...Вот и закончились твои записи, папа. Как и жизнь - на самом интересном месте. Или все-таки?! Умерло лишь тело, бренная плоть, как это случается с нами? С большинством?! Я не знаю. Оказывается, я еще многого не знаю. Адам не разучился удивляться? делать открытия? пытаться постичь?!
- несмотря на тысячи тысяч прожитых жизней... Ты сумел удивить меня, папа. Я скорее откушу язык, чем назову тебя "плотским отцом". Сейчас, закончив чтение, я поймал себя на чуждом, незнакомом ощущении: мне вдруг захотелось ненадолго побыть - тобой. Или хотя бы - таким, как ты. Влезть в "черный ящик". Это естественно для шестилетнего мальчишки: "Хочу быть, как папа!" Беда в том, что мальчишку зовут Адам. Рябь по воде - в меня входит кто-то, миг назад бывший посторонним. Неужели?.. Мгновенная радость, и сразу разочарование. Нет, папа, это не ты. Очередной присоединившийся. Пора бы привыкнуть. Я и привык, вот только... Неужели я надеюсь? Надеюсь и жду - тебя?! Я знаю, как это: собирать. По крохе, по крупице. Сочетать в себе, ощущать единым целым, океаном бытия. Я знаю, что скоро нас останется двое: Адам и Ева. Навсегда. Даже если завтра мне на голову упадет кирпич. Моего поколения хватит, чтобы двое - дожили. Двое в Эдеме. Двое на Земле. Двое - значит, все. Верней, почти все. Кое-кого не будет с нами. Тебя, папа. Таких, как ты. Почему? У меня нет ответа, зато есть странное чувство. Несправедливость, равнодушие чужого замысла - это всегда странно. Может быть, ответ был у тебя? Отчего мне кажется, что сегодня, погибнув у школьного двора, ты сумел ответить на риторический вопрос?! Что узнал ты, чего не знаю я? Сейчас я попытаюсь стать тобой. Понять, ощутить. Я уже давно ничего не писал. Я уже давно не пытался стать кем-то. Но я возьму в руки шестую (шестьдесят шестую? шестьсот шестьдесят шестую?!) тетрадь в клеточку чистую, со слегка пожелтевшими листами. Возьму ручку с фиолетовыми чернилами (компьютер - не для нас с тобой, правда, папа?). Сяду за твой стол. Это ты, папа? На самом деле ты?! Стоишь рядом, кладешь руку на плечо, улыбаешься ободряюще. Я не знал, что можно - так. Не внутри, вместе, единой жизнью, но рядом, с рукой на плече. Генерал Сыч! Разрешите доложить: рядовой Сыч к выполнению задания готов! Как хорошо, что ты писал от третьего лица. Иначе у меня ничего бы не вышло. А так - мы сделаем это вместе. Вместе, рядом, локоть к локтю, плечом к плечу, - видишь, я научился банальностям. Выходит, можно. "Можно," - киваешь ты, и я улыбаюсь, кивая в ответ. Значит, я все делаю правильно. Мы с тобой все делаем правильно.
ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
Принимая огонь, соглашаясь на тьму, Забывая про все, обучаясь всему, Мы становимся старше, - богаче? беднее?! И бессмысленно к небу взывать: "Почему?!"
Кирилл Сыч
Кирилл вышел из дому около часа дня. До школы - пятнадцать минут неспешной ходьбы. Уроки заканчиваются в 13:30, как сказала завуч Клара Наумовна. Времени - вагон. ...Учительница, уроки, школа. Имеет ли это теперь хоть какой-то смысл? Для Адама, для его одногодков? Ведь в телах "последышей" - концентрат многих жизней, постоянно собирающий, аккумулирующий в себе тех, кто раздумал длить отдельное существование, сбрасывая за ненадобностью телесную оболочку. Для старших детей, кому сейчас девять, десять и больше - смысл безусловно есть. "Ментики" начинают работать, в среднем, с 13-14 лет. Природа - или кто там? впрочем, не важно!
