Дня через три Кондратьев начал привыкать – к холоду, ночевкам на камнях, тропинкам над бездной. Но Судьба была наготове. Вечером, после очередного перехода, высланный на разведку киргиз-погонщик вернулся быстро, белый от страха. Долго молчал, глотал мокрый снег, затем с трудом выдавил: «Арвах, о-о-о-о!»

Про арваха Петр слыхал. Осталось уточнить насчет «О-о-о-о!». С последним вышла заминка. Товарищ Абдулло расспрашивал погонщика, уточнял, мрачнея на глазах. Переводить не спешил. Наконец повернулся к Кондратьеву, скривился, словно лимон жевал:

– Лавина. Нет дорога. Овринг – йок! Совсем нет. Арвах! О-о-о-о!

Петр отметил неверно употребленный падеж вкупе с туземным «йок». Кажется, полиглот и впрямь расстроился.

Вскоре расстроились и остальные. Было от чего!

Арвах жил на ближайшей горе. Много их, арвахов, духов предков, но этот – особенный. Очень сильный, очень страшный. Злой! Одну дорогу лавиной завалил, овринг обрушил. Плохо! Вторая дорога есть, только она к пещере арваха ведет. Ждет арвах, погубить их хочет. Совсем-совсем плохо!

О-о-о-о!

Петр убедился: и в самом деле плохо. Погонщики взбунтовались – никто не хотел идти в логово злого духа. Когда на следующее утро было предложено разведать путь, желающих не нашлось. Напрасно товарищ Абдулло кричал, напрасно товарищ Ван хмурил брови. Караванщики сбились в кучу, смотрели злобно, кое-кто взялся за оружие.

Бухгалтер Кондратьев прищурился, глянул на сверкающий белым огнем пик, закрывший полнеба. С минуту подумал.

И вызвался в разведку.

 

Идти оказалось неожиданно легко. Тропа – в два кутаса шириной, под ногами скрипел прочный наст, над головой горело яркое горное солнце. Плечо приятно оттягивал ремень винтовки. В арвахов Петр не слишком верил, к тому же рад был погулять час-другой в удалении от «киперятифа». Как объяснил товарищ Абдулло, путь вокруг горы всем хорош и удобен, если бы не пугающая близость к жуткому арваху. Полиглот не без горести присовокупил, что здешний темный народ платит духу регулярную дань – припасами, золотом и девственницами. Сам белый таджик считал дань глупостью и вредным суеверием, но смотрел при этом странно.

Все остальные, включая стахановца Вана, не говорили ничего. Отворачивались.

Пройдя пару километров, Кондратьев готов был согласиться с товарищем Абдулло относительно суеверий. Но после очередного поворота заметил прямо на тропе сугроб. Подойдя ближе, он убедился, что «сугроб» – слово в данном случае неточное.

Тонны снега намертво перекрыли тропу. И, кажется, недавно.

Слева – скала, справа – пропасть. Наверху… Петр закинул голову и зажмурился от невыносимого сияния вечных льдов. Вершина располагалась рядом. Он глубоко вдохнул разреженный воздух и замер. Блеск померк, затуманился, вскипел серой пеной. В уши ударил низкий утробный гул.

Испугаться он не успел. Разум молчал, отказываясь верить, но кто-то, чужой и трезвый, уже выдал резюме. В последние дни Кондратьев видел такое не раз. Маленький обвал, перекрывший тропу, – аванс. За ним основная выплата – лавина.

Арвах не шутил.

Снежная кипень густела, надвигалась широкой полосой, гул перешел в хриплый рев. Не уйти, не спрятаться. Петр огляделся, скользнул взглядом по бездонной пропасти.

Все? Исчислено, взвешено…

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Острый контур вершины расплылся, грохот мчавшейся смерти превратился в тихий шелест. Все исчезло – кроме пустыни. Белой, белой пустыни… Холодный песок обжигал ноги, ледяной стужей веяло от далеких барханов. Мертво и чисто горело над головой незакатное солнце. Июньский лес будет позже, после войны, а сейчас, на Памире: пустыня.

Петр Кондратьев не удивился. Удивление, как и страх, осталось далеко, на узкой тропинке, в двух шагах от грохочущей смерти. Он улыбнулся: невесело, уголками губ. Экстренный выход – убежище тирмена, последняя надежда. Петр бывал здесь, с изнанки: спасался, когда его хотели зарезать в колонии, потом – еще дважды, в ситуациях, не допускавших иного решения. Учитель – не Пантелкин, а второй, бритый – кое-что объяснил малолетке, хотя не до конца.

Ярко светило беспощадное солнце.

