Птица по-человечески вскрикнула у виска, обожгла плечо коготками. Сорвалась: вверх, налево. Воздух дрогнул (взмах руки? толстой руки?!); «Мавр! ц-ц-ц-ц, сюда!..» Коготки скрежетнули по твердому (подоконник? карниз буфета?!), и стало тихо. Только легкий шелест: ищется, наверное. Сунула клюв под крыло, шебуршит.

Над плечом дышал Ламберт.

Воздух комнаты, пропитанный запахом восковых огарков и сытной отрыжки, качнулся еще раз: сильнее. Шаги. Мягкие, шлепающие. Идет хозяин. В комнатных туфлях без задников. Слепой Герольд замечал: выныривая наружу, из уютного «я» в негостеприимное «здесь и сейчас», он и думать начинает по-другому. Коротко. Просто. Без затей. Слепец не мог представить лица братьев Втыков: Большого с Малым. Раньше не встречались. А теперь…

«Хотелось бы знать: сумею ли я когда-нибудь привыкнуть?»

— Где герб, который нам следует рассмотреть? — спросил он, подавившись словом «рассмотреть». — Ламберт, ты готов?

— Да, учитель. Темнота долго смеялась.

— Герб? Вот тебе герб. Держи.

От большого неподвижного отделилось маленькое. Легкое. Подзатыльник? толчок в спину?! — маленькое раздвинуло воздух, оказавшись в объятиях у слепца. Он машинально потрепал взъерошенные волосы. Ребенок. Мальчик. Лет двенадцать, наверное. Тощий какой…

Ребенок пах дождем и куриной запеканкой.

— Вит, стой спокойно, — приказал Большой Втык. — Это наш человек. Он будет тебя трогать: не бойся. Ничего дурного. А я дам тебе потом золотой флорин.

Мальчик под руками задышал вдвое чаще. Видимо, золотой флорин казался ему несметным сокровищем.

— Что я должен сделать? — Слепец выпрямился. Дерзко выпятил подбородок. Не надо было спрашивать таким тоном. Лишнее это: дерзить. Сейчас обидятся, прогонят. Не накормят.

Он знал: людям неприятно смотреть на его лицо, перечеркнутое черной повязкой.

Особенно когда лицо становилось живым.

— Тебе заказан гербовый осмотр на признаки рода, — бросила темнота из угла. Другим голосом: бархатным, пыльным. Это Малый Втык. Это его голос. — С тщанием. Умение молчать оплачивается особо. Разумная забывчивость — сверх того. Понял?

Слепец не ответил. Конечно, понял. Оплачивается особо. Что тут не понять? Гербовый осмотр на признаки рода: не в замке, не в поместье. Не в шатре перед турниром. В доме братьев Втыков. Тайный осмотр.

Все сошли с ума. Ты — раньше, они — сейчас. Пальцы с ловкостью, дарованной годами опыта, пробежали по щуплому телу мальчишки. Желавший получить флорин, тот стоял смирно. Только сопел. Не любит, когда его трогают. Боится. Потерпи, малыш… дай руку… Что ж ты такой костлявый? Легкий хлопок: кожа в ответ чуть-чуть затвердела.

«Латный» признак? — следует проверить тщательнее…

Вдруг ребенок просто замерз?

Или братья Втыки решили на сытое брюхо подшутить над бедным слепцом?

Резко согнутая в локте, рука мальчишки отчет-пиво хрустнула. Нет, скорее лязгнула. Слепой Герольд вздрогнул: он хорошо помнил этот звук. Согласно диссертату «Droit de recherche»[20]: сгибать быстро, без предупреждения, дабы тело… Он согнул руку очень сильно, прижав предплечье к плечу. Умело вывернул.

Не может быть. Не может.

Хорошо, что это ребенок.

Хорошо, что, вдохновленный флорином, малыш поддается: иначе бы не удержать.

— Смотри, Ламберт. Внимательно. «Лепестково-клинчатый» локоть. Успел?

— Успел, учитель.

В голосе Ламберта, обычно спокойном, кипел восторг. Ну конечно. Поводырь все запоминал со слов наставника, но своими глазами никогда не видел. А тут увидел. Господи! — увидел… добрый барон Карл-Зверь, будь ты проклят ныне, и присно, и во веки веков!

Аминь.

