Дородный чернобородый мужчина в отличном костюме-тройке и при галстуке, заколотом тонкой змейкой с бриллиантовыми глазками, протягивает мне руку. Машинально жму крепкую ладонь, бородач представляется, но его имя-фамилия влетают мне в одно ухо, чтобы вылететь из другого — ощущение почти физическое. Сейчас мне не до центра, не до Леля с бородачом, не до… Фима! Нет, все-таки мне есть дело до происходящего здесь. А потом — Пашка. Я должен снова увидеться с ним, не знаю как — но должен! После окончания нашей «экскурсии». Потому что здесь — Фима.
Кажется, мне удалось договориться с самим собой и избежать раздвоения личности.
— …ты б, Лель, гостей сначала обедом покормив, что ли? Какие прогулки на голодный желудок…
А ведь прав бородач! Пообедать-то мы и не успели.
Общее согласие, в результате чего бородач откланялся, а Лель повел нас вниз — питаться.
— Лель, а кто это был? — трогаю я по дороге за рукав нашего гида.
— Как — кто? — Лель явно удивлен моим невежеством. — Это наш шеф!
«А магистр?» — хотел спросить я. Но передумал.
Мы миновали фойе и спустились еще ниже. Подвал? Подземный этаж? Скорее, второе. И есть серьезное подозрение, что подземный этаж тут не, один. Такой же коридор, как наверху. Только потолки пониже и пол не паркетный, а застелен линолеумом. Двери по обе стороны белые, металлические — но тоже с табличками. Дверь с надписью «Щитовая» оказалась приоткрыта, и я немедленно сунул внутрь свой любопытный нос, едва не столкнувшись лбами с Ерпалычем, которого почему-то тоже заинтересовала щитовая.
На первый взгляд ничего особенного. Все стены — в распределительных щитах с многочисленными черными рычажками. В углу — большой железный шкаф, скалится циферблатами приборов и мигает похмельными красными глазками индикаторов. Шкаф весь расписан рунами с заговорными знаками, часть из которых я узнаю. У шкафа, в совершенно неожиданном здесь офисном кресле, спиной к нам сидит Тех-ник в синем рабочем халате. Он поглощен работой, и, приглядевшись, я обнаруживаю, что он методично таскает туда-сюда вышитый платок, продетый сквозь хромированную ручку. Платок потрескивает и искрит. Рядом, на деревянной подставке, горит толстая витая свеча перед плохо различимым отсюда образком.
Свеча явно не для освещения: в щитовой под потолком сияют две мощные лампы.
— Вот так они, значит, энергостанции и доят, — констатирует Ерпалыч, после чего мы наконец трогаемся дальше.
— А знаете, Алик, как это на городской подстанции делается? Платочком не обойтись, там удой на гигаватты считается… Приходится закрутки делать. Красотища! — вот такенные кабели узлами скручены, Лектрючки табунами шастают, а вокруг хоровод голых Тех-ников женского полу не старше двадцати пяти! И хором, пока семь потов не сойдет: «Мое слово крепче, чем железо, на закрутку нет переговору, я кручу, подруженьки вяжут…» Мы ведь от энергоснабжения отрезаны — электричество, газ; уже третий… нет, четвертый год. Приходится доить. А снаружи утечки, недостачи, козлы отпущения шкурой платят! Удивляются: область отключена, а при этом даже против прежнего лимита вдвое-втрое потребляет…
Вот так век живи… как в старом анекдоте: «А дустом пробовали?» Может, и пробовали, а нет, так попробуют. Живем, однако!.. Ладно, проехали.
По пути мы успеваем заглянуть еще в две открытые двери и обнаружить медицинскую лабораторию, а следом — компьютерный центр: ряды включенных мониторов и огоньки модемов.
Здесь небось Интернет доят. Вприкуску. Инфу всякую качают, программы, новости, секреты… Грех не подержаться за сосцы, если и сами горазды, и Те на них пашут — и за страх, и за совесть, и за кровушку жертвенную…
— Ухоронка моя заклята, не ворогом ложена, не ворогом взята, аминь, аминь, лиходей меня минь… — доносится из-за ближайшего монитора гнусавый тенорок. Заговор мне знаком, такой читается на сохранность почтового ящика; только без последних слов.
