Мираж давно исчез; в окнах гасли брызги заката, под сводами библиотеки клубился вечерний сумрак. А отец-квестарь все сидел, глядя прямо перед собой слепыми глазами, не в силах вернуться к работе. Откуда столь яркое видение, на грани прозренья, на грани… Фратер Августин чувствовал: эта грань рядом. Перейди монах рубеж — и он сделается другим человеком. Откроет истину многоликой книги, постигнет мелодию удивительного языка. И тайна Обряда — она же тайна Магистерия! — перестанет быть загадкой. Цистерцианец покрылся холодным потом. Что-то творилось с ним, творилось внутри его, а он отнюдь не был уверен, что здесь кроется промысел Творца. Впервые за много лет стало страшно. Кто ведет его по пути, увлекая в пучину шуршащих страниц, все глубже и глубже? Что ждет в конце: сокрытые от людей чудеса Господни или огнь геенны, где дерзкому Мануэлю де ла Ита довелось побывать, искупая грехи семьи?
Но сейчас речь шла о большем, нежели муки телесные. Речь шла о самой душе. Сделай он последний шаг — возврата не будет. Еще не поздно отступить. Отказаться. Замереть на пороге… и никогда не узнать: что там, по другую сторону?! Различенье добра и зла? смертный грех? Или, напротив, блаженство рая?! Однако кто ведает, в чем заключается роковой шаг? Во всяком случае, тем, что некий монах закончит перевод первой главы «Directorium vitae humanae», вряд ли оный монах погубит свою бессмертную душу! Цистерцианец попытался усмехнуться, и это ему удалось. В конце концов, сказал же Он: «Слушайте, глухие, и смотрите, слепые, чтобы видеть!»
Взяв со стола заранее приготовленную лучину, отец-квестарь зажег от теплившейся в углу лампадки две толстые свечи. Живой огонь радостно вспыхнул, разгоняя по углам трусиху-темноту. Гоня прочь сомнения, гнездившиеся в душе.
Глубоко вздохнув, словно усталый ныряльщик перед очередным погружением, фратер Августин вновь склонился над книгой.
LI
Матильда Швебиш накручивала локон на палец. Детская привычка, давно забытая, здесь вернулась. Возьмешь прядь волос, начнешь вить кольца, и улыбка разгорается на губах летней зарей. Мейстеру Филиппу хорошо, у него этих улыбок — пруд пруди. А у Матильды одна-одинешенька, редкая гостья. Пальцы задумчиво тронули струны цитры. Взяли аккорд: ломкий, стеклянный. Будто спросили: «Что видьте? Знаешь?..» Инструмент отозвался светло и чуточку грустно. Цитра умная, понимает: все хорошее рано или поздно заканчивается. Свою жизнь никакой пророчице, будь ты хоть Кумская Сивилла, не увидеть, не угадать… И значит: не переделать. Так к чему грустить раньше срока?! Игривая мелодия взвилась стаей чаек. Белые Перья, черные клювы. Пошла гулять по изумленной келье, весело шурша крыльями о наждак стен. Все хорошо! Жаль, мейстер Филипп с Витом не слышат. Им бы понравилось. Душегуб — тот вообще на части готов разорваться. Ему ведь и с Матильдой быть надо, и с мальчиком… Вот и мечется между ними. Сейчас к Виту удрал. Как бродячий пес между кухней и мясной лавкой. Или нет, иначе: как паук, который разом двух мух пеленает! Друг к дружке паутинкой вяжет: круть-круть, мушки-душки… Девушка рассмеялась.
Скверный из мейстера Филиппа паук. Кровь сосать?! — он небось при виде крови в обморок шлепнется! Глупости. Помнится, еще малышкой у няни спрашивала: а чего вон того дядю все, когда дядя не слышит, Душегубом зовут? И ты, нянюшка, и садовник Кугель, и даже мама! Нянька думала-думала, да только плечами пожала. Хромого Йошку за спиной Бегунком кличут, а Йошка от крыльца до калитки полдня тащится! Мало ли чего народ измыслит? А Тильда-Колокольчик няне в ответ: может, это оттого, что дядя души губами трогает? Как мы — булочки? или когда целуемся?.. Няня, помнится, чуть с табурета не упала. Где ты теперь, морщинистая старушка, ворчунья в рогатом чепце? Глядишь с облака на блудную Тильду? Не гляди, няня! не бойся за свою девочку… Помощь Душегуба честная, искренняя. Червонного золота. Дочь Гаммельнской Пророчицы это сердцем чует — иначе не пошла бы сюда и мальчишку не пустила. Вон у Вита все болячки разбежались. Да и ей самой тут… как дома…
Матильда резко встряхнула головой, гоня непрошеные мысли. О доме, родителях, о былом, сгинувшем в чумном Гаммельне она запретила себе вспоминать. И без того приходят время от времени Сами. В такие моменты Глазунья забывала, что отца с матерью больше нет: беседовала с ними, смеялась… Но до чего же больно потом возвращаться!
