С опозданием он сообразил, что «тьетя»-англичанка, несмотря на седину в черных прядях, вряд ли намного старше баронессы. Едва за тридцать, и не годы ее состарили. Кто знает, если соскрести с бабочки звездную пыль – не станет ли она даже не «тьетей», а мамой мамы?

– Вы не читали мою книгу, Огюст. Ее уже все забыли. И не надо, она не есть шедевр. Она даже не есть милый пустячок. Всем я говорю, что записала сон. Представьте: миниатюр... маленький долина среди двух живописных гор. Селение... село, где живут горняки. Старая выработка, там копают уже много веков. Редкий, очень ценный металл. У горняков много сказок – volklor, как говорят немцы. В селе верят, что металл проклят гномами. Из-за него люди болеть... А дети рождаются уродами. Или гениями, но это реже... гении – всегда реже, чем уроды!..

Дождавшись лакея, Огюст обменял пустые бокалы на полные. Выпил бы чего покрепче, но рыбалка требовала внимания. Хорошо окуням! Дыши жабрами – и никаких забот. Кажется, баронесса зря волновалась. Ставрида, пеламида, треска...

Стой! Да это же...

Рыбак!

– Однажды некто... Самый-самый обычный мальчик играл в брошенном забое. Упал, провалился в яму, сломал ноги. Родители не иметь денег на врача. Началась гангрена. Добрые самаритяне силой забрали дитя в госпиталь Сен-Джозеф. Бесплатная, благотворительная ампутация двух ног. Он еле выжил. Уже страшно, да? А потом у мальчика отросли новые ноги. Как хвосты у ящериц. Ньет-ньет, не верьте! Пусть это быть кошмар-сказка кантона Ури. Мальчик начал ходить, но врач... доктор... Ньет, не Франкенштейн, его звали иначе. Он хотел из захудальнего госпиталя – в Академию. Чтоб профессор анатомии и герой науки. Он увез мальчика в свой дом. Experimentum in anima vili. Учили латынь, Огюст?

Рыбак рыбака чует издалека.

В первый миг Шевалье подумал, что видит самого себя. Неспешным шагом, от одной стайки к другой; улыбка-наклейка, быстрые взгляды в адрес хозяйки дома... Была и разница – рыбака здесь знали. Раскланивались, улыбались в ответ. Наивная рыбка не чуяла опасности – за своего принимала.

Высокий, гибкий шатен. На загорелом лице – надменная, чуть брезгливая мина. Костюм от лучшего портного. Туфли от лучшего обувщика. На пальце – перстень с крупным солитером. В глазах – скука. За ширмой скуки – злой интерес.

И Шевалье понял, что это – не рыбак.

...Рыба-собака, она же скалозуб. Раскусывает раковины моллюсков и даже панцири лангустов. Но главное оружие – ядовитые иглы. Укол смертелен – яд парализует нервную систему.

– Такая вот сказка, Огюст. Остальное уже не сказка, а полицейские протоколы... Извините, что заболтала вас. Иногда на меня наползает... Этому мальчику? Если он жив, ему за тридцать. Я женщина и мать, но лучше бы ему уйти навсегда. Без лишних ног. Когда я видела Ури в последний раз... Да, он называл себя: «Ури». Он сошел с ума, думал, что в него вселилась целая толпа людей – весь кантон. Удивительно, как он вообще выжил... Расстроила вас, да? Д-дверь, зачем я вообще это вспоминать?

– Почему вы сказали: «Д-дверь»?!

– Что вы! Настоящий англичанин не желать помянуть Врага рода человеческого! Достаточно слова на ту же букву...

Рыба-собака наворачивала круги, принюхиваясь и приглядываясь. Пару раз взгляд шатена скользил по Огюсту. Шевалье почувствовал легкий неприятный укол. Почудилось? Бродит по залу скучающий бонвиван, приценивается к одиноким дамочкам...

– Господин барон, разрешите мое недоумение. Мы с вами, кажется, уже виделись?