Сворачиваем за угол, и тенорка больше не слышно.
За поворотом — столовая.
Она больше напоминает кафе: стильная дубовая обшивка стен, мягкие стулья, круглые столики (опять же, у одного из столиков лежат два новеньких коврика для кентавров), в углу — стойка, как в баре. Тихий перебор струн в невидимых динамиках; и пахнет на удивление вкусно.
— Борщ с пампушками будете? — Официант материализуется перед нами из воздуха: усики стрелочками, черные волосы гладко зачесаны назад, глаза внимательные; белая накрахмаленная рубашка, узкий черный галстук и черные же отутюженные брюки. Н-да, такой красавец в любом ресторане ко двору бы пришелся!
— Ясен пень, будем! — отвечает за всех Фол, а я не отвожу взгляда от официанта: интересно, как он на кента отреагирует?
Никак.
Клиент есть клиент.
Пусть и кент.
— Пять порций борща… Мы дружно закивали.
— На второе есть котлеты по-киевски, плов, тушеный кролик с гарниром, ромштекс…
— Котлеты. По-киевски, — оборвал Фол этот перечень, который грозил затянуться надолго.
К Фолу присоединились все, кроме Ерпалыча, который заказал плов, причем наверняка только из чувства противоречия.
— Перед нами немедленно возникли пять глубоких тарелок с руническим орнаментом по краю, а следом официант торжественно водрузил на стол дымящуюся кастрюлю с борщом. Нес он ее так, будто это были по меньшей мере омары в белом соусе ла-робера (ел я их один раз в кабаке на халяву; ничего особенного, кстати).
Я смотрю на старого хрена Ерпалыча, а старый хрен Ерпалыч пристально смотрит на нашего официанта; вернее, на его руку, которой тот придерживает кастрюлю, аккуратно наполняя тарелки благоухающим борщом.
Интересно, что старик высмотрел? Когти львиные?!
Когтей на руке официанта не обнаруживается, да и вообще, рука как рука… и тут до меня доходит! От кастрюли несет жаром, я сам вспотел, просто сидя рядом, — а наш официант совершенно спокойно держит кастрюлю голой рукой, причем не за ручку, а прямо за раскаленный бок!
Когда официант удаляется прочь, я воровато протягиваю палец к кастрюле — ближе, еще ближе, еще…
И, естественно, обжигаюсь, едва не заорав от боли.
Лель беззвучно смеется, созерцая последствия моего эксперимента.
— Поверьте, Олег Авраамович, полгода — и для вас такая шутка будет проще пареной репы. А если еще взять водицы после обмыва покойника да заговорить врагу на холодную постель, себе — на восстановление власти… Впрочем, это не застольный разговор. Потом, если пожелаете. Приятного всем аппетита.
Обед прошел в молчании.
Под занавес мы выпили по бутылке «Монастырского темного» и начали, отдуваясь, выбираться из-за стола.
— Ну что ж, командуйте, куда сначала двинемся, — интересуется Лель.
— Как — куда? — изумлению Ерпалыча нет предела. — Разумеется, к психам! Мы ведь с вами договаривались…
4
Узкая ладонь Леля легла на глянцевое тело замка. Миг — и внутри сухо щелкнуло, хотя я не видел ни пластиковой карточки-ключа, ни запорного знака, а для распознавания отпечатков пальцев этот замок был слишком простоват.
На морде написано.
Кстати, открывающего слова Лель тоже не произносил — я бы услышал.
Миновав внутреннюю решетку, мы гуськом прошли в ту часть сада-парка, которая примыкала к «дуркину дому». Я шел сразу за Лелем, мурлыча под нос старую песенку, весьма любимую отцом (проклятие!.. надо учиться говорить — «покойным отцом», да язык сразу костенеет…):
Аккуратные скамеечки стояли вдоль аккуратных аллеек. Сразу представлялось: умственно неполноценные чинно сидят здесь летом и осенью, в первом случае нюхая цветочки, а во втором — грызя яблоки. Сорванные здесь же, с местных; «симиренок» и «розовых наливов», стерильно вымытые в маленьких фонтанчиках у обочин… Красота! Хоть самому пускай слюни и просись на постой. Впрочем, уже вроде как напросился… Было не очень холодно, и я шел в одном свитере, не удосужась забежать в гардероб за курткой. Ерпалыча силком заставили напялить его кожух, из уважения к возрасту обоих; а кентам было на погоду чихать слрисвистом. Вон, катят себе позади… остановились, пошептались — и рванули наискосок, через засыпанную снегом клумбу.
