Раскрыв саквояж желтой кожи, который принес с собой, Эрстед достал брусок легкого серебристого металла. В Дании такой слиток алюминиума стоил бы целое состояние. Он и здесь обошелся, мягко говоря, недешево. Пришлось обращаться за кредитом к англичанам. Имя Натана Ротшильда, а главное, тайный документ за подписью банкира, сделали представителя Ост-Индской компании добрым и щедрым, как летний дождь.

Лю Шэнь не сумел скрыть волнения. Рука его дрогнула, коснувшись слитка. Но проявление слабости длилось краткий миг. Улыбка вернулась на лицо китайца, едва «сом» разглядел клеймо-иероглиф. У варвара много денег? Очень хорошо. Но добываем-то «серебро Тринадцатого дракона» мы!

Пусть платит.

– А Лю Мен? – на свой лад повторил старик латинское слово. – Хорошее созвучие. Так назвал этот металл ваш поэт?

– Взор мудреца проницает любые завесы, – усмехнулся в ответ Эрстед. – Мой брат – ученый. Но он не чужд поэзии. Одно из стихотворений он посвятил алюминиуму, когда сумел его получить.

– Ваш брат получил «серебро Тринадцатого дракона»?!

В голосе Лю Шэня сквозило недоверие. Лаовай совершил уникальное открытие? Нет, это ложь! Варвар с Севера просто желает выведать заветную тайну!

– К истине идут разными путями. Если мне не изменяет память, так говорил Будда. Уверен, метод моего брата отличается от используемого вами. Почему бы двум «знатокам истинной природы элементов» не поделиться знанием друг с другом?

– Вам известен секрет?

– Разумеется. У нас это вообще не секрет. Все ученые – братья. Если мы откажемся дарить свет ближнему – мир погрузится во мрак невежества. Не так ли?

Эрстед не ожидал от себя подобного красноречия. Сказалось регулярное общение с китайцами.

– Вам, – хитро сощурился Лю Шэнь, хотя при его глазках это казалось невозможным, – как мастеру заморского ци-гун, должно быть известно: «серебро Тринадцатого дракона» не дается в руки тем, чьи помыслы нечисты. Благородный металл – благородному мужу. Но даже ему необходимо в течение семи дней поститься, приводя ци в гармонию с внешним миром. Медитации, киноварные поля...

– Ах, как вы правы! – перебил «сома» Эрстед. – Разве я посмел бы нечистым явиться в храм науки? Перед приходом сюда я целую неделю предавался медитациям и «погружал журавля в киноварь». Теперь я готов к испытанию. Приступим?

Вопрос прозвучал, как вызов на дуэль.

Датчанин вспомнил гордую улыбку Вэя-младшего и шест на плече Вэя-старшего. Наставник императорских телохранителей спешил на площадь, где ждал его чужак-забияка. А Андерс Эрстед в это время шел в лабораторию, где ждал варвара надменный химик Лю Шэнь. Тысяча дьяволов! – рюкюсец Мацумура вдруг показался родным и близким человеком. Взять палку, выйти один против всех, на чужой территории...

Прежде чем вступить в бой, Эрстед пожелал рюкюсцу победы.

Сцена вторая
Горечь побед, радость поражений

1

Расставшись с Эрстедом, отец Аввакум направился в школу для албазинцев. Ее открыл архимандрит Петр, глава нынешней миссии. Увы, толку от школы было мало. Выполняя указание поддерживать православную веру «исполнением треб и проповедью», миссия столкнулась с очевидными трудностями.

Широта русской натуры, помноженная на дурные привычки китайцев, дала ужасающий результат. Казаки острога Албазин, сдавшись на милость императора Кан-си, попали на хлебное место. Всех скопом причислили к сословию потомственных военных – второму после гражданских чиновников. Большое жалованье, удобные квартиры – богдыхан не скупился на дары. Участок земли на северо-востоке Пекина, кладбище за городом, буддийская кумирня, перекрещенная в часовню святителя Николая...

Служба в родном остроге – ад в сравнении с райской добротой Поднебесной.

