Предусмотрительность ятудханчика-кривоглазика стала меня забавлять.
А трехглазый лик все клубился в жутком облаке, все смотрел с безразличием, но убираться прочь, похоже, не собирался.
Эх, Шива-Шива, Милостивец ты мой, насквозь провонявший погребальной сажей и мочальной аскезой, ну почему с тобой так трудно договориться?!
Мы бы вдвоем… Я на миг зажмурился, представляя себе возможности союза с Разрушителем и открывающиеся после такого альянса перспективы. Затем с сожалением расслабился и вылил на себя ушат воображаемой воды. Желательно родниковой. Ледяной. Чтоб дух захватило.
Сомневаюсь, что в союзе-мечте мне была бы отведена главенствующая роль. Синешеий - это вам не персик в меду и не старший братец Индра, которому голову морочить проще, чем Медовоокому[51] горсть воды вскипятить!
Ладно, проехали.
- Гони ее в угол, - не оборачиваясь, приказал Яд-жа Панчалийцу.
- Пусть сидит и не рыпается.
- Приказать?
- Сперва я даже вздрогнул, сообразив, что этот заискивающий вопрос принадлежит Друпаде.
- Что приказать?
- Чтоб не рыпалась.
- Лишнее. Просто пусть сядет и ничего не трогает.
Эк его скрутило, великого раджу! Конечно, когда на твоих глазах упрямую супругу притащили за уши, даже не соизволив оторваться от обрядовой утвари… Это впечатляет. Весьма. До дрожи. Сразу начинаешь думать: а если бы меня?! И смотришь на ятудхана несколько по-иному. Подобострастно смотришь. С уважением. С преклонением.
Взглядом бродячей собаки - пришибет или кость кинет?
И нет под рукой знатока объяснить глупому Панчалийцу: возьмись Яджа связывать заговором самого раджу, ждал бы ятудхана изрядный конфуз! Это красавицу из благоуханного антахпура, чьи победы - унижение младших жен, чьи заслуги - искусно ноги раздвигать, чей норов - муженька разок-другой унизить прилюдно, чтоб было чем в старости хвастаться перед скопцами-подхалимами… Такую дуреху и вязать-то грешно. Ядже малого хватило, чтоб дотянуться и ухватить крючком за пышную ягодицу! Зато воина-кшатрия, племенного быка-царя, пусть даже царь от ятудхановых заговоров в угол жмется, средним пальцем не уцепишь! Знаю, пробовал. Сразу страх в них куда-то девается, как мышь в нору, а на смену страху бешенство лезет. Вот только что боялся, поджилки трусились холодный пот - и уже рога вперед, а в глазах кровавый стяг Адского Князя плещет!
Их вязать - себе дороже.
Вон Индра, Громовержец мой разлюбезный, и тот дайтьев с данавами, родственничков по материнской линии, который век приструнить не может! А все почему? А все потому, что родственнички. Похожи. Он бы хоть раз задумался: возьмись данавы прибрать Индру к ногтю, чем бы дело кончилось?! Только ему задумываться по чину не положено, ему проще воевать: день за днем, год за годом, век за веком!
Ну и пусть его.
Тем временем Яджа уже разжег огонь, воспев хвалу Медовоокому наезднику, что мчится сквозь Мироздание на крутолобом баране. Ублаготворив Агни, ятудхан воздвигся у огня и принялся за работу. Пламя вспыхивало в алтарном углублении, принимая милостыню топленого масла, лепестки с изображениями символов окрашивало поочередно то в лазурно-голубой, то в багрянец и пурпур, ропот гонгов странным образом переходил в пение ятудхана, оставаясь при этом самим собой, мерным рокотом, утробным стоном… Веда Жертвенных Формул плелась хитрой вязью, привычной рогожей, в которой нет-нет да и полыхнет драгоценная нить Черное становилось Белым и наоборот, и мне оставалось лишь восхищаться втихомолку: как же он ее хитро пересобачивал под себя, ятудхан-урод, гений чащобный, упрямый Яджа! Ароматный дымок тек из курильниц в углах покоев, кружил голову вкрадчивым дурманом, я, забыв обо всем, любовался творимым молением словно произведением искусства, не забывая поглядывать в сторону трехглазого лика, черты которого, впрочем, оставались совершенно равнодушными. Странно, зачем он все-таки явился?
