Смеетесь?
Вот и я поначалу над старичком смеялся.
А он мне в ответ серьезно объяснял, что вместо этой вакансии в реальности мифологической существует иная. Назовем ее условно вакансией мага; или Легата Печати, если вам больше нравится. Ибо маг высокой квалификации способен ярко вообразить себе невозможное (скажем, дождь из глиняных черепков с ясного неба!), затем вербализовать или иным способом оформить код своей фантазии (заклинание, обряд, пассы…) и волевым усилием сорвать печать стереотипа, смешать реальность внутреннюю с внешней, отстранив плод фантазии от себя к нам. Иными словами, вообразить и немедленно воплотить. Получите и распишитесь: на голову валятся черепки… или дождь огненный вкупе со стальной саранчой.
Впрочем, что-то я стал умничать.
Вы, когда у меня перцовку пили, ничего не заметили? Присматривался я к вам. Поближе. Записки для вас у меня давно готовы были, я все выжидал, не решался… а тут, оказывается, уже не просто «Бык…», тут «Легаты»! Вот и решил: пора. Для того и Аполлодора подсунул, чтоб письмишко в него вложить. Спросите: почему устно не изложил? Хороший вопрос. А теперь сами и ответьте на него: поверил бы Залесский Олег Авраамович болтовне старого психа Ерпалыча?
Ответили?
А письмишко вас зацепило бы, заставило бы ретивое взыграть – что написано пером… да и вы к тексту с большим уважением относитесь, нежели к пустому сотрясению воздуха. Глядишь, забежали бы через денек-другой, проведали соседа, слово за слово… Жаль, не выпало нам с вами денька-другого. Едва вы ушли, как ко мне гость нагрянул. Вы его не знаете, он тут в Дальней Срани живет, в Роганском микрорайоне. Электрик, Саввой кличут. Знал же, подлец, что я на ту квартиру являться строго-настрого запретил – а все равно примчался.
И с порога на колени.
– Прости, – кричит, – прости, дядько Йор, дурака!
– Что с тобой, Савва? – спрашиваю. – Садись, давай по порядку…
Он мне по порядку и выложил.
Заказ у Саввы на днях подвернулся. Выгодный. Дружок сосватал одному богатенькому Буратине проводку тянуть. В частном доме, близ Жихаря. А под конец работы Буратино ругаться стал: как включишь фен параллельно с пылесосом, так пробки-автоматы и летят. Нагрузка малая, а им плевать – летят, и все.
Одно жаль: дружок-благодетель уже с Саввой бутылочку распили.
– Не боись, хозяин, – смеется Савва. – Нальешь посошок, я тебе и без молебна с водосвятием Лектрючку живо за хвост поймаю! На год вперед.
И поймал.
По-нашему, по-дальнесрански.
Посошок им, ясное дело, выставили. Даже цельный посох. А через неделю вызвал Буратино Савву, новый заказ дал. В гараже освещение делать. После сел, не чинясь, тяпнул с электриком по стаканчику на обмыв… Савва и вырубился. Очнулся: Буратино весь в кровище, вокруг жорики галдят, и судэксперт «розочку» стеклянную в руках вертит.
Забрали Савву.
Сутки в камере мурыжили, ан нет! – отпустили с подпиской о невыезде. Дескать, Буратино живой оказался, хотя сильно порезанный, а за Саввой криминалу отродясь не водилось, кроме бытового алкоголизма; короче, гуляй, дружок, до суда! Савва в храм-лечебницу, к Буратине, в ноги пал, молит не губить живую душу, а Буратино и сам не против. Оба виноваты, стукнул хмель в голову… ты только, Савва-электрик, сведи меня с тем человечком, что учил тебя «Лектрючек» гонять и штучки хитрые дал. Ну, которые ты мне на пробки цеплял. А я и заявление заберу, и вообще… Договорились?
Договорились.
Выслушал я Савву, сказал, что подумаю, и домой отпустил. Я ведь не Савва, я понимаю: нашли меня. Ищущий да обрящет… А если пока не нашли, то вот-вот найдут. Мне еще когда в декабре одна наглая мадамка через третьи руки хитрый заказ подкинула, так я себя после долго клял, что согласился. Деньги сильно нужны были, вот и рискнул. А заплатили не по работе, круто заплатили, с душой, с душком. Позже узнал: еще четверым моим «крестникам» похожий заказ был. Проверяли, видать: кто непривычным макаром работает, да какие концы за кем тянутся? Себя обругал в три этажа: зря я вас, Алик, в такой неподходящий момент вербовать вздумал! Вот, думаю, я-то уйду, лягу на дно, а они к парню прицепятся: водку с хреном старым пил? подарки от него получал? колись!