- предусмотрительна. Пока ребенок не стал подростком, поток мыслеобразов по менто-связи способен необратимо изменить сознание и мировосприятие, а нахлынувшие ипостаси так и вовсе задавить, подмять под себя хрупкую психику. До этого рубежа дети учатся, как все. Потом вступают в силу новые методики, система прямого обучения... Зато Концентраторы изначально помнят свои жизни, имя которым - легион, с самого рождения. Им не нужны "ментики" для запуска "эффекта Казаряна", они никогда не болеют, их обожают собаки и не жалят осы... Зачем им азбука? Арифметика? "Сказка о царе Салтане"?! Ну, разве что ознакомиться с последними новинками и достижениями... И, тем не менее, Адам с явным удовольствием собирал накануне портфель, аккуратно укладывая в него пенал с ручками и фломастерами, угольник, тетради, дневник. Точно так же, как раньше увлеченно возился в песочнице с паровозиками, играл в жмурки, в "квача". Почему? На этот вопрос Адам однажды ответил прямо и недвусмысленно. Им нравилось быть детьми. Это было их последнее детство, и они старались взять от него все, что можно. Похоже на правду. Заслуживает доверия. Кирилл и поверил... почти. Но сейчас, буквально пару минут назад вдруг подумалось, что это - лишь одна из причин подобного поведения. Возможно, даже не самая главная. Крылась здесь иная подоплека - до боли знакомая, такая простая и очевидная, что Кирилл никак не мог ухватить ее суть. Скорее всего, сами Концентраторы тоже не подозревают о первопричине. Тайна за семью покрывалами, дышащая на уровне подсознания, ясный посыл, движущий ими, - что заставляет выдумывать стройные и очень убедительные теории на сознательном уровне. Сворачивая возле аптеки, Кирилл принялся насвистывать. Вот и чисто символическая ограда школьного двора, которую легко одолеет любой первоклашка. Шум, крики, звучит запоздалый звонок (все уже давно во дворе). Ну конечно, первого сентября ребят отпустили с уроков чуть раньше - праздник, все-таки. Правда, галдеж во дворе жидковатый. Детей в школе мало... А старшеклассники вообще по домам сидят. Или за город умотали. С "ментиком" - без проблем! Одновременно купаешься в речке, учишь алгебру, физику, информатику, обмениваешься с приятелем свежими анекдотами, договариваешься с девушкой о свидании. Красота! А где Адам? Наверное, задержался в классе. Порыв ветра метет по асфальту редкие желтые листья, напоминая, что сегодня - первый день осени. И где он их только нашел, ветер? Вроде, зелено кругом...
- ...ишь, гаденыши! Хиханьки строят. Над нами с тобой, между прочим. Житуха наша, значит, - псу под хвост! Вот они и радуются, ангелочки гребаные! Мочить! Чтоб на своей шкуре! Чтоб сами поняли и Ему передали!.. Чтоб чаша грехов снова - до краев... На круги своя!.. Рай им, гнидам! Геенну им огненную, геенну!..
- Молоток ты, Степа. Верно мыслишь. Все гниды. И ты гнида. Дай хлебнуть... Старые знакомые. Степан, отставной пророк, ныне честный сатанист, и его соратник Петрович. Оба изрядно поддатые. Петрович отбирает у Степы бутылку "Алушты", делает основательный глоток, крякает, утирая ладонью губы... Кирилл поспешно отворачивается. Ему стыдно. За Степу, за себя. Уйти? пока не заметили, не полезли на глазах у детей обниматься, дыша перегаром и требуя выпить со старыми корешами... Где же Адам?!
- Эй, пацанва! Бормотухи хотите?
- Го-о-ордые! Нос воротят. Зазорно с сейфами знаться!
- Вот я им сейчас сворочу!.. Эй, шкет, подь сюда. Пей. Угощаю, значит. Мы - не то, что ваши. Нам не жалко!.. Пей, кому говорю! Даже спиной Кирилл чувствует: лицо у Петровича плывет, дергается нервным тиком. Страх - липкий, мокрый - рождается в животе. Движется вверх, к сердцу, к голове. Волной стекает обратно.