Зачем?!
Отвлекшись, я пропустил тот момент, когда пламя на алтаре раскрылось алым цветком киншуки, лишенным запаха. Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной, и почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:
- На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!
Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика. Он сгущался, обретал черты, формы, и вместе с ним обретал ясность трехглазый лик в облаке-соглядатае. Припухшие веки открыли третий глаз, сплошной, без зрачка, изнутри полыхнула нестерпимая зелень, дрогнули крылья нервного носа, и чувственные губы приоткрылись словно для поцелуя.
Я так и не понял до конца, кто же на самом деле возник в алтарном огне: мужчина или женщина? Двуполый силуэт, облаченный в кольчатое сари или в доспех удивительного покроя, существо вне способности брать или отдавать, видение того невозможного времени, когда разделение уйдет, оставив престол единству. Лишь одно было видно отчетливо: на голове существа, заказанного на погибель Грозного, вызывающе торчал клок волос, гордый хохол, напоминая собой гребень удода. Хохлач робко протянул руки из пламени, пытаясь коснуться Яджи, отдернул пальцы, потянулся к будущему отцу…
Смех Шивы услышал только я.
Губы Разрушителя сложились бантиком, и вместо поцелуя Шива плюнул. Плевок вырвался наружу, по мере движения твердея, застывая, превращаясь в женскую фигуру… Я сразу узнал ее. Бенаресская Мать, царевна Амба, похищенная, а затем отвергнутая Грозным. Та самая, из-за которой Гангея сражался со своим учителем на льду Безначалья.
Та, что жаром своей аскезы сотрясала основы Мироздания.
Теперь становилось ясно, какой дар она попросила у Синешеего и зачем Разрушитель явился наблюдать за страшным обрядом!
Шива всегда выполнял свои обещания.
Женщина-плевок слилась с двуполым образом в алтарном пламени, и я вздохнул с облегчением: сердцевина цветка опустела, но вместе с исчезновением будущего ребенка-мстителя исчез и трехглазый лик.
Впрочем, вмешаться напрямую я по-прежнему не мог.
Оставалось только ждать и завязать себе на память узелок: присмотреть за Хохлачом, когда тот (та?!) появится на свет.
Смерть Гангеи Грозного в ближайшие лет пятьдесят-шестьдесят меня никак не устраивала.
- На погибель Наставника Дроны по прозвищу Брахман-из-Ларца!
- выдохнул Яджа, дергая изуродованной ожогами щекой.
На этот раз огненный цветок был вдвое больше. Еще бы, ведь теперь в его сердцевине объявилась целая колесница! Сперва я подумал, что Дроне суждено погибнуть под ее колесами, потом обругал себя за глупость - ведь не станет жена Друпады рожать целую повозку! Но в колесничном "гнезде" уже возник человек. Возник сразу, рывком, мгновенной вспышкой, и я помимо воли залюбовался им.
Широкоплечий юноша с царственной осанкой, руки подобны слоновьим хоботам, дыхание напоминает шипение разъяренного нага, а дерзкий взгляд соперничает с игрой алтарного пламени. И зарницы играют на поверхности роскошного панциря, на бляхах колчана с длинными стрелами, на отделанных золотом ножнах меча…
- Да нарекут тебя Сполохом[52]!
Вопль Яджи спугнул очарование, и я вновь проклял себя за праздное любопытство.
Говорят, я самый утонченный из братьев-Адитьев и даже из всех Тридцати Трех.
За что и страдаю.
Любуясь Сполохом-убийцей, я упустил момент зарождения образа, когда мог - рискуя, напрашиваясь на грандиозную оплеуху!
- но мог частично вторгнуться в обряд, попытавшись направить завтрашний день нужной тропой.
Яджа прорек имя будущему губителю Дроны, что самую малость выходило за пределы полномочий ятудхана. Этот поступок не был прямым нарушением ритуала, он не был даже лазейкой - так, крысиной норой, извилистым ходом червя, но все же, все же, все же…
Теперь Сполох исчез, и время было упущено.