Я посмотрел на Леля: наш Вергилий отнесся к шалостям Фола с Папочкой с веселым пониманием.
У бетонной стелы с изображением городского герба (рог изобилия, копия Минькиного украшения, только более полезный в обиходе) прогуливались две старушки. Обе в одинаковых плащах-стеганках на искусственном меху, с капюшонами. Костистое личико первой все время подергивалось мелким тиком, подмигивало, словно у мучимой любопытством мумии; вторая, толстенная матрона, шествовала чинно — этаким ожившим памятником боевому слону.
— Здрасьте, — хором поздоровались старушки, едва мы приблизились.
— Здравствуйте, — вежливо поклонился Лель (я кивнул, а Ерпалыч — тот и вовсе промолчал, грубиян старый!) и бросил мне через плечо:
— Знаете, Олег Авраамович… вон та, что побольше — она уже лишних года два живет! Представляете?!
Хоть бы голос понизил, красавец!
— Это в каком смысле «лишнее живет»? — Беспричинное раздражение копилось во мне, ища выхода. — Пришить хотели, да все недосуг?!
Ослепительная улыбка была мне ответом.
— Чушь порете, извините! Нашу Матрену Егоровну врачи еще позапрошлой осенью похоронили. Живьем закопали. Сказали: дескать, с месяц протянет — и все. Костоправы… Матрена Егоровна, как здоровьице?
— Вашими молитвами, — вместо толстой Матрены серьезно отозвалась мумия, дернув щекой. — Вашими молитвами, Лелюшка…
Ага, выходит, у него это постоянная кличка… или не кличка?
Боевой слон Матрена только остановилась и низко, в пояс, поклонилась всем нам; потом повернулась к кентаврам и поклонилась им наособицу, кряхтя от усердия, — и вот уже старушки идут себе дальше.
— Простите, Лель, — подал голос Ерпалыч. — Это у вас все население или как?
— Что вы, Иероним Павлович! Просто детей и… ну, считайте, тоже детей — их автобусом повезли в Дергачи, в зал игровых автоматов, мы его трижды в месяц арендуем. Кое-кто, правда, остался вместе с престарелыми; они там, в доме. Зайдем?
— Непременно. — Ерпалыч воспрянул духом и даже зачем-то потрепал меня по плечу. — Непременно зайдем!
И мы пошли к дому, сопровождаемые бдительной Папочкой.
Фол поначалу отстал — тыкался по саду туда-сюда, вздымал снег бураном, словно пес, ищущий выхода; наконец он смирился и догнал нас у самого порога.
— Нету, — тихо уронил Фол, когда Лель первым вошел внутрь.
— Совсем? — поинтересовался Ерпалыч.
— Совсем. Даже не так: вроде есть, но заперто. И ключ в воду.
— Чего нету? — тоном оскорбленной невинности поинтересовался я. Развели секреты!
— Того свету, — старик хмыкнул в бороду. — Слыхали песенку, Алик: «Лучше нету того свету»? Вот его и нету…
Ерпалыч скосился на меня и уточнил, предупредив обиду:
— Дырок на Выворотку, Алик. Нету их здесь; ни одной. Заперты. Я Фолушку просил глянуть… на всякий случай.
***В просторной прихожей никого не было. Если не считать рослой девушки с косой до пояса: спиной к нам, она возилась в красном углу, возжигая лампадку. Спички ломались в ее руках, треща бессмысленными искрами; девушка вздыхала и начинала по новой. Я без особого смысла приблизился, встал у девушки за спиной. Пушистый затылок даже не дрогнул — видимо, занятие поглощало здешнюю аборигенку целиком. Нуте-с, кому мы мольбы возносим?.. я взял с журнального столика справочник, заложенный в нескольких местах обрывками газеты, вчитался.