Тихо шумел песок.

Невидимая, прогуливалась рядом та, кого он еще не называл Великой Дамой.

Кондратьев, ученик тирмена, взялся за ремень бесполезного чуда – «одиннадцатизарядки» «Lee-Enfield». И увидел мишень. Одну-единственную, у самого горизонта. Черное пятнышко, еле заметное в белом сиянии, порхало над кромкой песков. Маленькая точечка, бесформенная, почти безвидная.

Шанс напомнить о себе.

Винтовка в руках показалась неожиданно легкой. Затвор, магазин… Петр мотнул головой, отгоняя проснувшийся страх, закусил губу и, оценив расстояние, поставил планку прицела на «600». Нащупал стволом мишень. Он не знал, что это – птица? бабочка? бумажный самолетик?! – но не сомневался: если попадет, его услышат.

Спуск нажимал медленно, еле касаясь, боясь рывка.

Отдача ударила в плечо.

«Ты знаешь, кто я?..»

…Петр стер снег с лица, оторвал спину от скалы. Он понимал, что жив, что случилось чудо. Лавина прошла мимо, задев лишь краешком. Ледяная вершина светила белым огнем, обнажились острые камни тропинки, завал исчез без следа…

Кондратьев не радовался. Перед глазами горело солнце – мертвое солнце пустыни.

– Могу я осведомиться, в каком вы звании?

Петр с трудом повернул голову. Перед ним стоял арвах. Надо отвечать – разлепить губы, двинуть непослушным языком.

– В институте… Лейтенант запаса.

– Отменно! Стало быть, господин поручик? Верительные грамоты с вами?

Арвах Петру Кондратьеву попался правильный: седобородый, в красном халате с драконами, в китайской шапке с соболиной опушкой. При винтовке, понятно. Какой арвах без винтовки? Петр всмотрелся и хмыкнул: «Lee-Enfield», третий номер! Само собой.

– А ваши?

Арвах протянул руку и пальцем нарисовал на снегу четыре значка.

Кивнув, Петр полез за пазуху. Пакет, партийное поручение беспартийному бухгалтеру… Хотя товарищ Кадыркулов в данном случае руководствовался приказом той, кто вне партий и классов, одинаково властная над всеми… Вот! Желтая бумага, черные чернила. «Лично в руки». И четыре значка-жучка.

– Отменно, – повторил русскоговорящий дух, скользнув беглым взглядом по надписи. – Ну-с, коллега, прошу в гости. Тут недалеко. В здешних местах меня именуют Ак-Арвах, сиречь Белый Арвах. Вы можете обращаться ко мне по званию: штаб-ротмистр. А как звать вас, господин поручик?

Бухгалтер «Памиркоопторга» глянул вверх, на острую ледяную вершину. Как зовут поручика Кондратьева?

– Пьеро, господин штаб-ротмистр.

 

Пламя в огромном очаге отливало синим, иногда перемежаясь бледными вспышками. Ни дров, ни растопки. Огонь вырывался из недр земли, уходя в кривое отверстие дымохода.

– Догадались? – Ак-Арвах небрежно кивнул на очаг. – Природный газ. Тут и нефти много, в окрестных кишлаках ею карачираки заправляют. Полный комфорт. Тепло, сухо – и ночами веселее.

В огромной пещере на самом деле было тепло. Да и на пещеру она не слишком походила. Ковры на стенах, ковры на полу, груда цветастых покрывал в углу. Штаб-ротмистр явно не бедствовал. Ковры-то ладно! Коллекция винтовок, которую Петр осмотрел первым делом, вызвала тяжкий вздох зависти. А он еще гордился своей «одиннадцатизарядкой»!

– Да-с, – поджал губы Ак-Арвах. – Неплохая служба. Главное на войне, сударь мой Пьеро, голодным не остаться. С этим решилось просто. Местные суеверия плюс ряд правильно сориентированных лавин… Плюс жалованье, конечно.

Выглядел дух отлично. Несмотря на седую бородищу, он не смотрелся старцем. Вероятно, штаб-ротмистр заработал седину досрочно. Петр привстал с пышного ворса, окинул взглядом пещеру. Дворец! Но жить в одиночестве, среди диких гор…

– Чужбина, господин штаб-ротмистр. Представляю, как вам бывает скучно!

Груду книг на русском, французском и английском он заметил сразу. Но не станешь же круглый год страницы листать!