Усни, память!.. хочешь, сыграю тебе колыбельную?
Нет, ты не хочешь.
Ты никогда не хочешь спать, дитя-память, ласковая и безжалостная, как любой ребенок…
Отложив цитру, девушка решительно встала. Взяла зеркальце в черепаховой оправе, на длинной ручке. Всякий раз, глядя в блестящее озерцо, она краснела. Два дня не знала, как подойти к мейстеру Филиппу. Робела, смущалась; перед сном бранилась втихомолку. Наконец решилась. Отозвала в сторонку, еле слышно шепнула: «Принеси!..» Душегуб и бровью не повел: кивнул. А к вечеру раздобыл где-то. Выждал, когда остались с глазу на глаз. Тогда и отдал. Молча, без шуточек, без дурацких подковырок. Будто и впрямь тронул душу губами улыбчивыми. Почуял: отдай он зеркальце при всех, сгорит девка от срама. Брызнет об пол дареной безделушкой. Жила-была, на себя не глядела, а тут… Ага, вот и гребень.
Тоже Душегуб принес. Просто так, без просьбы. Из зеркала на Матильду глядела пунцовая замарашка. Щеки свеклой натерты. Густо-густо. «Разве это прическа? — ворчливо шепнула нянька с облака. — Чистый сеновал!» Так, уже лучше… локоны по вискам, а кудряшки распушить… Долг платежом красен: схожу помогу мейстеру Филиппу. Как? Очень просто. Выйти к остальным, оказаться рядом с Витом, чтобы господин ван Асхе не разрывался пополам. Да и самой интересно: чем они там забавляются…
«Ой ли, девка? — Сегодня нянюшка оказалась еще неотвязней, чем при жизни. — Душегубу на подмогу собралась? Для гостей прихорашиваешься? А не для парня-прощелыги, на которого в квартале Булочников не хуже гончей по следу вышла?»
Вот еще! Дался он мне!..
Вспомнилась первая встреча с будущим Бацарем. Тогда, ранним утром, Глазунья чуть не захлебнулась увиденным. Мир вдруг утратил яркость, делаясь старой картиной, реальность чешуйками краски осыпалась с холста, и нитками основы, бывшей или будущей, сверкнуло: седой герцог на коне. Едет по площади Трех Гульденов, мимо ратуши, во главе отряда. Из-под копыт искры. Беззвучно ликует толпа. Шапки в небо. А в грозном вояке, словно ядрышко в орехе — смешной мальчишка, селюк-простак. Глубоко спрятан, не сразу разглядишь. Только и видно: куда б ни ехал, откуда б ни бежал — к ней он едет-бежит. К Матильде Швебиш. Чтоб спасла от себя самого. Если уметь правильно видеть; если уметь правильно ждать…
Дальше краска снова на холст полезла. Обратно. Всякой дрянью: мытарь бок рукой зажимает, кого-то кнутом хлещут, монах у канавы… Недоглядела Глазунья до конца. Искать побежала. Знать бы, что искала? кого нашла?!
«Ох, девка! Нашла на свою голову!»
Матильда презрительно надула губы — и вдруг показала язык собственному отражению. Что нашла, все мое! Для кого хочу, для того и прихорашиваюсь!
Бегом из кельи на берег, а там — хохот до небес…
LII
Костя смеялся.
— Хватит! Ox, богатырь, наломал ты дров! Айда ужинать…
Вит с сожалением поглядел на разбросанные кругом обломки стрел. Он только-только вошел во вкус новой игры. Хотя Костя прав: темнеет, и жрать до зарезу хочется.
— Ужин вам? А хворост? а вода?! — крикнула издалека Матильда.. — Я на вас, что ли, одна пахать должна?!
Челядь Базильсонов мигом взялась за дело. Вит сунулся помогать, но старший из братцев увлек мальчишку прочь, строго выговаривая по дороге:
— Бу! Бу-бу-бу! Уб-бу…
— Негоже светлому княжичу вкупе с холопами черной работой мараться, — пояснил Новоторжанин в ответ на красноречивый взгляд. — Честь рода блюсти должно в чистоте.
