Тело ее вздрогнуло, потекло зыбкими мерцающими струйками, и лишь что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.
— Нет, Лаик! Не надо! Я все равно…
Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы. Зачем? Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!.
Равнодушная трава резала пальцы.
Нечет
…А когда настанет новолунье,
Вся изнемогая от тоски,
Бедная влюбленная колдунья
Расширяет черные зрачки.
«…стояла на террасе, закат полыхал в пол-неба, и в кустах, у ограды кладбища, мне послышался шорох — словно какой-то силуэт серым комком метнулся за шиповник — но, может быть…
…странный, невозможный сон. Будто лечу, лечу, падаю в крутящуюся агатовую бездну, а вокруг — пламя, и все плавится, течет, и — глаза — сотни, тысячи распахнутых глаз, и они впиваются в меня, зовут, и подушка дышит влагой кошмара…
…И шея болит, с самого утра, — наверное, я укололась…
…происходит! Два новых браслета за четыре дня — и я знаю, что это значит! — это кто-то из моих…
…молчит. И будет молчать. Я знаю, отец с братом пытались подкараулить приходящего по ночам — но я, я не хочу, чтоб его убили! И мне приятны его…
…вот. Сегодня я впервые поцеловала спящего брата. Он заворочался, сминая простыни, заулыбался во сне — наверное, ему снилось что-то очень хорошее. И на губах моих…»
Пожелтевшие хрупкие листки, хрупкие льдинки-слова, ткань футляра — и родовая печать в самом низу: «Лаик Хори даль Арника».
Свадебный подарок.
Чет
…За мой стол устало опустился человек неопределенного возраста, в потертой и выцветшей кожаной куртке, простых холщовых штанах и громоздких деревянных сандалиях на босу ногу.
Бродяга? Странник? Не все ли равно…
Он бросил на пол свой тощий дорожный мешок, и в нем что-то звякнуло, подобно бубенчикам дурацкого колпака. Эх, сотник, тебе бы колпак этот, да по дорогам — подайте, люди добрые, горстку счастья отставному выродку!..
— Эй, хозяин! Ну давай, давай, шевели ногами…
Хозяин подошел отнюдь не сразу — видимо, внешность нового клиента не очень-то его воодушевила — и остановился, вытирая руки о клеенчатый фартук.
— Того же, что и господину сотнику, — гость указал на плетеную бутыль красного, стоявшую передо мной. — И мяса, жареного — я голоден!
Хозяин смерил моего соседа оценивающим взглядом.
— Деньги вперед, — процедил он.
Странник криво усмехнулся и бросил на столешницу два золотых. Хозяин подобрал отвисшую челюсть и умчался на кухню, а я все пытался вспомнить, где я видел эту кривую ехидную ухмылку… Нет, не помню. Но видел.
…Мы ели и пили молча, изредка поглядывая друг на друга. Вернее, пил и ел он, я же только пил…
— Кончай лакать, сотник. Вином горя не зальешь.
Я медленно поднял на него глаза. Бродяга сосредоточенно жевал. Вот сейчас…
— Нет, не рубанешь. Надо поговорить. Не здесь. Расплатись — и идем.
Мы остановились на том самом месте, где я встречался с Лаик. Бродяга почесался и уселся прямо на землю.
— Ты — урод, — без предисловий заявил он.
А я смотрел на него сверху вниз, и мне все казалось, что смотрю я на него снизу вверх… Откуда?…
— Знаю — и все, — захихикал бродяга. — Да ты садись, садись, в ногах правды нет. Ничего в ногах нет — ни правды, ни кривды, да и держат они тебя неважно…
Тут я действительно почувствовал головокружение и торопливо опустился рядом.
— Ну что, парень, нашел мать-смертушку, или разошлись в переулке? — бродяга вздернул верхнюю губу, и сморщенное лицо его покрылось паутиной веселых лучиков.
— Да нет пока, — покосился я на смешливого собеседника, — но найду, ты уж не сомневайся…
— Олух, — спокойно сообщил мне бродяга. — Вот уж воистину… И ее не вернешь, и сам сдохнешь зазря, — уяснил, или повторить?!