Слепой Герольд повторил действия. На этот раз мальчишка перестал трястись, расслабившись, ответные проявления были крайне сглажены, но умница Ламберт знал, на что нужно обратить внимание. Наверняка заметит самый малый признак.

— Я видел, учитель.

Слепец знал, что именно видел поводырь. Ложная ссадина на «острие» локтя, именуемая в геральдике «змеиным венчиком», раздвигается, и наружу высовывается жало: локтевой «клин». Неестественно узкий, граненый, словно стилет. Усиленный плотным прилеганием лучевой кости у «рукояти». Правда, любой стилет куда менее прочен. Правда, любая кость не имеет «мечевых долов» по всей длине. Правда…

Опытный лекарь готов душу продать, лишь бы исследовать.

Даром, что ли, лекари делают вид, будто презирают герольдов?

— «Латная» кожа, учитель.

Молодец. Ученик заметил и это. У Ламберта талант. Жаль, пропадет, сгниет в безвестности. Жаль…

— Наблюдай дальше. — Слепец вдруг ощутил возбуждение. Давно забытое чувство. Он еще не стар. Он умеет. Он знает. — Выворотность суставов. Малыш, стой смирно. Мне тебя не удержать. Ламберт, вот… и вот. Успел? Он не обучен, но все равно должно быть заметно.

— Да, учитель. Особенно колени. И шея.

— Малыш, подпрыгни. Ну?!

— Учитель! Он прыгает «мантикорой»!

— Продолжаем. Скорость движений… малыш, ты хорошо бегаешь?.. Кто-нибудь, дайте мне чашку винного уксуса! И тряпицу…

— Зачем уксус? есть вино!.. — заикнулся Малый Втык. Пыль слетела с его голоса, обнажив странную, не свойственную Малому деликатность. Младший из братьев всегда слегка робел перед чужим искусством, чей смысл оказывался ему недоступен.

Но Слепому Герольду было не до минутного торжества.

Восхищенные, теплые, зрячие пальцы уверенно пробежались по плечам, по груди… Ага, вот ямочка между ключицами. Выше, к левому плечу, где впадина… На правом, естественно, ничего нет. Смоченная уксусом тряпица осторожно заскользила по коже, покрытой гусиными пупырышками. Если не знать, как, ничего не получится, кроме слабого покраснения. А если знать… нажим слабый, ритмичный… если все это не чудовищная ошибка… раз-два-три-пауза-раз-пауза… если Обряд проводился на протяжении хотя бы девяти поколений… смочить заново… если…

Сложный узор царапин, раздраженных уксусом и умелыми касаниями, выступил на плече. Слепец не мог их видеть, но сердце подсказывало: они там.

Есть.

— Ламберт! Скорее! Это ненадолго!..

— Да, учитель. Итак: корона, клейнод, намет, мантия…

…Когда, осчастливленный золотым, мальчишка смылся из комнаты, Слепой Герольд долго молчал.

Его не торопили.

— Что скажешь? — колыхнулась темнота двойным вопросом.

— Вы говорили: разумная забывчивость? — Слепец поднял густые брови. На миг показалось: там, под черной повязкой, прячутся глаза. Жесткие. Хитрые. Серо-стальные. — Я правильно услышал?

Взвесил. Измерил. Сосчитал.

Интересно: готов ли ты, безглазый нищий, рискнуть ради исполнения мечты своего поводыря?!

Не сейчас. Сейчас соврать — подписать себе смертный приговор. После.

— Ты о чем?

— О родовых признаках. Здесь, на Дне… сопливый оборвыш…

Птица довольно цокнула откуда-то сверху.

XXX

Вит так и не разобрался: на кой ляд понадобилось его щупать?! Впрочем, «за звон» пусть хоть каждый божий день в уксусе полощут! Он теперь богатей: вкупе с площадным заработком — это ж, куча деньжищ получается! В придачу стало ясно: Глазунья тут не в атаманшах. Давно подозревал. Ну как полоумной девахе, пусть трижды ясновидице, над шайкой оторвиголов верховодить?! Толстун с верзилой, что за уксус платили, — они здесь в заправилах.

Мальчишка был в восторге от собственной проницательности.

Отпустили его лишь к пополудни. Зато накормили от пуза. Во дворе, у лестницы, околачивался Гейнц-дружок, однако, приметив Вита в калитке, живо отвернулся. Заковылял к штабелю бочек: по нужде, дескать, тороплюсь. Башка рыжего была криво замотана тряпицей. Шагая к столу, где пили пиво Юлих с Добряком Магнусом, Вит краем глаза приметил спешащего прочь Крысака. Та еще вражина, но чтоб удирать от него. Вита…

Левая рука Крысака покоилась на грязной повязке.