Я лишь отметил про себя: когда ребенок родится и малость подрастет, придется отдать его к моему Дроне в воинскую науку. По воле отца или против - но отдать.
Чтобы лишить возможности поднять руку на собственного учителя.
Зараза-память услужливо подсказала: лед Безначалья, зрители-Миродержцы, и сходятся в смертельном поединке Гангея Грозный и Рама-с-Топором.
Ученик и учитель.
Ладно, всяко бывает. Если Сполох дерзнет-таки, если предназначение пойдет ему горлом, то Опекуну Мира покарать святотатца, не допустив до греха, - дело святое.
Яджа принял из рук Панчалийца чашу бычьей мочи, плеснул бурую жидкость, крутанувшись винтом, - струя обернулась вокруг алтаря посолонь, слева направо, от следующего движения ятудхана святая моча описала "мертвецкое коло".
Все правильно: рожденье на погибель, жизнь и смерть в одном обряде… все правильно.
- На погибель царства!
- Хрип Яджи ожег меня словно проволочная плеть.
Что?!
Ахты, тварь!
Я уже был готов вторгнуться в обряд напролом, презрев возможные последствия, но алтарное пламя вдруг взвихрилось смерчем, насквозь пронизанное синевой.
Темной синевой предгрозового неба.
Сперва я подумал, что Шива зачем-то вернулся. Потом решил, что Медовоокий предупредил мою дерзость, намекнув на свою возможную ярость в случае моего вмешательства. Я бы на месте Агни тоже не очень-то жаждал явления незваных гостей в самой сердцевине алтаря. А оскорблять рыжебородого бога, Миродержца Юго-Запада, без причины и повода…
Мне не надо было объяснять: если огонь откажется принимать жертвы, адресованные Опекуну Мира, это не прибавит мне популярности.
Синева в пламени сгущалась, покои охватила тьма оцепенения, и редчайший цветок Саугандхика распустился на алтаре. Только.когда глубина огненной лилии просветлела, явив девичий силуэт, - а я заметил, что приблизился к алтарю почти вплотную, - стало понятно: гнев Семипламенного здесь совершенно ни при чем.
Просто везенье наконец улыбнулось мне.
У Яджи-ятудхана, чье лицо напоминало кусок вареной подошвы, закисали глаза. И во время возглашения призыва "На погибель царства!" белесая капелька гноя тихонько сползла по щеке. Будучи всецело занят обрядом, ятудхан не поспешил смыть ее бычьей мочой или хотя бы отереть краем священной гирлянды из цветов бильвы. Нет, он просто раздраженно мотнул головой, не ведая, что творит… И щека Яджи стала оскверненной, оскверненной по Закону, а гнойная капля слетела с изуродованной щеки прямиком в огонь!
Путь был свободен. Не до конца, но я уже обрел право частичного участия.
Прецеденты имелись.
Именно таким способом Кали-Тысячерукая сумела некогда отомстить благочестивому радже по имени Тростник. Сходив по малой нужде, раджа всего один раз в жизни не поспешил омыть забрызганные ноги!
- и частица Кали сумела проникнуть в него. Стоит ли объяснять, что дальнейшая судьба Тростника не вызывала зависти у друзей и знакомых?
Я улыбнулся и шагнул в огонь, протягивая руки к нерожденной девушке.
* * *- …да нарекут тебя Драупади!
- Ятудхан морщился, будто в глаза ему плеснули острым соусом из папайи, любимой приправой дикарей Кишкиндхи.
Морщись, красавец, морщись! Ты ведь меня видел? Ясное дело, видел. Потому и имени для девицы из огня придумать толком не сумел. Тоже мне, имечко - Драупади, в смысле "дочь Друпады"! Не имя, а отчество! Надо полагать, если отца зовут Дубиной, то дочку… Ладно, зачем обижать девушку!
Пусть будет Статуэтка.
Деревянная статуэтка, каких много в лесных обителях.
А мое благословение лишь прибавит маленькой Драупади красоты. Мужчины любят смуглых - говорят, смуглянки горячи на ложе. Говорят…
Я устало вздохнул и собрался уходить.
Рядом с ятудханом бессмысленно моргал Панчалиец, который так ничего и не сообразил, в углу сидела сиднем очарователь… в смысле, очарованная жена раджи и тупо хлопала длиннющими ресницами.