— Кого — ее?! — я впился глазами в его лицо, но на нем ничего нельзя было прочесть.
— Разве трудно догадаться, что ты по девушке своей сохнешь?
Я промолчал. Наверное, легко.
— Ну, парень, раз уж жизнь тебе недорога, то и употребить ее можно с куда большей пользой, чем героически отдать концы в занюханном притоне.
— Очень заманчиво. И куда ж ты употребить ее надумал, жизнь мою-то, варк меня заешь?!
— Вот именно туда и собираюсь.
— Куда — туда?
— К варкам хочу тебя отправить. И настоятельно советую. Любить варка — это вы все мастера, а вот как насчет непосредственно?…
— Где она?! — жуткая, невероятная, кричащая надежда вспыхнула вдруг во мне.
— У себя. Лежит, где положено.
— Ее… убили?
— Не говори ерунду. Убить Не-Живущую… Но встать она больше не может.
— Почему?
— Тяжелое Слово на ней.
— Заклятие?
Он молча кивнул.
— Кто? — тихо спросил я.
— Ого! Ты еще и мстить собираешься! Ну, этих-то тебе не достать… Сами варки и наложили Слово, Верхние; а ты что думал — люди?! Таков Закон, парень.
Я резко встал. И увидел то, что ожидал увидеть. Вернее, не увидеть. У бродяги не было тени.
— Да, — спокойно ответил он. — И я хочу открыть тебе Дверь. Но не надейся, парень — ее ты забудешь. Не для того зову тебя. И вместо одной, последней твоей жизни, я дам тебе Вечность.
— Это ты, мразь, ты наложил на нее заклятие! Ты!.. А теперь и меня заполучить хочешь?! Умри, падаль!..
Меч прошел сквозь него, но он не обратил на удар никакого внимания — пальцы бродяги стальными обручами сомкнулись на моих запястьях. Я рванулся — но это было все равно, что пытаться разорвать кандалы.
— Я мог бы сделать это силой. Прямо сейчас, — сухо сказал варк, — но я не хочу. Ты должен сам. Понимаешь — сам! А меч свой спрячь. Во-первых, не понадобится, а, во-вторых, не поможет.
Он отпустил меня.
— Пойми, парень, я не хочу зла тебе. Я хочу открыть тебе Вечность. А Лаик… я ничего не могу обещать. Таков Закон.
Мы помолчали. Он выглядел усталым и опустошенным. И мне вдруг стало стыдно, что я обидел его, убить хотел…
Обидел варка?! Да, обидел.
— Прости меня, варк. Я не хотел…
— Знаю. И все же подумай о моих словах.
— Прощай, варк.
— Прощай. Прощай, хороший мальчик…
И он скрылся в темноте.
…Стена. Хрупкая иллюзия, отделяющая жестокий мир девятикратно живущих людей от жестокого мира бессмертных Не-Живущих варков. Бессмертные берут к себе, а чаще убивают Живущих, те, в свою очередь, убивают Не-Живущих; но люди еще и убивают друг друга, а варки накладывают заклятия на своих… Да плевал я на них на всех, вместе взятых!.. — если бы…
Передо мной выбор из двух проигрышных карт — остаться человеком, навсегда потерять Лаик и вскоре сдохнуть в глупой уличной драке; или стать бессмертным варком, пьющим человеческую кровь — и потерять Лаик, а заодно и все человеческое…
Хороший выбор. Одна карта стоит другой. Ни по одной из этих карт я не выигрываю Лаик.
Нечет
Но вечером… О, как она страшна,
Ночная тень за шкафом, за киотом,
И маятник, недвижный, как луна,
Что светит над мерцающим болотом!
…Долго и придирчиво разглядывал маленький лысеющий человек бокал с вином, и багряный отсвет закатом дрожал на его остановившемся лице.