- Ты кому это сказал, шкет?! А ну, повтори! Ф-фух, наконец! Вот и Адам. Сейчас они уйдут - домой...
- Ах ты, падла малая! Как со старшими базаришь, щенок? Звук оплеухи. Еле слышный хлопок, удар, гром, колокол, - отзывается в груди, в сердце, в животе, где угнездился страх. Наверное, не стоило оборачиваться. Не надо было смотреть, что там происходит. Не надо было... Красный от бешенства, озверевший Степан, грязно матерясь и брызжа слюной, наотмашь хлестал по щекам мальчишку лет шести. Владика Гринберга, Адамова одногодка: они в детском саду вместе были, а теперь - в одном классе. Что ж ты творишь, сволочь пьяная?!
- Степан, прекрати! Но взбешенный пророк оглох для увещеваний.
- Зови! Зови своих на помощь, сучонок! Где они? Где? Где твои козлы? Самым страшным для Кирилла была Степкина правота. Люди - взрослые, подростки - шли мимо. Скользнув равнодушным взглядом. Не обращая внимания. Насилие над телом больше не интересовало их: вечных, идущих в райские врата не плотью, но душой. Насилие над телом, рождение тела, болезни тела, старение тела, гибель тела, - нет, не интересовало. Волненье? Негодование?! Гнев?!
- разве это повод? Не бойтесь убивающих тело... Детвора вообще исчезла, один Адам спешил по дорожке к отцу, но он тоже был беззаботен, словно ни Степана, ни избиваемого Владика просто не существовало. Более того, сам Владик был спокоен. Что произошло дальше, Кирилл не успел заметить. Может быть, мальчишка изловчился и укусил Степана за руку. Хотя вряд ли. Слишком наивно для Концентратора. Скорее уж внезапно ударил взрослого мужчину в ответ, ловко, деловито, безошибочно угодив в уязвимое место. Или сказал что-то очень обидное: так умеют обижать глубокие старики - наотмашь.
- П-паскудник! Убью! Кулак пророка с размаху врезается в детское лицо. Брызжет кровь. От серьезной травмы Владика спасает малый вес, - он отлетает, катится по земле, прижимая руки к лицу. Степан настигает, примеряется пнуть ногой... В следующее мгновение Кирилл уже бежал. В ворота, мимо кустов сумасшедшего жасмина с колючками, туда, где пьяный изувер бил ребенка. Жестоко, насмерть, - Кирилл не нуждался в "патнике", чтобы почувствовать чужую боль. Долго мальчишка не выдержит. Надо успеть, надо... Конечно, он думал совсем иначе: проще, без слов, банальных и нелепых, как сама ситуация, он вообще не думал, а делал, забыв испугаться, и душа Кирилла Сыча неслась, на шаг опережая тело, надрываясь в беззвучном крике. Неважно, что малыш Концентратор, что он жил и умирал тысячи раз, и если его сейчас убьют, он просто сольется с остальными, с тем же Адамом... Это было не важно, как и то, что окружающие люди не спешили Владику на помощь. Доподлинно зная: тело - лишь оболочка. Которую древнее дитя без малейшего сожаления сменит на другую, продолжая жить. Для "пробудившихся" не происходило ничего страшного, ничего особенного. Глупый пьяный сейф зря терял время. Умный трезвый сейф тоже зря терял время. Пусть их. Умом Кирилл понимал: "пробудившиеся" по-своему правы. Умом. Но не сердцем. В последние годы он слишком много понимал умом, оставляя сердце в тревожном недоумении, и теперь сердце решило отыграться за все. Здесь и сейчас взрослый избивал ребенка. Даже если истинный возраст Владика несопоставим с годами пророка Степы, - взрослое тело калечило детское тело. И здравый смысл поджимал хвост, прячась в тень. Высшая правда, высшая логика - ложь и путаница. Где отец твой, Адам? Вот, бежит. Отец всегда бежит, когда его ребенку угрожает опасность. Смешной, слабый, наивный