— Так я… — заикнулся было Вит и прикусил язык. Он, значит, «светлый княжич»?! Прибьют ведь, когда правду узнают! Сердце сбилось, зачастило саженками. Эх, будь что будет! Душегуб не выдаст… Чтоб мейстер Филипп на кого-нибудь донес?! Да. ни в жисть! И Вит за него тоже в огонь и в воду. Матильда вообще — могила. Если не найдет на девку, конечно. А святого отца никто не спросит. Он в книжки зарылся, его оттуда крюком не вытащишь. Врать, конечно, грех — так ведь Вит и не станет врать! Промолчит всего лишь. Про молчание в Заповедях ничего не сказано.
А «благородные забавы» — дело славное! Вроде «Лиходея-хвать!», только лучше. Камнями кидаться, наперегонки бегать, на скалы карабкаться, а особенно — в «Постреленка» играть! Сначала испуг взял: продырявят насквозь, и вся недолга! Будешь, как баран на вертеле. Но мейстер Филипп (всегда-то он вовремя подоспеет: успокоит, разъяснит… хорошо, когда он рядом!) — так вот, мейстер Филипп ему стрелу показал. Наконечник-то тупой! Даже если промедлишь — не убьет. Ударит просто. Чтоб не зевал.
А Базильсоны свое: «Бу-у-у!» В смысле, хошь-не-хошь, а вертись, постреленок. Язык чужой, да ясней ясного. Стал Вит напротив дядьки с луком (имя еще у него чудное… Онцифир, вот!). Шагах в тридцати. Онцифир лук натянул… От первой стрелы мальчишка шарахнулся, как черт от ладана. Братья ржут жеребцами, лучник ухмыляется. Душегуб подмигивает. Ободряет, значит. Глядь — аж на пять шагов отскочить успел, пока стрела летела, и за камнем спрятаться! Тут Вит в самый раж вошел. Прыгал кузнечиком, ужом вертелся, плашмя на землю ящеркой падал. А разок отмахнулся наугад… Стрела хрясь — напополам! Стоит мальчишка: зенки вытаращил. Своей прыти дивится — как исхитрился-то?.. Ну и проморгал следующий подарочек! Это верно: нечего ртом ворон ловить. После того раза Онцифир из штанов выпрыгивал, а все мимо. Взопрел дядька, тетивы две штуки порвал. Лук, видать, кривой достался: стрелы не летят, а ползут улитками. Мейстер Филипп Виту в ладоши хлопал. И Матильда хлопала. Прямо как знатная дама рыцарю на турнире. Горстяник, бывало, рассказывал: дамы, они завсегда с табуреток хлопают. И платье в клочья рвут: дарить на память. При мысли о Матильде (…платье!.. в клочья!..) вдруг сделалось жарко. Сердце всполошилось: тук-тук-тук… Неужто она ему нравится? Нет, нравится, конечно: добрая, умная, и на все руки, а в последние дни — так совсем… Ох, селюк! врешь! Подмастерье Томас Бычок вечерами учил: как взрослым парням взрослые девки нравятся! Стыдоба! Вот еще!..
Вит почувствовал, что неудержимо краснеет. Особенно уши.
Вспомнилось: вечер, звезды. Казимир вдовую Жаклину в стог тащит. А они втроем: Вит, Пузатый Крист и дурачок Лобаш — следом крадутся. Подглядывают. Эти двое в стог повалились, Казимир вдовушке подол задирать принялся — а та не противится, блудня… Дальше в сено целиком зарылись, ничего не видно стало. Зато слышно: Казимир пыхтит, Жаклина стонет, словно он ей брюхо кулачищем давит…
И чтобы он. Вит, так с Матильдой?! Уши раскалились докрасна — хоть очаг ими разжигай! Да и вообще: она ж дурнушка… Дурнушка?! Разом сделалось стыдно, еще пуще, чем когда о срамном думал. Хотя пуще, казалось, некуда. Будто вслух Матильду обидел. Ну, не Хрустальная Принцесса… зато…
Да что ж за мысли подлые в голову лезут! Отродясь такого не бывало!
Это, наверное, от стрел.
LIII
После ужина гадать затеяли. Верней, затеял мейстер Филипп, а гадать, ясное дело, Матильде. Гости дивятся: она человека за руку берет, на ладонь не смотрит, глаза закрывает — и давай судьбу предсказывать. Разве ж так гадают?
— А у вас как?
