Честное слово.
Не говорите глупостей. Вам вредно волноваться.
Я. Я убил его тем, что выше слов.
Давайте руку. Вот так. Сейчас вы уснете.
Хорошо бы.
Конечно, хорошо. Утром все будет хорошо.
Утра не будет, сестричка.
Почему?
Утро не для всех.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОДИН ИЗ НАС
И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
БЛУДНЫЙ СЫН
1— …вот, — сказал капитан Заусенец.
Капитан Непейвода взял протянутую ему записку.
— Нарушал, — раздумывая, пробасил он. — Распивал в неположенных. Оказал сопротивление.
— Иди в жопу, — сказал капитан Заусенец. — Оформляй.
— Оказал, говорю. Сержант Шевчук в обиде.
— Шевчук на природу в обиде, дебил. Оформляй.
— У меня обеденный перерыв.
— Лёнчик, не буравь мне череп. У тебя в обезьяннике много народу?
— Один. Твой.
— Не мой, а ихний, — капитан Заусенец ткнул пальцем в потолок. — Ты записку прочти, а? У нас всеобщая грамотность.
— Ну, прочел.
— Оформляй и топай жрать. Пока не остыло.
Капитан Непейвода вздохнул:
— Хамло ты, Заусенец.
— Ага. Где Шевчук его нашел?
— В сквере Победы.
— Что он там делал?
— Портвейн хлестал.
— Какой?
— Крымский белый.
— Что еще?
— Ерунду орал.
— Какую?
— Что всех убьет из интернета. На хрен. И сам застрелится.
— Так и орал?
— Не знаю. Шевчук сказал — так.
— Что у него взяли?
— Кто?
— Шевчук.
— Обижаешь, Заусенец.
— Обижаю. Короче, верните.
— Мобильник.
— Бабки тоже верните.
— Не было там бабок. Слезы одни.
— Верни, Ленчик. По-хорошему.
— Слушай, Заусенец… Кто он? Алкаш, говно собачье. Псих. Шевчуку ухо расцарапал. До крови. А ты вот записки носишь. На меня рычишь. Обижаешь по-всякому. Я злопамятный, ты имей в виду.
Капитан Заусенец наклонился к капитану Непейводе. Казалось, хорек вот-вот вцепится в нос жирному барбосу. Дежурный хотел отодвинуться, но не смог. Помешала стена.
— Не грози мне, Лёнчик. Оформляй.
— Ой, как жалко, — всплакнула баба Галя. — Пропадет ведь.
Лариса Петровна закурила.
— Пропал, — бросила она, выпустив колечко дыма. — Уже.
— Так ведь жалко.
— Ни капли. Ни мизинчика.
— Приличный человек какой…
— Все они приличные. А потом хлоп, и жену зарезал.
— Он в разводе.
— Вот-вот. От такого ангел сбежит. Он со мной никогда не здоровался. Идет мимо, глаз прищурит — и хоть бы хны. Нет чтоб здрасте, Лариса Петровна…
Баба Галя достала из сумки вязание:
— Санечка с утра проморгается, и на угол. В рюмочную. Небритый, морда опухшая. Сотку «Чаклуна» возьмет и кофе. Я с Настасьей, продавщицей ихней, знакомая. Настасья мне и докладывает.
— У твоей Настасьи таких санечек — полрайона. Спаивает, курва. Бальзам из самогона варит. Коньяк, опять же… Палёный. Икота от него. И желудок.
— Наружу выберется, в подворотню, — баба Галя раздумала заводиться насчет Настасьи. Курва так курва. Всем жить надо. — Там и пьет, на свежем воздухе. Курить стал. Раньше-то некурящий был, как мой покойник…
— Людка говорит, на похоронах его видела.
— Кто умер?
— А никто. Людка на кладбище старается. В оградке прибраться, то да се. У кого времени мало, да денег много, ей поручают. Говорит, твой Санечка у могил ходит. Надписи читает. А если кого хоронят, беспременно рядом встанет. Смотрит. Завидует.
— Ой…
— Вот тебе и ой. Скоро уже.
— Чего скоро-то?