— Кто их отделал?

— Ты, — неприязненно отозвался Добряк Магнус.

У Вита аж в печенках слиплось.

— Я?! Кончай брехать, Магнус! По правде — кто?!

— Ты! — сплюнул сквозь зубы Добряк. Припал к кружке, заливая пивом широкую грудь. На миг оторвался. — Вон, у Юлиха спроси…

Юлих молча кивнул, подтверждая.

— Я? Когда?!

— В День Суда, придурок!.. Тебе ночью «Донное круженье» устроить хотели. Чин чинарем, шутейно. А ты вырываться стал, как бешеный…

Вит честно попытался вспомнить ночные события. Снилась какая-то муть, потом во дворе столбун накатил…

— У Ульриха два ребра сломано. Гейнц ухо мало не потерял, Крысак плечом мается. Щербатый Пауль теперь Беззубый! — перечислив Витовы подвиги, Магнус наконец усмехнулся. В басе громилы пробилось уважение. — Один Дублон целехонек: фартит гаденышу, как всегда! Ну ты и мясник, оказывается… Бацарь! Своих-то зачем?!

— Не бил я их!

— Брось врать! — снова озлился Магнус. — Ты зырь, зырь, как они от тебя шарахаются!

— Зырю… — Вит понуро шмыгнул носом. — Может, мне теперь того… повиниться? Угощение выставить?

Рука сама нащупала увесистый кошель на поясе.

— Дело говоришь, — разлепил губы молчун Юлих. — Ну…

И опять онемел.

— Подь сюда! — кликнул Вит Крысака: вражина подслушивал из-за бочки. — Да не бойся! Возьми еще кого с собой и мотайте в харчевню. Вина спросите, баранины, капусты кислой… хлебца не забудь. Вот звон: держи…

Когда в сумерках вернулась совершенно измученная Матильда — ее вызвали к братьям Втыкам сразу после ухода Вита, — девку поначалу никто не заметил. Даже Юлих с Магнусом в первый момент проморгали. За столом текла ленивая, умиротворенная и не вполне трезвая беседа. Бацарь выставил «отступное», значит, верный честняк. Вина заглажена, «Донное круженье» прошло с блеском. Есть чего вспомнить!

— Ойфово ты мне вломил! — восхищался Гейнц. — Волчара ты лютый!

— А мне! — обижался Крысак, выставляя напоказ темно-лиловый кровоподтек под глазом.

На краю лавки ухмылялся давешний скоморох, изображавший на площади «рыцаря». В гости зашел. Звать Вита в фигляры. Обещал колпак с ушами: даром. Вит уже почти согласился, но вовремя вспомнил о Глазунье — вдруг воспротивится?! — и важно пообещал подумать. Дублон, мостясь сбоку, одобрительно цыкнул. «Секи, Бацарь! Втыки на тебя крышу ладят! — шепнул на ухо, улучив момент. — Глядишь, к серьезной миске приставят. А скоморошить, гнилой звон с зырял сбивать…» Подмигнул со значением. Вит в ответ кивнул: ага.

Хотя чего там «ага», и сам не понял. Короче, явление Глазуньи засек только кобель Жор: взвизгнул, попятился, норовя забиться под стол вместе с недогрызенной костью. Матильда не села — рухнула на лавку. Жадно схватила оловянный кубок с вином, осушила залпом. Замерла молча. Только губы дрожат: мелко-мелко. Синяки под глазами, волосы растрепаны, гугель набок сбился.

— Матильда! Что с тобой…

Возникший следом Крючок перехватил Вита. Увлек в сторонку, жарко зашептал:

— Не трожь! Пророчить ее звали: по-настоящему. Эх, выпили девку до донышка!.. Ты, главное, не лезь…

Словно в ответ, скрипнула калитка, пропуская во двор нового гостя.

— А он… Он здесь откуда?! Неужто святой отец тоже…

В полном обалдении Вит глядел, как фратер Августин, памятный мальчишке еще по Хенингской Окружной, медленно идет к столу.

— Сам ты — «тоже». К Глазунье он. Раз в месяц . Непременно заходит. Третий год подряд. Она ему… Как дочь, в общем.