Шевалье обернулся – медленно, словно к его спине приставили пистолет.

– Бошан, – румяный толстячок прижал ручки к груди, отвесил поклон. – Журналист. Когда баронесса вас представила, я сразу начал вспоминать. Мы – акулы пера, наша память – зубастая...

Мир был тесней камеры в Консьержери.

– Июль 1830-го, баррикада у Нового моста, – Огюст взял толстячка за пухлый локоток, отвел в сторону от «тьети Мэри», к колонне. Огляделся: вроде бы их никто не слышит. – Год спустя я сопровождал вас к гражданину Бланки, в предместье Сен-Марсо.

Рот толстячка округлился.

– О! Вот уж не думал, что в «Клубе Избирателей» встретишь сен-симониста! Изучаете быт эксплуататоров?

Рыба-собака скользила прямиком к хозяйке дома.

– Qui pro quo, господин Бошан. Высокий господин с перстнем... Он сейчас подошел к баронессе. Кто это?

Глазки-щелочки блеснули с намеком:

– Держитесь от него подальше. Первый Ствол Парижа, двадцать дуэлей за полгода. Дамы млеют от восторга. Ствол, как вы понимаете, бывает не только у пистолета...

– Дамы, значит, млеют... А мужчины?

– Стараются не попадаться ему на пути.

– У Первого Ствола есть имя?

– Разумеется. Пеше д’Эрбенвиль... Что с вами, барон?

– Со мной?

Изумление нахлынуло и сгинуло. Чему удивляться? В Сен-Жермен у таких, как д’Эрбенвиль, лежбище. Забрел агент Топаз в особняк Де Клер – свежим мясцом себя побаловать. К республиканцам теперь не сунешься – опасно.

Карточка с четным номером... Интересно, что это значит?

– Со мной все в порядке. Хотите сенсацию, Бошан?

Толпа возле окна загустела, сомкнула ряды. Фрачная крепость, кружевная цитадель. Но Огюста все-таки пропустили. Кузен! Он протиснулся к баронессе:

– Господа!..

Рявкнул от души, будто снова на баррикаде. Синие мундиры идут на штурм, в лицо смотрят ружейные дула. Едкий пороховой дым клубится метелью, превращает бой в рождественскую сказку.

– Хочу сообщить вам презабавную новость. Обхохочетесь! В наш «Клуб Избирателей» пожаловал платный агент полиции!

– Шевалье! – ахнула баронесса. – О чем вы?

Поздно, ваша светлость!

Загудело, зашумело, пошло волнами. Плеснуло аж до лепнины на потолке. Полицейских агентов трепетно любили везде – и в трущобах Сен-Марсо, и в особняках Сен-Жермена. Никогда не знаешь, кто тебя сдаст, но всегда понимаешь – сдаст свой. На «уголовку» работали кучера, фонарщики, садовники, почтальоны, консьержки...

Вчера – лакей, сегодня – торгаш, сбывший хозяина за бесценок.

Но лакей – понятно, природа его лакейская... А граф? маркиз? Благородный дворянин?! Эти тоже не брезговали казенным жалованьем. Карточные долги, любовницы, опера, выезд – красивая жизнь денег стоит.

Где франки взять, аристо?

В Сюртэ, в тетушке-криминалочке.

Что до воров-мошенников, отпетых злодеев, тех в Сюртэ сразу брали на работу, в штат. С премией за рвение. Лучшие люди города! – к родной матери внедрятся, брата-близнеца за решетку кинут. Восемьсот арестованных в год! Уничтожение криминального клана Корню! – взрослые легли под нож гильотины, дети осели в домах для малолетних преступников...

Новый префект Жиске делал вид, что разделяет общественное негодование в адрес агентов-осведомителей. Он публично требовал у министра отставки Эжена Видока, в прошлом – бандита с тремя побегами, ныне – командира сыскной «бригады-мобиль», вслух заявляя газетчикам: «Я не в силах мириться с тем, что весь штат полиции Парижа состоит из бывших преступников!»