— Газом траванется. Или вены вскроет. Если газом, может дом рвануть. В Днепропетровске один такой рванул. В новостях показывали. Ты думай, Галина. Твой дом, тебе жить. Я ему не соседка.
— О-ой…
— Мой такой же был. Слова не скажи. Налево бегал, сволочь.
— От тебя?
— А то ты не знаешь… Жалостливая ты, Галина. Ездят на тебе. А на мне где сядешь, там и слезешь. Вот рванет дом твой Санечка, вспомнишь мои слова…
— Нет, ты понял! — сказал Квач. — Прикольный хмырь.
— Муйня, — возразил Тролль.
— В сраке у тебя муйня. А я слушал. Прикольно, да.
— Чё там прикольного? Наша Таня громко плачет…
— Не, Тролль. Не так. Вот у тебя муйня, это точно. А у него… — Квач нахмурился, вспоминая. — Привет, мой друг Татьяна, значит. Пусти меня в жильё… Красиво.
— Ага, в жильё. Перепихнуться.
— Тебе одно чешется. Нинка не дает?
— Не дает.
— Ну и не даст. А хмырь, он…
Квач поискал слово, не нашел и повторил:
— Прикольный. Другой бы забздел. Я ж вижу — бухарик. Щас бабла сострижем, по-легкому. Все бздят, когда их тормозят. А этот ржать начал. Типа мы ему клоуны. На фига вам бабки, братва? Это он нам, понял? На фига? Давайте я вам стихи почитаю…
— Я не клоун, — обиделся Тролль.
И пожалел, что не дал прикольному хмырю звездюлей.
— Ты вот так можешь? Привет, мой друг Нинка! Пусти меня в жильё! Тебя, мой друг Нинка, так мало я любил…
— Я ее ваще не любил. Не дает.
— И не даст. Ты ей стихов не читаешь. Вот хмырю она даст…
— Блин!
Тролль задумался. Наверное, Квач прав. Хмырь прикольный. Прикольному Нинка точно даст. Вон как вчера уши развесила. И глаз на слезе. Найду книжку, дал себе зарок Тролль. Заучу. Три страницы. Ну, две. Прочитаю Нинке, она даст.
— Я иногда думаю, Тролль…
— Ты? — решил подначить Тролль.
И получил в рыло.
— Вот думаю я иногда, — Квач изучил дело рук своих, и увидел, что это хорошо. — Говно ты, Тролль. И Нинка говно. И Суслик. А я с вами тусуюсь. Прав бухарик.
— В чем это он прав?
— Не помню. В том-то и дело, Троллина. Не помню. Забыл.
— Мозгой тронулся? — опасливо предположил Тролль.
Квач не ответил.
2— Как новенький?
Чувствовалось: Рите хочется спросить о другом. Но она не решилась. Оттягивала неприятный момент. Все равно придется, конечно. Может быть, Чистильщик сам об этом заговорит?
Прежде чем ответить, Чистильщик посмотрел в окно. Казалось, «новенький» обретался где-то там: сидел на верхушке пирамидального тополя, или летал на манер Карлсона, гоняя голубей. Нет, Карлсон — этажом ниже. Он не летает. И новенький — там же.
Часть створок «фонаря» была открыта. В «студию» волнами накатывала мягкая майская теплынь. Снизу долетали гудки машин и звон трамваев. Где-то лупила строительная «баба» — раз за разом. Весна в разгаре. Скоро полетит тополиный пух. Придется окна закрывать…
— Самоход? Приживается. Из парня будет толк.
Он поморщился, устыдившись фальшивой бодрости сказанного.
— Почему — Самоход?
— Сам к нам пришел. Ну, почти. Его врач направил.
— Венечка?
— А ты думала, это я его вынюхал? Представляешь? — заявился парень на прием. Доктор, помогите, у меня обаятельные галлюцинации! Ну, Венечка мне и отзвонился.
— Обаятельные?
— Ага. Перепутал обаяние с обонянием. Тяжелое детство, недостаток витаминов. А так — хороший парень. И нюх отличный.
— Ну да, конечно… Помню, Верка Степанова на уроке биологии выдала: «Рецепторы бывают вкусные, слушательные, зрительные, обаятельные и тактичные».
— Та самая Степанова?