Вот ведь штука! Гости-то про себя дивились, вслух сказать постеснялись. А девка спрашивает, будто мысли слышала. Никак и вправду ведьма! Без клюки, без ноги костяной…
Отвечают через Костю-толмача:
— По-всякому у нас. Воск в воду льют. Сапожок через плетень; венки девичьи по речке. Колечко, опять же, на воду кидают. Орехи по столу рассыпают. По зеркалу еще можно.
— Давайте по-вашему, — соглашается девка. И вот уже: Новоторжанин толмачить бросил, воск на печке растапливает. Дядька Онцифир чашу с подои тащит, другой челядинец свечи зажигает. Напротив Матильды — Вит. Глаза запали, налились чернотой; пляшут в омутах бесенята-огоньки. Невтерпеж мальчишке на гаданье заморское глянуть. Мейстер Филипп — тот позади держится, котом вокруг миски со сметаной шастает. Вроде как нет его здесь. Только мнится Глазунье: стоит Душегуб между ними с Витом, обоих за руки держит. А она через ту хватку Витову ладонь чувствует. Крепкая у мальчишки рука, не по возрасту. Надежная. На такой хоть над пропастью висеть — ничего на свете не страшно. Нет у Матильды тела, одна душа осталась. Сладко душе над бездной качаться. Легонькая она, душа. Вишневый цвет майский.
Молчит девица. Щеки — розанами. Всю жизнь спала, а теперь просыпаться начала. Жить, оказывается, есть зачем.
— На кого гадать будем, красавица?
— На него, — Матильда прищурилась, и Вит отпрянул.
Телом отпрянул. А сердцем — чуть вперед не упал.
Это оказалось даже легче, чем читать Книгу Судьбы с листа. Воск, остывая, стягивал нити поиска. Для умелой вещуньи без разницы: рассыпанные бобы, зеркало, переливы воска в воде. Жаль, поздно уразумела. Сейчас, когда сила через край хлещет, можно по-всякому, а раньше… Раньше не думалось, что удастся по-другому. Не карабкаться на кручу, а спокойненько двинуться в обход.
Воск судьбы хлынул в чашу чужой жизни.
Застыл с шипением.
…пылит дорога под копытами коней. Отряд въезжает в город. Хенинг? Герцог возвращается из похода во главе изрядно поредевшего воинства. Едва ли половина рыцарей уцелела. Но — победа! Границы остались нерушимы, а маркграфу Майнцскому пришлось выплатить изрядную контрибуцию и подписать мирный договор на едва ли не вассальных условиях. Торжествующее солнце встречает государя. Радостно сияет начищенное до блеска зерцало доспеха. Зайчики опасливо скользят по рукояти фамильного меча, по тяжкому яблоку навершия. Дедовский клинок не подвел и на этот раз. Сейчас — на площадь. Дать толпе захлебнуться волной ликования. Сегодня у людей праздник. Пусть все будет, как заведено. А потом — в замок? к законной супруге?! Нет. Сперва к ней. К той, что ждет в доме на окраине, к той, которая однажды и навсегда властно вошла в его жизнь. Похитив сердце, забрав душу. Он не жалеет о случившемся. Никогда не жалел. Никогда не пожалеет.
Витольд Бастард, XX герцог Хенингский, позволил себе улыбнуться краешком рта.
«…князь?! Оружный князь?!» Злое изумленье стыло в немоте вопроса Ондрия Васильича, посадничьего сына. Но, поскольку младший из братьев молчал, Матильда поняла его. Так бывает. Так бывает, если ты — дочь Гаммельнской Пророчицы и Пестрого Флейтиста. Если они видят то же, что и ты.
«Ведьма! Не иначе, в сны мои пролезла…» Остальные прятали глаза.
LIV
— Здрав будь, чернец! Моли Господа за мя, грешного…
— И тебе всяк чих во здравие, Якун Васильич! — машинально отозвался фратер Августин, даже не понимая, что говорит по-русински. Лицо монаха собрало с десяток улыбок, пока не остановилось ко лучшей. Музыка тайной речи пела в душе, с каждым общаясь на его языке. Даже птицы, садясь (тихий, печальный снег: саван? фата?..) на плечи цистерцианца, щебетали в лад.
— Помяну в моленьях раба Божьего Якуна, да простятся прегрешенья его…
Якун долго смотрел вслед блаженному. Сам идет, сам речи ведет. Думалось: не услышит… ан вот, все примечает, божий человек. А фратер Августин уже был далеко. Даль эта не в саженях мерилась, не в локтях. И для перевода «Наставленья жизни человеческой» с латыни на кастильский монаху больше не требовалось корпеть за столом в библиотеке.
Латынь? кастильский?! — чепуха!
Личины, в коих смысла не больше, чем в любой маске.
