Все это мне ужасно не понравилось. Во-первых, я ничего не мог понять, кроме каких-то крох, а во-вторых, эти крохи разом влетели в сапог моей судьбы и ужасно натирали ногу рассудка. Пока я изощрялся в подобных рассуждениях, Единорог что-то прикинул и сказал, что он не уверен до конца, но седьмой год эры правления «Спокойствие опор» — это, похоже, прошлый год. Как раз прошлым летом и пришло какое-то послание от Совета Высших Мэйланя, и наш двоюродный брат (в смысле Единорогов брат) Большой Дао-дао-шу спешно уехал из Кабира в Мэйлань. Может быть, Большой Да был вызван мечом Цзюваньдао, старейшиной рода Кривых мечей и правителем Мэйланя?
«Ты у меня спрашиваешь?» — поинтересовался я.
Единорог не отозвался.
Тогда я сказал ему, что это совпадение. А он сказал мне, что когда меч в десятый раз не попадает в собственные ножны, то это не совпадение, а привычка. И не с нашим везением кивать на совпадения. А я сказал ему…
А Кос сказал мне, чтобы я прекратил бормотать себе под нос невесть что, и шел спать.
Ну, мы и пошли спать.
2Утром в мою отоспавшуюся голову пришли довольно странные мысли; пришли и расположились, как у себя дома.
Я вдруг подумал, что все изменения, происшедшие со мной — железная рука, доспех, опыт потерь и находок, знакомство с насильственной смертью — все это не главное, не единственно важное, отличающее Чэна Анкора Прежнего от Чэна Анкора Настоящего.
Главное, вне всякого сомнения, началось с падения моей отрубленной руки на турнирное поле — но не в потере самой руки было дело. Удар Но-дачи разрубил надвое нить моей судьбы, мой знак в этом мире рассыпался на мелкие кусочки, и я не связал обрывки нити, не склеил знака — я просто подобрал один из этих обрывков, горсть осколков, подобрал и пошел дальше.
Для Чэна Прежнего жизнь состояла из обилия ярких, запоминающихся мелочей, которые, подобно частям мозаики, складывались в рисунок действительности. Чэн Прежний воспринимал жизнь, как множество цветных картинок — золотое шитье халата, пушок на боку перезрелой айвы, узор «следы когтей» на сафьяне ножен, медные скрепы по краям, тень айвана, щербатая пиала в чайхане…
Жизнь была — подробной.
Каким увидел бы Чэн Прежний наш караван-сарай, выглядывая в окно? Наверное, таким…
«На поверхности хауза — небольшого водоема во внешнем дворе — весело прыгали солнечные зайчики. У коновязи, где гарцевал чей-то гнедой с выкаченными и налитыми кровью глазами, сидел на корточках рябой мальчик-служка в просторной рубахе до самой земли и чистил песком бронзовый таз. Нижняя ветвь кривой древней джиды бросала тень на его лицо — скуластое, сосредоточенное, с жестким профилем дейлемца-южанина…»
Здорово! Оказывается, еще могу… детали, мелочи, подробности! Видно, Чэн Прежний все-таки не до конца умер, а просто затаился до поры до времени в Чэне Настоящем, Сегодняшнем.
Просто-непросто…
Зато Чэна Настоящего почти совсем перестали интересовать подробности внешние, подвластные точному описанию; мелочи, которые можно потрогать. На первый план вышло непосредственно действие, которое можно только прочувствовать; и чувства, которые можно лишь ощутить, не успевая обдумать; и ощущения, личные ощущения при столкновении с этой стремительной и не всегда понятной для рассудка жизнью.
И отношения между мной и людьми. И Блистающими. И их отношения между собой.
Раньше, глядя на крону дерева бытия, я пытался рассмотреть по очереди каждый листок — как он выглядит. Теперь же я не замечал отдельных листьев, но видел листву — и слышал ее шелест, отдыхал в прохладе ее тени, и листья были для меня единым целым.
Не листья, но листва.
Так бывает при Беседе. Все мелкое послушно отступает в сторону; все незначительное и потому способное отвлечь, отметается вихрем происходящего; сознание, память о прошлом, оценка настоящего, мечты о будущем — этого больше нет, а есть нечто сокровенное, поднимающееся из глубин подобно Треххвостому дракону Он-на… и этот дракон способен решать не раздумывая, поступать не сомневаясь и дышать ветром сиюминутного полной грудью.