Решил я вас предупредить. Предупрежден – значит, вооружен; да и какой с вас спрос? Глядишь, пронесет… а водку с психами пить законами не запрещено.
Где вас искать? – понятия не имею. Позвонил вам домой: пусто. Звякнул тогда сюда, в Дальнюю… отыскал Папочку. Она-то мне и сообщила, что у вас сегодня с Фолом встреча в «Житне». Да, забыл добавить: я, когда по серьезному делу звоню, всегда «Куретов» ставлю, от прослушивания. И едва я собрался вам в бар звонить, как телефон отключился.
Видать, прослушивали со смыслом, и ничего не услыхали, кроме топота с гиканьем. Вот и решили, от греха подальше… за Саввой-то наверняка слежка была.
Поймите, Алик, детектив из меня плохой; а объект преследования и того хуже. Трус я. Вот тогда-то и решил из шкуры выпрыгнуть. Я ведь предметник, вам не чета, иначе не умею… Как бы это проще объяснить? Понимаете, я большую часть жизни прожил до Большой Игрушечной, я и верить-то себя силой заставляю – а вы не верите, вы знаете! Я – аквалангист, а вы – рыба в воде! Зато я понимаю, что в мифологической реальности любое лыко в строку… или почти любое. Особенно ежели с умом подойти. Оберег от буйства квартирника? Пожалуйста! Деды наши брали старый валенок, валенка нет, возьмем рваный шлепанец; филлипинцы кокосовым молоком мазали, берем сметану с толченым орехом; якуты пихтовую хвою добавляли, мы с сосны рвем пригоршню – клеим, мажем, ставим… Жаль только, для меня этот оберег – пустое место, я в него и под пыткой поверить не сумею. А какой-нибудь Савва или Валько-матюгальник (ах, вы знакомы?.. славно, славно…) верят запросто. Еще бы: дядько Йор самолично «робыв», да впридачу разъяснял, как пользоваться!
Для меня это поделка, для них – амулет.
Вы – маг, я – деревенский колдун.
Что ж вы не хихикаете-то, Алик?.. ах, вам не смешно!
Мне, в общем, тоже.
Ладно, вернемся к телефону. Делать игрушку, чтоб заставить связь работать? – сделать я могу, только сам ей шиш воспользуюсь, по уже известным вам причинам. Идти к вам в «Житень»? – сказано, трус я. Поджилки трясутся. И за квартирой, небось, следят, после визита Саввы. Остается единственный метод: ваш. На голом воображении и убеждении, что так бывает. Пусть не здесь, пусть где-то, пусть не сейчас, а вчера или завтра – но в принципе бывает.
Дозвонился я в «Житень», Алик. Чего уж там… Когда жареный петух клюнет, когда страх розгой подгоняет – дозвонился. Одного не учел: старый я. Сердчишко подкачало. Еле успел вас к себе позвать; и вырубился.
Говорят, там труба дымная и свет в конце… не знаю, не видел.
Темно там, Алик; темно, сыро и грибами пахнет.
Очнулся уже в «скорой». Они меня всяким-разным накачали, я и очнулся. В окошке указатель подсвеченный: «Лозовеньки». А из водительской кабины разговор слышен… я лежу пластом, а впору бежать.
Страшно.
Очень я им нужен оказался, Алик… вы только, пожалуйста, не спрашивайте – кому «им»?
Я и сам-то мало что понимаю.
Там у носилок моих бюкс стоял, с инструментарием. Полуоткрытый. Я ножницы хирургические и прихватил тихонько. Нет, драться я с ними не собирался, какой из меня драчун! Шевелиться могу, и то слава богу! Они когда остановились, дверь заднюю открыли – облака разошлись, луна полная, светит вовсю, кругом снег… Я ножницы в порожек пластиковый ткнул и через них кувыркнулся с носилок, как мог.
Наудачу.
А дальше опять плохо помню.
Блохи одолевали – это помню.
И все.
4
– …Вот, Алик, – хотел в волкодавы податься, а вышел… как вы меня назвали? Сват-Кобелище?!
Ерпалыч вздохнул со всхлипом, и печенье расползлось в его пальцах липкой кашицей.
Я подошел к окну.
Глянул во двор.