«XX. О целительстве лишенных ума. 1. Блаженному Андрею, Христа ради юродивому (936; 15 октября). Андрей принял на себя подвиг юродства по особому повелению Божию и сподобился дара прозрения. (Молит. 197, 228, 240)».
Так, это понятно… и счастье, что мне никогда не доводилось взывать к Блаженному Андрею… дальше… «в зубной боли… Священномученику Анти-пе; будучи брошен мучителями в раскаленного медного быка, молил о благодати дара лечить людей в неутешной боли зубовной…» — так, а я все больше святителю Ионе, митрополиту Московскому… будем теперь знать; дальше… ишь ты!
«I. Об избавлении от храпа. 1. Мученику Трифону (помню, помню — я ему об изгнании тараканов, регулярно…) За свою святую чистую жизнь Трифон помимо прочего получил благодать избавления от храпа. (Молит. 118)».
Гляди, и номер молитвы тот же, что и от тараканов… может, я именно поэтому не храплю ночью? Натали еще радовалась!..
Девушка обернулась ко мне:
— Здласьте, дядя!
Я судорожно кивнул (грубый Ерпалыч привет передавал!) и постарался не отвести взгляд от ее: лица. Не получилось — миг, и я тупо рассматривал красный угол, пялясь на зажженную наконец лампадку.
— Настя, поди в мяч поиграй! — пришел мне на помощь Лель, и Настя, радостно топоча, умчалась коридорами.
Только коса плетью мотнулась.
— С вами все в порядке, Алик?
Это Ерпалыч. Заботится.
Ох, что-то я в последнее время совсем расклеился…
— Все, все со мной в порядке! Иду!
Но идти не получилось. Протянув руку, я, вопреки всем канонам, забрал от лампадки крайнюю иконку и воззрился на нее в недоумении. «Мученик Трифон» — гласила подпись в старославянском стиле. Нет, здесь какая-то ошибка! — я ведь точно помню, Трифон, он лысенький, круглолицый…
С образка на меня холодно щурился сорокалетний мужик с черной, коротко стриженной бородой.
Который час назад заглядывал к нам в комнату для совещаний.
И что самое удивительное: иконка с «лже-Трифоном» не потемнела после воззвания, как случилось бы с любым одноразовым ликом, — нет, она оставалась по-прежнему яркой и глянцевой, будто только что из типографии.
Если не ошибаюсь, наши архипастыри соборные по сей день мучаются: как образки, что в свободной продаже, многоразовыми сделать? И ничего не выходит: едва сбудется, лик гарью берется. А тут, в Малыжино, да еще с ложным образом… или дело именно в том, что образ ложный, подсадная утка?!
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…
Сквозь чернобородый лик (которому, в общем-то, самое место на иконе, с нимбом и благостью во взоре) проступает иное: колючий прищур, взгляд исподлобья, яркий рот кривится снисходительно, с легким презрением ко всей дешевой шушере, какая может объявиться вокруг, а холеная, цепкая рука с золотым «болтом» на безымянном пальце небрежно швыряет на зеленое сукно стола горсть квадратных фишек из пластика.
И еще: всегда, при любых обстоятельствах прямая спина — с такой осанкой хоть на трон, хоть на эшафот.
Вот он какой, шеф Малыжинского дома призрения…
Воровато оглянувшись — мои друзья вместе с Лелем уже поднялись на второй этаж, лишь Папочка каталась на заднем колесе вдоль прихожей, дожидаясь меня, — я уцепил с полочки всю колоду образков. Она показалась мне непривычно толстой. Так, равноапостольной царице Елене (о покровительстве льноводам), святому пророку Давиду (об укрощении гнева начальников), «Пророк Наум-наведет-на-ум» (для спорости в науке)… блаженному Исидору Ростовскому (об урожае огурцов) — а вот и снова чернобородый.
На этот раз не под видом мученика Трифона, а в облике Ипатия Печерского, что от женского кровотечения.
— Папочка! — крикнул я. — Давай наверх, скажи нашим, я догоню!
Папочка кивнула, оправила кожаный галстук и по-прежнему на одном колесе лихо дала наверх.