— Та самая. Заведует отделением в педиатрии. Мамочки не нарадуются…
Помолчали. В окно влетела пчела, с недовольным жужжанием закружилась у Ритиной головы. Женщина замерла, не шевелясь. Ей очень хотелось отмахнуться, но она терпела. Ждала, пока гостья уберется восвояси. Запах духов пчелу не удовлетворил. Мало ли что утверждает Кристиан Диор! — не бывает такого жасмина. С разочарованием вжикнув, пчела вылетела прочь.
Рита перевела дух.
— Я их боюсь, — призналась она. — У меня на пчел аллергия. Однажды укусила — меня всю раздуло. Как надувную игрушку. Жуть! Больно было… Мама говорит, еле откачали. Я сама плохо помню. Как в тумане… Не дай бог в лицо б ужалила — вся пластика насмарку!
Чистильщик не удержался, покосился на Риту. Белов не подкачал, лишний раз подтвердив свою репутацию. Пара розовых штрихов на подбородке. Тоненькая бороздка на правом крыле носа. Если специально не присматриваться… Скоро, уверял волшебник Белов, и этого не останется, не сомневайтесь.
Никто и не сомневался.
— Может, его врачам сдать? На принудительное?
— Кого?
Он прекрасно знал — кого.
— Золотаря. Не мальчик уже. Печень не железная…
— У кого она железная…
Вскочив, Чистильщик по давней своей привычке заходил по комнате взад-вперед. Руки он заложил за спину. Да, он знал, что похож сейчас на заключенного, от волнения меряющего камеру быстрыми шагами. Но ничего не мог с собой поделать. Так было легче.
— Нельзя его принудительно. Надо ждать!
— Ждать… — повторила Рита, что-то мысленно прикинув. — Чего ждать, Вадик? Он ведь с жизнью счеты сводит. Хорошо, насчет принудиловки — согласна. А если мягко, аккуратно?
— Не думаю, — ладонь, как шашка, рубанула воздух. — Не получится.
— У меня же с тобой получилось?
— Разные мы. Понимаешь? Разные!
— Не кричи. У тебя сигареты есть?
— Ты ж не куришь! — изумился Чистильщик.
— Теперь курю. Так есть?
— Есть.
Он выдвинул ящик стола.
— Гостевые. Тебе какие? «Camel»? «Vogue» с ментолом?
— «Vogue».
— Кури здесь. Окна настежь, выветрится.
Он вручил Рите тонкую пачку сигарет и пепельницу. Устроившись на подоконнике, Рита чиркнула зажигалкой, сделала несколько торопливых затяжек и продолжила:
— Меня начальство теребит. Тебя утвердили координатором. Золотаря планировали на твое место. По твоей, между прочим, рекомендации. И нате-здрасте — наш протеже в глухом запое. На грани суицида. Что прикажете? Карлсона вместо него ставить? Умата? Шизу?
— А что? — буркнул Чистильщик. — Ставьте Карлсона.
— Не потянет. Шиза у него так и живет? Звонила?
— Живет. Я ей сам звоню. Каждый день.
— И как она?
Чистильщик вздохнул:
— Я не лезу в чужую личную жизнь. Я джентльмен.
— Джентльмен он. А у твоей Шизы стокгольмский синдром. Заложницы влюбляются в похитителей. Жертвы в мучителей. Бедная девочка. Когда неизбалована мужским вниманием… У нее закрепилось, что Золотарь к ней приставал. Лапал. Домогался. И она трансформировала это черт знает во что…
— Сама ей скажи.
— И скажу. А он что?
Оба знали, что ничего Рита никому не скажет.
— Не в курсе. Не ее же спрашивать, в самом деле! То ли терпит, то ли вообще не замечает. Она жалуется: не пристает. Большей частью молчит. Уходит, приходит… В сеть лезет. Пьяный. Потом отрубается.
— Говорить с ним не пыталась? По душам?
— Вряд ли. Ты ведь тоже ко мне не сразу пришла. Выжидала момент?
— Выжидала.
Раздался звонок — громкий, требовательный.
— Кого-то черти несут, — Чистильщик втайне обрадовался возможности прервать тягостный разговор. — Обожди в другой комнате, ладно?