Возможно, этот дракон и есть душа.
…Я Беседовал с Жизнью — узнав Смерть, я мог себе это позволить.
И мог позволить себе перестать быть мелочным.
Одного я не мог себе позволить — это перестать умываться.
И я пошел умываться.
3Этим утром Кос, вопреки своей новой привычке, проснулся раньше меня, и, когда я спустился в харчевню, завтрак уже был на столе. Мяса мне с утра не хотелось, но ан-Танья словно предугадал мои желания: сыр, зелень, лепешки и крепкий чай. Как раз то, что надо. Кроме нас с Косом, несмотря на довольно поздний час, никого в харчевне не было — и я принялся жевать.
Закончив трапезу, я жестом подозвал длинноносого хозяина.
— А скажи-ка мне, любезный, здесь ли еще эта старуха… то есть Матушка Ци?
Вопрос был совершенно безобидный, но маленькие глазки нашего караван-сарайщика почему-то тут же забегали — причем в разные стороны.
— Нет, почтеннейший, нет, благородный господин, она на рассвете ушла — рано встала, поела, сказала, что расплатится в другой раз, и ушла.
Что-то непохож был наш хозяин на человека, с которым можно расплатиться в другой раз. Во всяком случае, без воплей и скандалов.
— Не сказала — куда?
— А она никогда не говорит.
— Так ты, любезный, ее знаешь?
— Ну вы спросите, благородный господин! Да эту старую ворожею… то есть Матушку Ци, конечно, каждый караван-сарайщик на Фаррском тракте знает. Раз в полгода непременно объявляется…
— Много путешествует, значит, — то ли спросил, то ли просто заметил Кос.
— Много? Да, почитай, только этим и занимается!
Далее продолжать разговор не имело никакого смысла — хозяин или ничего больше не знал, или не хотел говорить.
— Спасибо, — небрежно кивнул я, а Кос сверкнул монетой — и хозяин, поймав мзду на лету, понятливо исчез.
— Говорила — еще, мол, свидимся, — пробормотал я, ни к кому не обращаясь. — Ну что ж, может, и свидимся… Вот тогда и получишь, Матушка, свои записи обратно.
Потом я повернулся к ан-Танье.
— Мы тут немного задержимся.
— Зачем?
— Да так… выяснить кое-что надо. Пришла пора завязать более тесное знакомство.
Кос непонимающе поглядел на меня. Действительно, о каких выяснениях и знакомствах могла идти речь, если в караван-сарае кроме нас и хозяина, похоже, никого не осталось?
Впрочем, я-то знал — что надо выяснить и, главное, у КОГО!
Я неторопливо поднялся из-за стола — еще бы, после такого завтрака! — и прошел в нашу келью. Все еще недоумевающий Кос последовал за мной.
Опустившись на низкую кровать, я аккуратно положил рядом с собой Дзюттэ и Сая Второго, и, глубоко вздохнув, взялся правой рукой за рукоять Единорога.
— А ты, Кос, — за миг до того обратился я к усевшемуся было на свою кровать ан-Танье, — бери-ка эсток и поупражняйся. Вон мой доспех на стене развешен — давай коли и представляй, что в доспехе — я. Или не я. И пробуй не останавливаться. Дескать, если я или не я в железе, то ничего страшного ни с кем не случится. Давай, давай, не стесняйся…
И — странное дело! — Кос послушно взял Заррахида и шагнул к стене, на которой висел доспех аль-Мутанабби.
А я тут же забыл о Косе, доспехе и Заррахиде, окунувшись вместе с Единорогом в разговор Блистающих.
На этот раз мои приятели решили сменить тактику, перейдя от кнута к прянику.
— Слушай, Вилорогий! — вещал Обломок. — Да ты у нас молодец! Можешь ведь, если захочешь! Так вчера душевно по-Беседовали, что просто…
Похвалы Саю явно нравились, а на «Вилорогого» он, видимо, решил не обижаться — и правильно, потому что тогда ему пришлось бы обижаться на Дзю через каждое слово.