— Нет, Эри, — наконец сказал он, — я не держу дома таких книг. Я не знаю, зачем офицеру Серебряных Веток понадобился «Трактат о Не-Живущих», но я порекомендовал бы любопытному офицеру отправиться в нижние хранилища дворцовой библиотеки. Я стар, Эри, но память моя цепко держит многое, и я помню, хорошо помню глаза солдата с твоим именем — многие годы назад спросившего тот же самый трактат у моего отца; я был при этом, сотник, у нас, в роду Шоров, все вскормлены книжной пылью — и когда солдат со взглядом мудреца и убийцы сказал моему отцу о Слове Последних, я второй раз в жизни увидел архивариуса Акаста Шора бледнеющим. Первый раз был при пожаре библиотеки.
Вскоре солдат пропал, и люди говорили, что он убил своего капрала. Навсегда. И при странных обстоятельствах. Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать тебе сегодня.
Огромный пес недовольно заворчал, когда пальцы высокого сотника перестали поглаживать его густую шерсть.
— Спасибо, Шор, — сказал сотник. — Спасибо. Ты сдал мне третью карту.
ЛИСТ ПЯТЫЙ
Ломаные линии, острые углы.
Да, мы здесь — мы прячемся
В дымном царстве мглы.
…колоколов. У Герда начало стремительно проваливаться сердце.
— Вот он, брат Гупий.
Герд вскочил.
— Не туда, — сказал хозяин.
Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, распахнул дверь, хлынул сырой воздух.
— Задами, через заборы — в поле, вдоль амбаров, — сказал хозяин. — Ну, может, когда свидимся…
Первым добежал брат Гупий. Подергал железные ворота амбара — заперто. Ударил палкой.
— Здесь они!
Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, из-под них выбрались два волка — матерый, с широкой грудью, и поменьше — волчица.
Брат Гупий уронил палку.
— Свят, свят, свят…
Матерый ощерился, показав частокол диких зубов, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом дальше — в поле.
Разевая рты, подбежали трое с винтовками.
— Где?!.
— Превратились, — стуча зубами, ответил брат Гупий. — Пресвятая богородица, спаси и помилуй!.. Превратились в волков — оборотни…
Главный, у которого на плечах было нашито по три серебряных креста, вскинул винтовку. Волки бежали через поле, почти сливаясь с серой и сырой травой. Главный, ведя дулом, выстрелил, опережая матерого. Потом застыл на две секунды, щуря глаза.
— Ох ты, видение дьявольское, — мелко крестясь, пробормотал брат Гупий. — Ну как ты, попал?
Главный сощурился еще больше и вдруг в сердцах хватил прикладом о землю.
— Промазал, так его и так! — с сожалением сказал он.
Было видно, как волк и волчица, невредимые, серой тенью проскользнув по краю поля, нырнули в…
Часть третья
Опальные ангелы
Чет
Звук неясный,
Безучастный,
Панихиды нам поет:
Верьте, верьте
Только смерти!
Чет и нечет! Нечет, чет!
Пыль. Бархатная тишина дворцовой библиотеки перекатывала на беззубых деснах звук моих шагов, и я то и дело останавливался, вслушивался и шел дальше. В конце концов, никто не запрещает офицеру Серебряных Веток копаться на досуге в старинных манускриптах… Как вам, составители Устава, нравится подобное сочетание: глянец сапог и труха библиотек?… Никак.
Пыль. Грозящие рассыпаться в прах свитки, боящиеся неумелых пальцев, коричневый пергамент, перехваченный истлевшей кожей шнурков, латунь узорчатых застежек, сафьян переплетов — кто разбирает муравьиные письмена, кто тревожит покой шелестящих мертвецов?… Случайно зашедший советник? Один из Вершителей, освежающий в памяти давно забытый закон? Сумасшедший старик архивариус — тишина, сумрак, пыль. Могила слов.
…Умели все же предки делать хорошую тушь — высохшая охра страниц и ровные, празднично-яркие буквы…
«О Не-Живущих». Вот оно.
«…тени не отбрасывают, хоть и не прозрачны для взгляда человеческого; и доподлинно известно, что в зеркальном стекле не дают…» — не то! Это я и сам знаю.