Через какую же хрень он там ночью наоборот кувыркался? как вспомнил, сообразил? как от инсульта вылечился?
А я ему ветчины жалел, жлобяра…
Опять вспомнилась Идочка: «Зато как я мыться соберусь, так проскользнет, подлец, в ванную и не уходит! Я уж его и тряпкой, и словами – ни в какую…» Ишь, кобель старый! – а говорит, будто помнит плохо! Развел теории…
Задев коленом плиту, я обжегся. Оказывается, все это время, пока я внимал откровениям дядька Йора, у нас работала духовка – на малом ходу. Откинув заслонку, я зачем-то глянул внутрь. На противне лежал сухой и кривой кирпич с рубчатой поверхностью. По центру «елочки» был вбит здоровенный гвоздь; наверное, сотка.
– Совсем забыл! Спасибо, Алик, напомнили…
Духовка мигом оказалась выключена, кирпич аккуратненько извлечен наружу при помощи мокрой тряпочки и такой-то матери; после чего Ерпалыч расположил сей артефакт на подоконнике. Располагал он его долго, со старанием, пока не удовлетворился исходным вариантом – ни дать ни взять, японец в Сад камней новую редкость приволок.
– Мой перл, Алик! Почти личная разработка. Вы знаете, если вынутый след от машины вскорости да в сохранности вырезать, и положить в печку носком от себя к тому месту, откуда гости приехали – то поверьте моему опыту, их следующий визит становится более чем сомнителен! А если еще и гвоздь поперек забить… или и того лучше – снести в сухом виде на автосвалку и закопать!
Ерпалыч метнулся в комнату и вернулся с книгой в руках.
– Вот, Алик, слушайте! «Одно только помни: пока ты такое дело делаешь, все время изо всех сил, всем нутром своим хоти, чтобы сбылось. В этом вся загвоздка…» А мне машинка эта ночная сразу не понравилась. Ездит и ездит, вдобавок подсвечивает. Я ведь еще до ее явления обратился, за гаражами стоял, пока не умотала… ведь говорил вам, Алик, – предметник я, мне так проще…
И вот как раз на этих словах Ерпалыча зазвонил телефон. Громко, требовательно, именно так, как представлялось мне несколько дней назад, когда я набирал свой собственный номер.
Уже спеша из кухни в комнату, к отчаянно дребезжащему аппарату, я соображаю, что это – междугородка. Наверное, не меня, а старого Сват-Кобелища; но я все равно беру трубку.
– Алло!
– Здравствуйте. Залесски Олег… Абрахамович? Если нет, пригласите к телефону, пожалуйста.
Девушка. Молодая. Голос мне совершенно незнаком. И говорит незнакомка по-русски с заметным акцентом, подчеркнуто правильно выговаривая слова.
Ответить я не успеваю, потому что комната неожиданно взрывается лязгом, барабанным грохотом и молодецкими выкриками. Ну конечно, «Куреты»! Конспиратор хренов! Говорить придется, перекрикивая этот грохот… ладно.
– Вы меня слышать? Залесски Олег…
– Я – Залесский Олег Авраамович. Слушаю! – поспешно рисую на телефоне знак соединения: авось, услышат.
– С вами говорят из Соединенные Штаты Америка, Стрим-Айленд.
– Да, да, я слушаю…
Штаты? Но почему не отец, не Пашка, а какая-то девица из второго или третьего поколения эмигрантов?
Сердце сбивается на пьяную кадриль.
– Я должна с прискорбием сообщить вам: ваш отец Абрахам Залесски и ваш брат Пол Залесски трагически погибнуть. Недавно.
Комната идет ходуном, я хватаюсь рукой за стол, чтобы не упасть.
Не может быть, это какая-то ошибка!
– Что? Повторите…
– Ваши родственники трагически погибнуть. Приносим свои искренние соболезнования, – голос девушки звучит безжизненно, механически, словно она через силу читает по бумажке заранее заготовленный текст.
И вдруг ее прорывает, сбрасывая почти весь акцент, как сбрасывают одежду перед первой ночью любви.
– Олег Абрахамович! Я не знаю, что еще сказать! Но верьте: я понимаю ваше потрясение! Когда Пол… когда он погиб, я сама была… как это по-русски… в шоке! А потом и ваш отец… Поверьте, мне очень трудно об этом говорить!..
Верю. Верю наповал и наотмашь. Уже не слыша весело громыхающих «Куретов», ногой пододвигаю стул и падаю на него.
Иначе упаду на пол.