– А вот и подробности, господа. Для лучшего смеха.

Краем глаза Огюст заметил, как вздрогнули плечи д’Эрбенвиля – словно казачьей нагайкой полоснули красавца.

– Кличка у нашего Иуды ювелирная – Топаз. Есть у него полицейская карточка – с четным, заметьте, номером. Все слышали? – он воздел палец к потолку, повертел, согнул крючком. – Четный номерок-то!

– О-о-о!

– А-а!

– Вот мерзавец! Четный!

– Этот камешек в цене уже не первый год – огранили при Бурбонах. На чем он с криминалкой столковался, не знаю. Одни говорят, на шантаже поймали. Другие – на краже. А я так мыслю – на убийстве...

Он переждал новый всплеск, усмехнулся. Надо же! – аристо, а на людей похожи. И голоса прорезались, и взгляды. Окружили, дышат в лицо, супят брови. Двое офицеров схватились за шпаги. Не рыбья в вас кровь, пучеглазики, не бледная немочь – красный огонь.

– Имя!

– Назовите имя, барон!

Д’Эрбенвиль стоял к «кузену» спиной, любуясь «Бобром в Жантийи».

– С удовольствием, господа! Но сперва расскажу о его подвигах, дабы не быть голословным. Полиция направила Топаза к республиканцам. Он даже в Национальную гвардию записался, на подпольные собрания ходил. Представляете? – дворянин-«синяк»! Это же почти мастеровой... Ра-бо-чий, господа! Пролетарий!

На этот раз больше всех шумели дамы. Баронесса слушала молча. Губы побледнели; взор, как угасший костер, подернулся пеплом. Знала ли госпожа Вальдек-Эрмоли, кому служит ее гость?

– Теперь он опять с нами! Блудный сын вернулся. Обнимите его, господа, облейте слезами умиления! Префекту очень интересно, о чем мы с вами беседуем. Но Топаз не просто Иуда. Он еще убийца. Палач по вызову...

– Имя, барон!

– Нет, я говорю не о дуэлях, хотя и в этом он мастак. Топаз – грязный наемник, отрабатывающий свои тридцать франков. Недавно он получил приказ убить одного молодого человека. Звали беднягу...

– Сволочь! Не слушайте его!..

Д’Эрбенвиль ударил с разворота. Рука – стальная пружина – метнулась вперед. В кулаке агента был зажат casse-t^ete – «головоломка» с четверкой зубчатых колец. Огюст едва не опоздал: оружие – ядовитая игла – мелькнуло у самого виска.

Рыба-собака убивает, не глядя.

«Если две снежинки, вершины которых отстоят друг от друга на шестьдесят градусов, отлить из металла, разрезать на половинки, соединить между собой в единую дугу, надеть получившуюся конструкцию на пальцы, хорошенько размахнуться...»

Покойник Галуа не знал такой житейской геометрии.

К счастью, Шевалье был начеку – нырнул под удар, почувствовав, как рукав д’Эрбенвиля взъерошил ему волосы. На излете перехватил чужое, сильное запястье, резко рванул вниз. У грузчиков – мертвая хватка, не в пример салонным франтам. Теперь ладонью – в затылок. И наотмашь, по уху – для верности.

«Это еще пустяки, – подумал он, чувствуя, как опомнилось, кинулось бежать глупое сердце. – Дружеская потасовка. Дома, в Ниме, били по-всякому. И на Сене-кормилице не стеснялись. Хочешь жить – умей вертеться. Вокруг оси, прошедшей через твой центр...»

Шум срезало бритвой.

Casse-t^ete со стуком упал на паркет. Носком штиблеты Огюст пнул «головоломку». Подлая тварь с визгом улетела в угол, обдирая свежий воск. Все проводили casse-t^ete взглядами, словно это он сам, без участия человека, решил покуситься на родственника баронессы.

– Да вы, д’Эрбенвиль – апаш! – растерянно сказал кто-то.