«…и пока Враг силы не набрал, то сок жизненный брать может лишь из родных своих и из любимой своей, а посему надлежит незамедлительно…» — дальше, дальше!.. Не то. Знаем, читали Устав. Незамедлительно, положенное число раз и до полного… Не то.
«…острием крепким и острым, из дерева Трепетного созданным; а также людским оружьем серебряным и никаким более. А пронзив им сердце Не-Живущего и в ране оставив…» — пронзив, стало быть…
Не то.
«…и не дает Тяжелое Слово выйти демону из могилы, но не успокоит вечного в темнице его, и нет ему успокоения. Мудрецы земные и немногие из Восставших способны на плечи принять тяжесть знания заклятий, но не нам, согбенным над письмом, приводить в труде сем ключи к ужасу древних.
Снять же заклятие с Не-Живущего способна лишь живая кровь человеческая, но не может он выйти за ней, а сам человек не придет к Врагу, и мука змеей сдавливает остановившееся сердце, и…»
Я захлопнул книгу. То.
…Умирающая лошадь захлебывалась пеной, силясь приподнять голову, заглянуть в глаза человеку, убившему ее — мы славно скакали, лошадь, топча гравий, траву, головы рисковых оборванцев с цепами и вилами, мы топтали их разменные жизни — одной больше, одной меньше! — пока во вздувшихся легких твоих не осталось воздуха даже на предсмертное ржание. Прости меня, лошадь, я не вижу тебя, все тонет в водовороте распахнутых глаз Лаик, в шорохе слов ее: «Зачем, Эри? Зачем? Ведь я любила тебя…»
Ты любила мерзавца, Лаик, дешевого подонка, сорвавшего рукав твой из любопытства, из потного мужского тщеславия, и не варки придавили Тяжелым Словом твое тело — я это сделал, я!.. Ничего, Лаик, ничего, я иду, я уже совсем иду, и если пена не разорвет и мое горло…
Ворота были открыты, и левая оторванная створка, покачиваясь, скрипела на пронизывающем ветру. Наружную стену затянуло бурым мхом, и лишь какой-то упрямый одинокий цветок сиял всем безрассудством белой чашечки между брусами ноздреватого камня. Круглое лицо луны любопытно оглядывало запущенный бледный сад, выщербленный гранит парадной лестницы, отбрасывающей резкие черные тени; вспугнутые нетопыри перечеркивали диск отшатнувшегося светила, и сводчатая, увитая плющом галерея вывела меня наконец к острым наконечникам чугунной витиеватой ограды.
Я никак не мог сосредоточиться на реальности совершавшегося, и даже озноб от ночной прохлады, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, далекому, идущему между плитами, вглядывающемуся в полустертые имена далеких владетелей, блестящих кавалеров, кокетливых дам в сгнивших оборках, чьи последние потомки ковыряют сейчас землю в Скиту Отверженных, добывая нелегкий хлеб свой в тени Слов, Знаков, Печатей — и все потому, что их Лаик, моя Лаик…
Да, она не отбрасывает тени! И зеркало отказывает ей в отражении! — но не тени и не отражению клялся я в душе своей, в крови своей, текущей в жилах, капля за каплей, и вот стоит передо мной спрашивающий за неосторожность клятв. Всю, капля по капле… и я спотыкаюсь о барельеф с родным лицом и коряво выписанными датами жизни. Здравствуй, Лаик. Все верно — ты действительно умерла молодой. Здравствуй.
Я опустился на холмик и стал распаковывать привезенное снаряжение. Всю. Капля по капле.
…Я проваливался в восхитительную подмигивающую бездну, страх, земной мой страх приветливо укрывал меня белесым струящимся плащом, и от холода его стекали по щекам капли жгуче-соленого пота — по щекам, по шее — багряный пот, уютный страх, поднимавшийся во мне скрипом черной лакированной крышки с золотыми вензелями; дикое ожидание посеревших костей и мрачной ухмылки безгубого рта, ожидание бледных извивающихся нитей в полуразложившихся останках…