Жен казаки получили из Разбойного приказа. Говоря простым языком, им раздали жен казненных преступников. Дети и внуки, рожденные в таких семьях, быстро превратились в воинственный сброд. Жизнь они проводили в своеволии и бесчинствах. Сытые, обеспеченные, забияки транжирили жалованье направо и налево.

Пьянство, опиум, долги, распутство, драки...

Ремесел албазинцы не знали, к труду относились с презрением. Наследственной обязанностью считали одно – службу в гвардии, в отряде «Знамени с желтой каймой». Дурной каламбур, но богдыхана они боготворили. Священник, служа литургию в Софийской церкви – Никольскую часовню давно переосвятили – после «государских ектений» молился о Сыне Неба:

– Еще молимся Господу Богу нашему помиловати раба своего имя рек богдыханова величества, как его в титулах пишут, умножити лета живота его, избавити его и боляр его от всякия скорби, гнева и нужды...

Вздыхая, отец Аваккум брел по грязной улице. Ох, грехи наши тяжкие... Поди исполни пастырский долг на краю земли! Впрочем, молодость брала свое. Долго грустить монах не умел. Телега, запряженная тощим быком, обрызгала его грязью из-под колес. Разносчица пирожков долго шла рядом, уговаривая купить нехитрую снедь. Мальчишки ловили голубей, расставляя силки.

Город оживал.

Весна в Пекине, сегодня – хромая замарашка, обещала вскоре превратиться в пышную красавицу. Зацветут магнолии, вишни и сливы. Розовой пеной окутается миндаль; белой – абрикосы. Проснутся лотосы в прудах. Тугие бутоны пионов, зелень живых изгородей...

Хорошо, когда ты молод. Все впереди. Проповеди на китайском, дружба с ламой Гьятцо, перевод на тибетский Евангелия от Луки. Возвращение в Россию, производство в архимандриты. Должность корабельного иеромонаха в экспедиции адмирала Путятина. Плавание на знаменитом фрегате «Паллада». Орден Владимира 2-й степени. Погребение у церкви Святого Духа в Петербурге. Надгробье на двух языках: русском и китайском.

Все впереди, и не надо торопиться.

Школа пустовала. Постройку, выделенную под занятия, можно было без колебаний назвать хибарой. Фундамента нет, отчего дом просел и покосился. Крыша набекрень, как шляпа у хмельного гуляки. Две каморки, где соберешь пять человек – тесно; соберешь десяток – дышать невмоготу. Правда, здесь редко сходилось больше трех-четырех албазинцев.

Архимандрит Петр бранился, оскверняя сан черным словцом. Крестить удалось менее полусотни народишка, и будто отрезало. Что скажут в столице? Осудят? В ссылку сошлют? А прошлый начальник миссии, опальный-прощенный отец Иакинф, еще и подольет, небось, маслица в огонь...

– Отче! Мандарин ты мой дорогой!

Здесь отца Аввакума и нашел пономарь Спирька. Расхристанный, в ветхой шубе на голое тело, в драных штанах, Спирька аж горел от возбуждения. Облапив маленького монаха, аки топтыгин, зверь лесной, косулю, пономарь закружился по каморке, ударяя отцом Аввакумом о стены.

– Мандари-и-и-нушка!

– Изыди! – блажил несчастный. – Отпусти!

– Мандари-и-и-и...

– Ахти мне, грешному!.. помру без покаяния...

Наконец Спирька угомонился. Он плюхнулся на лавку, едва не сломав ее, и стал шумно чесаться. На волосатой груди от ногтей оставались красные полосы. Отец Аввакум, отдышавшись, кое-как привел себя в порядок.

– Сколько раз говорено, чтоб не звал меня мандарином? – хмуро спросил он.

– Много, – согласился честный пономарь.

– Отчего не повинуешься, долдон?

– Дык слово вкуснющее, отче! Забудусь и вновь согрешу. И властям приятно: дескать, уважаем... – Спирька с лукавством подмигнул. – Кесарю, значит, кесарево!

