диван принимает блудного свина в теплые объятья. Баю-баюшки-баю, чего вижу, то пою...

IV. ОТСЕБЯТИНА: "ЛУЧШИЙ-ИЗ-ЛЮДЕЙ"

"Недостойный мерзавец, портящий вашу Гостевую книгу, прочел месяца три назад ваш роман "Рабы страха". Разум и нежелание пачкаться сдерживали меня все это время, но, случайно перечитав в шестой раз данное произведение, я решаю плюнуть на потерю части самоуважения и прямо говорю вам, что, по моему необоснованному тупому быдляцкому мнению, эта книга - дерьмо." Из писем в гостевую книгу В. Снегиря

А вот днем мне Ла-Ланг еще не снился. В смысле, во время дневного сна. Говорят, творческие люди должны много спать. Восстанавливая энергию, нервные клетки и жировые запасы, сожженные в топке вдохновения. Еще в сортир надо чаще ходить. Очень способствует. Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон, в покой священный туалета он беззаботно погружен... Портки с безрукавкой оказались на месте. В прошлый раз я, испуган увиденным произволом, бегом вернулся в каморку, где и проторчал до "пшика". А застань меня "пшик" в исходной точке, - потом я нахожу имущество здесь, под рукой. Портки, например. Ларчик: нет, не бросил, приволок обратно. Молодец я. Жадина-говядина. Хотя и "MI"натворил"D" себе этого добра с запасом, на всякий пожарный. Думаю, такие закономерности сна есть результат моих регулярных медитаций над коаном "Бытие определяет сознание". "Хлопок одной ладонью" перед сим шедевром дзена - что плотник супротив столяра. Поди раскумекай, кто же кого все-таки определяет. И куда. Я помню, что я знаю, что мне снится то, что помню и знаю, а знаю я до хрена и больше.. Закон Снегиря. Одевшись, трогаю спусковой камень. В смотровой щели вспыхивает язычок света. Черт, кого там принесло?! Моргаю, всматриваюсь. Снаружи ночь. Глухая и слепая калека-ночь. Пара факелов немилосердно чадит, освещая дальнюю часть молельни, ближе к внешнему портику. Там, собравшись кучкой, ждут какие-то люди. Без движения, без слов, без молитв и прошений. Кривая Тетушка из-за алтаря хмуро глядит на этих истуканов. Не нравятся они Кривой Тетушке, подательнице случайной удачи. Мне, надо заметить, они тоже не нравятся. Кошмары вообще редко нравятся. Мысленно произведя этимологию слова "факел" от "fuck you all", отчего нервы слегка успокаиваются, продолжаю смотреть. Глаза слезятся, как от дозы атропина. ...пять недвижных, пять спокойных, пять в широкополых шляпах... Старые знакомые.
- Пора бы... Нежный Червь сказал: сразу после шестого гонга, оказывается, они умеют говорить.
- А уже полседьмого. Меня старуха убьет.
- А когда ты в дом монеты приносишь, она тебя не убивает? Потерпит твоя старуха. Ей, небось, сосед терпеть пособляет.
- Тихо вы... На этот раз я успеваю отчетливо засечь миг поимки. С вульгарным чавканьем в пентаграмме, образованной ждущими "MI"хватами"D" (словечко найдено, и мне сразу легчает...), возникает голый дядька. Он очумело брыкается, когда хваты бросаются крутить ему руки. Дядька зело тощ, худосочен, бороться с насилием явно не обучен, и лишь вопит на всю молельню: - Менты! Менты позорные! Остаться должен только один! Батюшки! Это ж Горец...
- Даешь демократию! Свободу узнику режима!
- Барсак! Угомони Отщепенца!
- Всего один стакан! Только один!!!
- Барсак! В восторге от сна, искренне любуюсь, как хваты суют Горцу в пасть кляп. Вяжут руки, дают для острастки кулаком по хребту. Голый бомж скисает мычит баритональным фальцетом, ежится, заискивая перед грубой силой. Еле сдерживаюсь, чтоб не выскочить с советом. Дали б ему фьюшки хлебнуть, Горец бы за ними на карачках побежал. Хоть на край света.
- М-м-м... н-н-ты-ы-ыыы!..
- Пошел! Иди, кому сказано! Шаг, другой. Костлявый хребет бомжа вдруг начинает дребезжать, издавая мерзкий визг бормашины. Занимается огнем, словно от факела. Пламя странное, белесое, - мигом распространяется дальше, охватывая ягодицы, плечи, Горец вспыхивает бенгальской свечой, брызжет искрами... Исчезает. Оставив хватов в недоумении.
- А Нежный Червь брехал: до следующего вечера не пшикнет...
- Кто брехал? Нежный Червь?! Сам ты брехун!
- Но ведь пшикнул...
- Нафири-су ругаться станет. Он жертву для Дождевания заказывал...
- Ага... задаток дал... "Пшик" настиг меня внезапно. Я едва успел захлопнуть смотровую щель и рухнуть на любимый сундучок. Старец-Облако злорадно впился в зад мой острым краем: надо будет выбрать время, "MI"натворить"D" себе напильник (по возможности дрочевый) и сточить у Старца зубы...