«Дочь? — изумился Вит. — У монаха — дочь?..»

— Вовремя вы, святой отец! — Бывший писец заспешил навстречу квестарю. — Будто учуяли…

Однако фратер Августин смотрел мимо Глазуньи. А Крючком так и вовсе пренебрег. Строгий взгляд отца-квестаря был устремлен на Вита.

— Ну, благословен будь… — разлепились узкие губы. — Melius est praevenire quam praeveniri![21] He ожидал, право слово…

— Здравы будьте, отче, — промямлил мальчишка, мечтая стать невидимкой.

— Хитер, блудный сын! Я, понимаешь, к пекарю Латрану: мол, как там младой странник? А он: странник? Знать не знаю, не ведаю! Грешно старшим лгать, сын мой, а облеченным духовным саном — вдвое грешнее…

Вит побагровел от стыда:

— Я… я не лгал! Я взаправду, только… Тут лучше, святой отец!

— Бог тебе судья, — вздохнул фратер Августин. — Живи как знаешь.

И быстро направился к Матильде. Остановился рядом, вгляделся в каменное лицо.

— Опять грядущее прозревала? — осведомился монах с тайной болью. — Тяжкое дело, дочь моя. Говорил же: берегись, не насилуй душу сверх меры…

Продолжая бормотать укоризну, фратер Августин скинул на лавку суму. Нашарил внутри малый пузырек, выплеснул из кубка остатки вина. Темная пахучая жидкость закапала на дно.

— Выпей, дочь моя. Легче станет. Выпей… — Монах уговаривал девушку, как ребенка. За столом уже с минуту царила тишина: все следили за действиями святого отца. Похоже, его тут хорошо знали, и приход монаха не удивил никого, кроме новичка Вита.

Край кубка ткнулся в плотно сжатые губы Матильды.

— Прочь! Прочь, отравитель!.. Яд! Всюду яд! Отрава!.. Прочь! Не хочу!..

Матильда вскочила, толкнув цистерцианца. Кубок покатился по земле, снадобье расплескалось. Взгляд пророчицы налился безумием. Или просто отразил пламя костра?

— Яд!.. дрова горят… огонь, дым! — отрава… дым, хочу дышать!.. Убийца!!!

На фратера Августина было страшно смотреть. Он отшатнулся от девушки, словно внезапно увидел Призрак. Обычно бледное, сейчас лицо монаха в отсветах костра казалось черным, обугленным. Тьма преисподней — и языки пламени жадно облизывают багровый мрак.

Адская мука — при жизни.

Здесь и сейчас.

— Отрава!.. прочь… не дам!.. — Матильда всплеснула руками. Вечер вокруг нее заструился, поплыл, замерцал звездной паутиной.

— Не позволю!

Огромный штабель бочек в углу двора начал с грохотом разваливаться. Два бочонка поменьше — Вит язык прикусил от изумленья! — взлетели в воздух, на миг зависли, колеблясь, и вдруг хищно ринулись к костру. Треск, искры… Со стола сорвались кувшин, блюдо, кружки с вином (одна сильно ударила девушку в плечо, но Глазунья только отмахнулась), тоже устремясь в костер.

— Яд!.. прочь!..

Над костром взвился огненный вихрь. Рассыпался искрами по всему двору. Остервенело завертелись флюгера, встречая бурю. А Матильда с искаженным лицом продолжала выкрикивать невнятицу: брань? заклинания?! бред помутившегося рассудка?! Вечер ходил ходуном, делаясь то ночью, то сполохами восхода. Двор качался, в небо летели доски от бочонков, черепица с крыш, камни, одежда, сохнувшая на веревке; стаей очумелых ворон взвилась целая поленница дров. Кобель Жор со всех лап кинулся бежать, подняв отчаянный скулеж и впервые в жизни бросив заветную кость.

— Изыди! Злобный бес, покинь сию душу!.. Араge, satanas!..[22]

Цистерцианец бросился к Матильде, но темный ветер ухватил его за плащ, вертя волчком.

По двору гулял смерч, всасывая в себя все подряд; огненный дождь сыпался с неба, грозя Судным Днем. Глазунья стояла гвоздем, забитым в основу буйства стихий, тлеющие огрызки сыпались на девушку, но дочь Гаммельнской Пророчицы и Пестрого Флейтиста держалась, пока град досок не ударил в спину, швырнув на колени.