Как мне в свое время — на Друдла…
— Понятное дело, могу! — хвастливо заявил польщенный Сай, и я неслышно расхохотался. — Если б еще Заррахидову Придатку руку левую, как надо, поставить, мы б вас тут по всему двору гоняли, как хотели! И тебя, Обломок, и Рога Единого, и Придатка вашего железнобокого! И посох этот дурацкий, с бубенцами…
Я чувствовал, что Дан Гьен с трудом сдерживается, чтоб не смазать пряник похвалы чем-то похуже арахисового масла; да и у Дзюттэ наверняка вертелась на кончике клинка очередная колкость, но, взяв определенный тон, надо было держать его до конца.
— Что же вы, все такие… герои? Ну, те, кто Шулму видал? — со скрытой издевкой, которую Сай, похоже, заметил, поинтересовался Единорог.
— Шел бы ты в ножны! — огрызнулся Сай. — Герои… Тебя б туда хоть на денек, небось сразу понял бы…
Он умолк, не докончив фразы.
И тут я не выдержал, а Единорог согласно звякнул, представляя себя в мое распоряжение.
— И вы решили сделать героями нас! — не спросил, а твердо отчеканил Я-Единорог. — Спасая нас от Шулмы, вы принесли ее сюда, чтобы и мы поняли…
— Да! — чуть ли не взвизгнул Сай. — Кто это? Кто это сказал?! Это ты, Заррахид?!
Сай был весьма напуган, и я сообразил, что когда я говорю через Единорога, то у Дан Гьена сильно меняется, так сказать, голос — звучание, интонации, характер и все такое. Неважно, что говорит он посредством совсем иных звуков, чем я — голос-то все равно меняется.
Как, наверное, и у меня, когда говорю не я, и даже не Я-Единорог, а Единорог-Я.
— Нет, — недоуменно брякнул эсток о мой доспех. — По-моему, это Единорог.
— А почему у него тогда голос такой?! — Сай не на шутку разволновался. — Он чего, перегрелся?
— А потому что это не я — верней, не совсем я — говорю, — сказал уже Единорог-Я. — Это говорит Чэн Анкор, тот, кого ты называешь моим Придатком.
— А я его по-всякому называю, — самодовольно заявил Обломок. — У меня воображение богатое… и нездоровое.
— Вы что тут, расклепались все, да?! — завопил несчастный Сай. — Как это Придаток может со мной, с Блистающим, разговаривать?! Как он вообще может…
— Может-может, — прервали его мы с Дзю одновременно.
— Мы много чего можем, Сай, — продолжил уже я сам, без Обломка, потому что шуту тоже было не вредно меня послушать, раз у него такое воображение. — Вы, Блистающие, кого мы звали оружием, и мы, люди, кого вы звали своими Придатками — каждый из нас считал (да и считает!), что именно его род правит миром, а прочие — не такие — у него, у венца творения, в услужении. Ну что ж… я готов простить Но-дачи и его Придатку… тьфу ты! То есть я хотел сказать — его хозяину… слушай, Единорог, не обижайся!.. Короче, я готов простить им обоим свою отрубленную руку, потому что волей случая я, человек, не раз державший в руке меч — лишь железную, невозможную руку я сумел протянуть Блистающему, как равному! И не все ли равно, в конце концов, кто из нас правит миром?! Тем более, что вы привезли из Шулмы зародыш такого мира, которым не то что править — в котором жить не хочется!
— А мне, ты думаешь, хочется?! — запальчиво перебил меня Сай. — Я когда своего, первого заколол — мне… я чуть не сломался на этом! Потом, правда, полегче стало, но все равно…
Сай помолчал.
— Мне кажется, — наконец бросил он, — что у меня сейчас боковые усы в узел завяжутся. Или винтом закрутятся. Или еще чего… Как ты сказал, тебя зовут? Если, конечно, ты не Единорог.
— Чэн. Чэн Анкор.
— И ты этот… человек? Который как бы Придаток, но человек?
— Как бы да, — чуть насмешливо ответил я.
— И говорит со мной сейчас не Единорог, а ты? Через эту самую… железную руку?
— И он еще называл меня — меня! — тупым! — не выдержал Дзюттэ. — Да через руку он говорит, через руку — не через ногу же! Ну, кто теперь из нас тупой?!
Впрочем, потрясенный Сай оставил этот выпад без внимания — и, опять же, правильно сделал.
— Наверное, тогда ты должен меня ненавидеть, — едва шелохнулся он.