– Чужбина? – Густые брови Ак-Арваха взметнулись снеговыми тучами. – Я Родину не оставлял, господин поручик! Смею напомнить, мы с вами находимся в пределах Российской империи. Сам я, между прочим, из Ташкента. Родные места! А то, что теперь связь – благодаря вам в том числе! – пойдет через Туркестан, совсем отрадно. Намаялся с китаезами. Превратили Памир в гнусный притон, прости господи! В Кичик-Улар путь держите? Там кашгарские контрабандисты опиум складируют, так что не увлекайтесь. Нет, со своими, русскими, не в пример приятнее! Я дома – и при деле. Чем строить социализм на Колыме или сутенерствовать в Париже, лучше арвахом послужить. Что мы хотим от жизни? Стабильность, достаток, интересная работа. Семья – по желанию. Так?

Кондратьев кивнул. Судьба тирмена – его грядущая судьба. Тихая работа, тихая жизнь. Достаток, но не богатство, безопасность, но не власть. Не каждому суждено стать арвахом!

– Кроме того, рискну заметить, считаю нашу службу весьма важной и необходимой. А насчет скуки… Радиоприемник мне весной привезут, в Северо-Американских Штатах заказал. Что еще нужно? Негрские пляски? Здешние таджички, я вам скажу, гиждаллу танцуют – увидеть и умереть! Персики!..

– А кино? – усмехнулся Петр. – Марлен Дитрих, Глория Свенсон?

Любовь Орлову на всякий случай не помянул. Мало ли?

– Кино… – Ак-Арвах вздохнул, огладил бороду. – Прошу вас, поручик, следите за речью. «Синема» – понятно, но «кино»… Это, простите, что? Собака-с? Синема, значит, захотели. А «четвертая стена» зачем?

Теперь уже «простите, что?» пришлось спрашивать Петру.

– У вас иначе именуется? Или… Разве вы в учениках ходите, Пьеро?

В удивлении арваха чувствовалось невысказанное: отчего тогда с лавиной ремиз?

– Ученик, – согласился Петр.

– Наверное, хороший ученик. Ну, тогда… – Арвах не спеша поднялся с ковра. – Прошу за мной!

Узкий проход, огоньки карачираков, густой запах горящей нефти. За проходом – вновь пещера, поменьше. Голые стены, на одной – синее покрывало с драконами. Такими же, как на халате памирского тирмена.

Ак-Арвах шагнул к покрывалу.

– «Четвертая стена» – из учения господина Станиславского. Мой предшественник именовал это диво по-китайски: «Ша Чуань». «Прозрачность-на-Окне». Реальность под флером. Вот-с, убедитесь…

Рывок. Драконы с тихим шелестом сползли на каменный пол, освобождая путь ярким электрическим огням. Все еще не веря, Кондратьев всмотрелся, еле сдержавшись, чтобы не протереть глаза. Улица? Да, улица. Асфальт, высокие каменные дома в пламени иллюминации. Долгие ряды авто. Город, вечер, реклама зажглась.

– Париж? Лондон?

– Специально для вас, Пьеро, – невозмутимо прокомментировал Ак-Арвах. – Насколько я понимаю, Чикаго. Сейчас там жарко, господин Нитти шалить изволит. А теперь – держитесь!

Вовремя предупредил. Одно из авто, огромное, черное, притормозило у тротуара. Ударили автоматные очереди: слева, справа, со всех сторон. Петр заметил, как ткнулся лицом в рулевое колесо шофер.

– Из «Томпсонов» бьют…

А улица уже исчезла, уступив место грязному истоптанному полю. Жиденькая цепочка солдат в незнакомой светло-зеленой форме двигалась куда-то влево…

– Китай. Надоели «ходи», сил нет! – Ак-Арвах поморщился, покрывало зашелестело, скрывая «четвертую стену». – Ну как? «Ша Чуань» – окно в реальную жизнь, причем, как правило, в самые драматические ее моменты. В минуты, так сказать, роковые. Можно не только присутствовать, но и ружьишком баловаться. Наше начальство не против: в этом синема людишки, считай, заранее мертвые. Пиф-паф, ой-ой-ой!..

Окно в жизнь? Нет, не в жизнь, Пьеро. Не в Жизнь!..

– Ружьишко, конечно, больше для гостей. Здешних аксакалов и прочих саксаулов за локти оттаскивать приходится. Они же, кроме своих гор, ничего не видели!

Петр представил, как поднимает «Lee-Enfield», целится в чью-то спину…

– Позвольте спросить… Лавина-то зачем? А если бы я не справился?!

Темные глаза Ак-Арваха с удивлением моргнули.

– Так ведь справились, Пьеро! А мне убедиться следовало, того ли человечка прислали. Да что вы, право, волнуетесь? Она вас любит!..