отец, - бежит, торопится, задыхаясь, хватает ртом сухие крошки воздуха... Вам все равно, живы или мертвы, ибо вы всегда живы?! Бессмертны?! Вечны?! А отцу все равно, жив он или мертв, свой ребенок корчится под ударами или чужой, - потому что отец, потому что готов умереть до срока, продолжаясь в сыне. У каждого свое бессмертие. Вам - вечность, мне - миг. Кирилл засмеялся на бегу. Он смеялся, сшибая Степана с ног, отшвыривая прочь. Он смеялся, хрипя и булькая кровью, когда Петрович ("Степку, гад?! Ты - Степку?! Ты?!!") крушил кулаками его ребра. Он смеялся, когда двое остервенело пинали дергающееся на земле тело... "Они - дети. Наши дети. Мои дети. Вот почему они с таким упоением играют в детей! А потом, вырастая, будут играть во взрослых. На самом деле они просто маленькие. Новые. Наплевать, что жили и умирали тысячи раз, что за их плечами - опыт и знания многих поколений, что к нам они относятся снисходительно и чуть свысока, хотя при этом - любят, действительно любят... Дети всегда считают себя умнее и современнее родителей. Но при этом очень, до одури, до дрожи в коленках боятся их потерять. Мы боимся потерять друг друга, а все остальное не имеет значения. За детьми будущее. А за родителями - прошлое, которое ничуть не хуже будущего. Вместе это и называется - настоящее. Жизнь продолжается. Быть отцом чуть-чуть больно, но необходимо. Если бьют ребенка, надо спешить на помощь. Я спешил, как мог. Кажется, успел. Кажется..." И сквозь звон в ушах, сквозь сгущающуюся тьму, сквозь тупую, ненастоящую, нестрашную уже боль: - Папа-а-а!!! Кирилл нашел в себе силы улыбнуться. Все в порядке, сынок. Делай, что должен, и будь, что будет. Скажи маме, чтоб не грустила. Не первый муж, не первый отец - так хоть последний. Хоть какой-то фарт, ребята. Встретимся. Где-нибудь. Когда-нибудь. Обязательно.
* * *
Вот так, папа. Ты еще здесь? Мы все написали правильно, папа? Мы с тобой?.. Где отец твой, Адам?! Разве я сторож отцу своему?.. И тихонько, знакомым голосом, издалека, куда нет доступа, даже если ты проснулся, и еще раз проснулся, и снова проснулся, потому что проснуться - это одно, а перестать быть ребенком, сыном, наследником, - совсем другое...
- О пощаде не моли - не дадут. В полный голос, немо ли - не дадут. Божья мельница, мели Страшный суд! Дайте сдохнуть на мели!
- не дадут...
Я все понимаю, папа. Я различаю добро и зло. Нам... мне... нам будет не хватать вас в Эдеме. Вас, наших отцов. Адам родил сыновей. Сыновья выросли, повзрослели, сами стали отцами, - и, в конце концов, круг замкнулся. Да, папа, я слышу тебя.
- Хочешь жалости, глупец?
- не дадут. Хочешь малости, скопец?
- не дадут. Одиночество в толпе. В ските - блуд. Хочешь голоса, певец?
- не дадут...
Отцы уходят. Круг замкнулся. Смогу ли я, отравленный добром и злом, не превратить его в спираль? Все начнется сначала, на новом витке - и мы снова встретимся с тобой, папа. Мы встретимся, и на этот раз все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо, ведь я знаю...
- Разучившийся просить - не прошу, Без надежды и без сил - не прошу. Шут, бубенчиком тряси! Смейся, шут! Подаянья на Руси - не прошу.
Я не знаю главного: ты вернешься - или я отправлюсь искать тебя?! Найду ли?! Папа, мертвый, ты улыбался так, как мне никогда не суметь.
- Грязь под ногтем у Творца - это я. Щит последнего бойца - это я. Бремя сына, скорбь отца, Выражение лица, Смысл начала и конца - это я.
Все будет хорошо. Мне это известно доподлинно. Кому, как не мне?! Почему я плачу, папа?..
Май - август 2001 г.
Повесть из сборника "Ваш выход"