— Наверное, должен. Но не могу. Во-первых — ты уж прости — я лишь недавно понял, что оружие можно ненавидеть так же, как и человека; а во-вторых, убивать мы с Единорогом уже научились, а вот с ненавистью что-то плохо получается — во всяком случае, если всерьез и надолго. Не готовы мы к этому… хотя уж как нас в последнее время готовили! То, что делал ты и тебе подобные, пускай из самых благих побуждений — это ведь тоже Путь. Путь Меча… к сожалению. И да будет милостив к вам гордый Масуд-оружейник, несчастные Блистающие, побывавшие в собственном прошлом!..
— Спасибо, — еле слышно прошептал Сай. — Нет, Единорог, это и впрямь не ты… ты злой, а этот… этот добрый. Он меня понимает…
«Ну, вот, — рассмеялся Единорог глубоко внутри меня, — Чэн Анкор, любимец заблудших Блистающих. И его злобный меч…»
— Сколько вас осталось? — спросил Единорог у Сая, не дожидаясь меня.
— Шестеро. Если со мной считать. Шесть Блистающих и пять Придат… э-э-э… пять человеков. А зачем вам это? Чтоб ловить проще было, да?! Или перебить поодиночке?!..
Чувствовалось, что Сай огрызается скорее для порядка, сам не очень-то веря в собственные слова.
— Знать хотим, ржа тебя заешь! — лязгнул Дзюттэ. — Делать что-то надо! А то и впрямь Шулма сюда нагрянет, а мы тут все, так сказать, гостеприимные… или мы с вашей помощью гостеприимность свою так исполосуем, что сами, не дожидаясь, в Шулму заявимся, концы света с концами сводить! Думать, думать надо!.. И вам думать, и нам, и всем…
…Сай боялся. Боялся поверить. Но у него не было выбора. Во-первых, он устал от одиночества и страстно желал снова стать своим, одним из сообщества; более того, у Сая были несомненные виды на Коса. Потеря Придатка — чтоб лишний раз не путаться, я решил принять это слово без обид и глупостей — так вот, потеря Придатка, сами понимаете, дело нешуточное.
Ну а во-вторых, если мы все-таки обманщики и негодяи, то на втором плане размышлений Сая резко возникал образ долговязого немытого Придатка в холщовых штанах, грузившего на арбу при помощи Сая Второго — что бы вы думали? — вот-вот, это самое и грузившего…
И Сай, как говаривали кабирские стражники-айяры, раскололся. Похоже, он и сам давно мечтал этим с кем-нибудь поделиться.
Впрочем, знал он не слишком много.
4Рассказ Сая о его пребывании в Шулме почти дословно повторял судьбу Но-дачи, рассказанную Единорогу покойным Детским Учителем, или судьбу Асахиро Ли, Придатка Но-дачи, рассказанную мне покойным Друдлом — или уж как хотите, потому что не в этом дело.
Отнюдь не в этом.
А вот после их побега из Шулмы…
Девять их осталось. Девять Блистающих и семь Придатков. Тех, кто сумел прийти в Шулму и уйти из Шулмы, оставив там часть своей жизни и часть чужой смерти; девять Блистающих и семь людей, дважды прошедших Кулхан…
Мало их было. Очень мало.
Так и сидела эта малость на границе Мэйланя, перед открытыми дорогами в Кабир, Дурбан, Лоулез, Харзу — и за спинами их незримо оставалась Шулма и встающие над ней Джамуха Восьмирукий и прямой короткий Чинкуэда, Блистающий-убийца не по принуждению, а по призванию.
И еще там были рукоплещущие Джамухе шулмусы и Дикие Лезвия шулмусов.
Девять Блистающих и семь Придатков уже знали, что это такое.
И еще они знали, что дело их неизбежное и безнадежное. И страшное оно, их будущее дело. Страшное именно своей неизбежностью и безнадежностью. Но другого выхода у них не было. Или был — но они не сумели его найти.
Они разделились. Но-дачи, Шото и три Сая отправились в Кабир. Почти прямая и острая до безумия сабля Кунда Вонг, а также ее спутник, очень молодой и очень упрямый двуручник Клейм (почему-то свое полное имя — Клеймора — он считал неблагозвучным и потому не любил) двинулись в Харзу.
Как я понял, именно Кунда Вонг или Клейм убили друга Эмраха ит-Башшара, прошлого Придатка Пояса Пустыни.