Подражая супругу.
Поддавшись внутреннему толчку, я наклонился к уху Панчалийца и посоветовал ему немедленно сделать с женой то, что помогает деторождению гораздо лучше всяких молений.
Он кивнул.
Машинально.
Небось потом отойдет душой и станет на всех перекрестках орать:
- Боги!.. Благие боги посоветовали мне…
А если еще и добавит, не стесняясь, что именно посоветовали ему боги и в каких выражениях, тогда я явлюсь снова и переименую раджу в Парадрупаду.
В Дважды Дубину.
Уходя, я обернулся.
Тихо мерцало пламя на алтаре, и я еще подумал, что надо будет лет через пятнадцать выдать девочку Драупади за кого-нибудь из хастинапурских царевичей. За кого? Да хоть за всех сразу! Пусть губит царство, сидя в антахпуре и вышивая гладью… Неужто я не смогу составить счастье собственной аватаре?
За что в огне горел?!
Яджа-ятудхан смотрел мне вслед, дергая щекой, и губы его беззвучно шевелились.
"Кришни Драупади" - вот что шептали губы ятуд-хана. .
Черная Статуэтка. Черная.
Комментарий отца Дроны, сделанный через сорок восемь лет после вмешательства Опекуна в обряд "Рожденья-на-Погибель"Память - такая забавная штука… вроде личного палача.
Вишну тогда вернулся злой и возбужденный. Нас уже давно никуда не выпускали из "Приюта…", отговариваясь заботой о нашем же благополучии, и я мог только гадать, какая оса укусила Опекуна за ляжку.
На следующее утро в имении объявился Черный Островитянин. Явно по приказу Вишну. Опекун уединился со своей аватарой, они полдня носа наружу не казали, а потом, нежданно-негаданно, Островитянин ввалился в мою келью.
Черномазый, глаза-янтари сияют, рыжая бородища серебром насквозь прошита - красота!
Кто сказал, что урод?!
Оказывается, Опекуну срочно пришлось умотать по делам, а приютские ракшасы-охранники остановить Островитянина не посмели.
От него-то первого я и узнал, что стал дедушкой.
Внук у меня родился - Дронин сын.
Признаться, это известие свалилось как гром с ясного неба. Слухами не только земля, но и небо полнится! Знал я, знал, что Дрона семью завел, знал, и кого он на ложе взял. Крипи, жена моего сына, столь огорчившая своим появлением на свет Опекуна Мира, была не в том возрасте, когда рожают детишек. Четвертый десяток на носу, где уж тут потомство заводить! Да и сам я предполагал, что женщина из породы "Брахманов-из-Ларца" должна оказаться бесплодной.
О мужчинах речь не шла: деверь Дроны, Наставник Крипа, имел к тому времени пару отличных мальчишек.
Если, конечно, Вишну мне не соврал, а проверить я не мог.
Думаю, жена Дроны успела смириться со своей участью (если вообще когда-либо собиралась рожать!) но мой упрямый сын твердо решил обзавестись наследником.
И спустя год после разгрома панчалов произнес над алтарем в присутствии жены:
- Если есть у меня хоть какие-то духовные заслуги…
Заслуг хватило с лихвой. Опять же Дрона вполне имел право как брахман самостоятельно провести обряд о даровании ему потомства. Уж что-что, а проводить обряды он умел! Через девять месяцев Крипи благополучно разродилась сыном, а на именины собралась вся хастинапурская знать.
Ребенка нарекли Ашватхаманом, то есть Жеребцом.
Как утверждал Черный Островитянин, еще при молении Дроне в алтарном огне явился образ будущего сына. Великий брахман-воин по обеим линиям, отцовской и материнской, нерожденный ребенок был облачен в панцирь, вооружен до зубов и ослепительно сверкал, подобно зарнице.
Правда?
Домыслы?
Повторяю, у меня не было возможности проверить.
Дрона сперва хотел назвать сына Сполохом, но тут с неба грозно заржал белый жеребец Индры - отчего ребенка и назвали Жеребцом.
Черный Островитянин поздравил меня с внуком и быстро удалился.
Я смотрел ему вслед и понимал, что он многого не договаривает.