Папа, ты в детстве подсовывал мне Шолом-Алейхема, «Мальчика Мотла»… помнишь? «Мне хорошо, я – сирота…»
Нам хорошо… и издалека, из такого далека, что заокеанские Штаты кажутся близкими соседями, слышится невозможным приветом, запоздалым согласием, которое уже не имеет никакого смысла и значения:
– …медленным вальсом кружит голова,
Звуки мелодии грустно тихи,
Хочется просто молчать, но слова
Сами собою ложатся в стихи.
Мне и тебе рановато на слом,
Пусть и хотим иногда полежать…
Ты меня вспомнил, мой старенький дом?
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
– Как вас зовут, девушка? – кажется, мой голос звучит сейчас так же безжизненно, как минуту назад – ее. Но это не имеет никакого значения. Сейчас уже ничто не имеет значения. Просто надо говорить, говорить и слушать, окружая себя коконом словесной шелухи, чтобы не дать молчанию проникнуть внутрь, в душу – и поселиться там. Мне плохо. Мне очень плохо, но я переживу это. Надо говорить, говорить и слушать, и снова говорить – почему-то сейчас это кажется мне единственным выходом.
– Эми. Эмма. Простите, что сразу… не представилась.
– Ничего, Эми. Плевать. Вы можете рассказать мне, как… как это произошло?
– Хорошо, Олег Абрахамович, я попробую…
Голос Эми-Эммы на миг прерывается, и я вдруг понимаю: за этой скованностью, за порывистой, запинающейся речью стоит большее, чем просто печальная необходимость сообщить одному человеку о смерти других людей.
– Первым погиб ваш брат. Он вышел на лодке в море… лодка стала тонуть… и Пола съела акула. Капралу береговой охраны показалось, что Пол перед этим был весь… {bleeded…} весь в крови. Потом он упал в воду. Так рассказал капрал. Он спешил на помощь… но не успел, – сейчас девушка расплачется, и мне придется ее утешать.
Мне – ее.
Впору поблагодарить судьбу за эту поддержку на краю рассудка.
– Эми, успокойтесь, пожалуйста! Успокойтесь, прошу вас!
– Это очень странная история, Олег Абрахамович, – всхлипывает трубка. – Долго рассказывать. Человек, который был под подозрением… который, возможно, стрелял в Пола – он мертв. Его убил ваш отец.
– Папа?! Убил человека?!
– Да. А потом убили его самого. Он был mad… как это? Сумасше… нет… не в себе, вот! Социально опасен.
Говоря о моем отце, Эми наконец перестает всхлипывать, и я понимаю, что это значит.
Неожиданно в трубку врывается басовитый рык:
– Ask him, does he going to come to U.S.A.?
– Это капрал Джейкобс, – спешно поясняет Эми. – Он взял вторую трубку. Капрал спрашивает, не собираетесь ли вы приехать в Соединенные Штаты? Тут на похороны субсидия оформлена, тысяча долларов, и дом остался – а вы… как это… единственный наследник. Вы собираетесь приехать?
– Нет, Эми. Во всяком случае, в ближайшее время. Не получается у меня. Дом закройте, пусть себе стоит – может, когда-нибудь приеду. А деньги… Пашку, как я понял, хоронить не пришлось… – к горлу подступает тугой комок, и я с усилием загоняю его внутрь, обратно в ноющую грудь. – А отца уже похоронили?
– Да.
– Ну, пусть тогда на эти деньги плиту приличную на могилу поставят. Оградку там… И рядом еще одну плиту – для Павла.
Взгляд исподтишка…
Есть такие лица, есть такие люди, что всегда кажется: он здесь и в то же время далеко, по другую сторону зеркального стекла. Сыплет ноябрьский дождь, а он занавесит глаза бровями, и там, под лохматыми занавесями, отражается пронзительная голубизна чужих небес; на улице духота и мертвый штиль – а его выгоревшую за лето шевелюру треплет нездешний ветер. Зато загар к нему липнет безо всяких кремов – любо-дорого поглядеть! Иной, бывало, весь облезет, пузырями-волдырями – а он темным золотом сияет, и припухлые, еще детские губы слегка тронуты взрослой улыбкой.
В школе его вечно за эту улыбку били.
И еще: привычка грызть ногти.
Вот он какой, мой брат Пашка…
– Да, Олег Абрахамович, я передам. Только… не надо плиты для Пола, хорошо?
В голосе Эми звучит странная, щемящая мольба.
– Почему, Эми?
– Я… я не могу объяснить…