— Ладно. А ты думай. Начальство ждать не хочет. Неделю я у них выцыганю. Потом будут решать, хотим мы того, или нет.
3— Собаку завел, — всхлипнула бывшая.
Она достала из сумки платочек. Маленький, батистовый, с кружевами по краю. Крылось сейчас в бывшей что-то такое. Человеческое. Тургеневская девушка бальзаковского возраста. И морщинки в уголках рта. Очень располагающие морщинки.
— Большую? — заинтересовался Чистильщик.
— Будет. Когда вырастет.
— Ну, это не страшно.
— Я с соседями говорила. Он пьяный идет, шатается, а пес за ним. Без поводка. Один раз упал в палисаднике, заснул. Храпит на всю улицу. Булькает. Так пес к нему никого не подпускал. Щенок, а злобный. Рычал, кидался.
— Кого не подпускал? Мальчишек? Врачей? Милицию?
— Ну, я не знаю. Соседи так сказали.
— Чего вы от меня хотите? — спросил Чистильщик.
— Повлияйте.
— В каком смысле?
— Ну, вы же его начальник, — бывшая погрозила Чистильщику пальцем, и сама смутилась. — Ему нельзя так пить. У него желудок. Давление. Он зеленый весь. У него обмороки. Мне соседи… Не по-человечески это. Не по-христиански.
— Я агностик, — мрачно сказал Чистильщик. — Я дзен-уклонист. Как же вы не вовремя…
— Вы должны. Обязаны. Ему бомжи мобильники носят.
— Бомжи?
Представилась ужасная картина. Бомжи со всего района — грязные, испитые — сносят Золотарю мобильные телефоны. Десятками. Сотнями. Находят, воруют, отнимают силой у невинных детей. И несут…
— Ну, один бомж. Сумка у него клетчатая. Мне Лариса Петровна доложила. Явился, вокруг дома ходил. Интересовался, здесь ли живет этот… Описал — кто. Узнал, что здесь, стал код на подъезде спрашивать. Ваш, мол, мобилу потерял, так я принес. Жалко, если пропадет.
— Отдал?
— Ларисе Петровне? Нет. Дождался, пока… Короче, они потом напились. По-свински. Лариса Петровна сказала, что они под «Гаятри» буянили. Это интернет-кафе, у метро. Кричали, что здесь — притон зла. Геенна огненная. Их чуть не побили. Господи, надо ж так набраться…
— Как вы меня нашли?
— Я звонила. Спрашивала. Мне наш пастор помог. У него связи.
— Связи… Чаю хотите?
— Хочу.
— Черный? Зеленый? Желтый?
— Желтый… я никогда раньше…
— Не пили чаю?
— Желтого…
Чистильщик включил электрочайник. Достал из шкафчика заварник и упаковку «Туманов Хуанг-Шаня». Хорошо, что бывшая согласилась на чай. Так легче. Он не знал, о чем разговаривать с незваной гостьей. «Студия» казалась западней. И ведь ходила, узнавала, искала; нашла.
Требует.
Если Чистильщик и боялся чего, так это встретиться с Золотарем. Пьяным, трезвым — все равно. Жадный, зубастый страх — заглянуть в зеркало и увидеть себя самого. Помнишь, брат? Ты сломал шпагу, а парень тихо выл, скорчившись под деревом. Джинсы бедняги пропитались кровью. Ты ничего не понимал, кроме главного — нельзя слушать этот вой. Обломок шпаги казался выходом — наилегчайшим, пуховым. Как крыло ангела. Потом была реанимация и психушка. И Рита. Спасла, перетащила на эту сторону.
Я не Рита. Я не сумею.
— Вот, — он придвинул бывшей чашку. — Пейте.
— Эта сучка, — вдруг сказала бывшая. — Она у него живет. Эта девка…
Господи, растерянно подумал Чистильщик. Она же его любит, бывшая. До сих пор любит. И развелась. Даю голову на отсечение, она сама подала на развод. Запилила насмерть, ушла, и нате вам — терзается. Принимает участие. Слава богу, Наташка ушла раз и навсегда. Я бы не выдержал вот так, по частям.