В объяснениях буяна имелись резоны. Еще со времен первой русской миссии богдыхан Кан-си зачислил ее членов в высшие сословия Поднебесной. Архимандрита пожаловал мандарином 5-й степени, священников и диаконов – мандаринами 7-й степени, а всех остальных, по манчжурскому своему разумению, записал в сословие военных. О здоровье начальника миссии Кан-си посылал справляться каждый месяц. Нынешний богдыхан Сюань-цзун сократил это хлопотное дело до двух раз в год – что все равно оставалось неслыханной честью.

Из миссионеров кто хотел, мог взять себе жен – ясное дело, из памятного Разбойного приказа. Казнили часто – во вдовах грабителей и воров недостатка не было. Раздавали женщин и так, без свадьбы. Китаянки в грехе греха не видели. Слабые же духом причетники – соблазнялись.

– А чего я зрел, отче! Содом и Гоморра!

Отец Аввакум понял, что взят в осаду.

Родом из Тобольска, Спирька дома частенько хаживал стенка на стенку. Ломал носы и ребра, сворачивал скулы. Страдал и сам, но без сугубого членовредительства. Оказавшись в Пекине, он помешался на кулачном бое. Дружил с гвардейцами, слонялся по дворам, где учили скуловороту. Правдами и неправдами втирался в доверие к наставникам. Врал, что от хвоста до усов изучил стиль не то тигра на обезьяне, не то обезьяны на тигре. Загадочным путем добыл пропуск в Запретный город, куда ходил смотреть на забавы именитых драчунов.

А главное, сделался кладезем всех сплетен.

Его память и во хмелю не теряла цепкости. Разбуди ночью – «Отче наш» не вспомнит. Зато, дыхнув сивухой, без запинки оттарабанит: кто когда кого поколотил и каким способом. «Вернусь домой, – хвастался Спирька, – нашу школу открою, православную. Книгу напишу. Жирнющую! Прославлюсь в веках! Узнают, кто есмь Спиридон Елохин...»

– Ну, что ты там видал?

– Гляди, отче!

Ухватив метлу, стоявшую у дверей, Спирька дернул завязки. Прутья рассыпались по полу. Размахивая держаком, пономарь чуть не лишил жизни бедного слушателя. В кураже он был неукротим.

– А он – так! А тот – стоит столбом! А он – этак! А тот – не шелохнется...

– Кто – так? Кто – этак! Толком говори, суеслов!

Отец Аввакум знал: иными путями, кроме как дослушав до конца, уйти от Спирьки не удастся. Впрочем, пономарь и свое прямое дело знал туго. Убирал храм и алтарь, пел на клиросе, готовил и подавал кадило; даже пьян в стельку, служил честно.

Архимандрит жаловал Спирьку: «Кто хмелен, да умен – два угодья в нем!» На деле же отец Петр при медведе-пономаре чувствовал себя в безопасности и был сему рад.

– Дык рюкюн! Послов охранитель!

«Телохранитель полномочного посла королевства Рюкю, – вспомнил отец Аввакум слова Вэя-младшего, – бросил вызов всем желающим. С палкой он стоит на площади Милосердия...»

– И что?

– Побил!

– Кого?

– Мастера Вэя!

– Сильно побил?

– Не-а, – пригорюнился Спирька. – Капельку...

Бросив держак, он приступил к рассказу. По всему выходило, что пономарь Спиридон играл в истории главную роль. Это он самолично уговорил «рюкюна» насыпать китайцам соли на хвост. И повод нашел замечательный.

– Завтра посольство домой уезжает. Я и говорю им: грех не подсластить отъезд! Геройская баталия! – дабы помнили и чесались...

«Рюкюн», дворянин и чиновник высшего ранга, конечно же, внял совету. Кланялся Спирьке, благодарил. Палку они подбирали вместе. Дрался телохранитель сам-один – Спирька решил доблесть не выказывать, дабы не злить китайцев. «Рюкюн» уедет, а ему, пономарю, здесь куковать.

– Первого – р-раз! Второго – р-раз! Махнет палкой – улочка! Отмахнется – ...

– Переулочек, – вздохнул отец Аввакум.

 

– А ты откуда знаешь?

– Складно брешешь. Валяй дальше...