Контрапункт
Лючано Борготта по прозвищу Тарталья
(около десяти лет тому назад)
У каждого – своя картина мира.
Она складывается из тысячи мелочей, миллиона пустяков, пригоршни действительно важных деталей и кучи хлама, заслуживающего помойки, да все как-то руки не доходят. Мы пишем эту картину, добавляя мазок здесь, мазок – там; мы строим обжитую, уютную Вселенную, и счастливы, когда кто-то снаружи подтверждает ее правильность, значимость и полезность.
Если же внешнее возмущение – слово, факт, поступок – не вписывается в границы, очерченные резной рамой, мы готовы воевать с агрессором до победного конца. Упрямые сидельцы, мы скорее до смерти забьем освободителя, чем покинем камеру, где провели столько счастливых лет.
Воздух свободы для нас мучителен.
– Захват!
– Есть захват!
– Напряженность стасис-поля?
– В норме!
– Уровень барьера Шарковского?
– Девяносто семь процентов!
– Эмилия Лукинична! Сколько у нас времени?
– Если верить показаниям приборов, около трех часов. Дрейф «амебы» продолжается, барьер дольше не выдержит…
– Автопилот?
– Два часа гарантирую. Дальше – как повезет.
– Значит…
– Хватит тянуть время, Адольф Фридрихович. Вы наверняка чувствуете то же, что и я.
– Вы правы. Вон, в углу рубки – чертик. Зелененький…
– Контакт с «амебой» чреват галлюцинациями. Вы это знаете лучше меня.
– Знаю. Лучше зеленый чертик, чем «слюна» голодного фага.
– Идемте в каюту?
– Да, пожалуй…
«Жанетта» висела в черноте космоса. Холодные искры бродили по поверхности челнока, бросая вызов далеким звездам. Сам челнок медленно дрейфовал в сторону Малой Колесницы – вместе с флуктуацией, в центре которой он угнездился. Человеческий взгляд, не вооруженный мудрой техникой, вряд ли сумел бы определить – где заканчивается привычный континуум и начинается «амеба». Но этого и не требовалось: приборы, прежде чем начать врать, дали всю необходимую информацию в полном объеме.
Космобестиолог Штильнер знал, что цель достигнута.
– В детстве, Эмилия Лукинична, я увлекался коллекционированием бабочек. Сейчас, конечно, в это трудно поверить. Однажды я добыл прелестного махаона…
– Махаона?
– Ну да! Отряд Лепидоптера, если вы не в курсе. У них чудные крылышки: ярко-желтые, а кайма – черная, с «желточными» лунками. На внешнем краешке задних крыльев…
– Не надо, профессор. Я понимаю, что вы смущены. И готовы три часа подряд нести любую ахинею, лишь бы оттянуть начало эксперимента. Я, кстати, смущена не меньше вашего.
– Трудно поверить. На вас смущение никак не сказывается. Я бы даже сказал, что вы – воплощенное хладнокровие.
– Это потому что вы не гематр. И вообще не слишком наблюдательный человек. Закройте дверь каюты.
– Зачем? На челноке нет никого, кроме нас с вами.
– А я говорю: закройте. В конце концов, что вам – не все равно?
– Вот, закрыл…
По гематрийке и впрямь трудно было определить: смущена она, или абсолютно равнодушна к предстоящей близости. Руки ее, растегивая пуговицы блузки, не дрожали. Дыхание оставалось ровным. Бледность щек не спешила смениться нервным румянцем. Зато Штильнер, красный как рак, забился в угол каюты и, закусив губу, смотрел на госпожу Дидье.
Складывалось впечатление, что он чувствует себя жертвой предстоящего насилия.
Поведение космобестиолога могло быть обусловлено галлюцинациями – структура «амебы» пронизывала челнок, исподволь влияя на психику. Зеленый чертик в рубке – пустяк. Под влиянием прото-флуктуации, в остальном – безобидной, если не злоупотреблять, кое-кто видел родную бабушку, отплясывавшую стрип-румбу на груде лакированных черепов.
«Бог в помощь», – сказал Лючано, когда гематрийка сняла блузку, оставшись в черном лифчике с кружевами, и взялась за «молнию» на боку юбки. Разумеется, его никто не услышал. Чувствуя себя извращенцем-вуайеристом, подростком, который застал в спальне целующихся родителей, он взмыл вверх и растекся над волшебным ящиком сна, где был космос, «амеба», «Жанетта» и двое не слишком молодых людей, смущенных и растерянных.
Он ни капельки не жалел о потраченном времени. С начала сновидения, пока челнок рыскал в глубинах космоса, ища подходящую для эксперимента флуктуацию, Лючано наслаждался этими поисками, словно изысканным зрелищем. Раскинув сотни рук, похожих на тонкие ветви с пятипалыми листьями, он держал пучки, идущие от ящика, управляя нитями по своему разумению. Время и пространство делались послушны, как раньше – вербализация и моторика куклы. Не в силах изменить происходящего кардинально, не в силах даже выбрать содержание грезы (опять профессор Штильнер с госпожой Дидье, как по заказу!), он корректировал, расставлял акценты, уточнял нюансы – добавлял горсть пряностей в кипящее на огне блюдо.
А блюдо благодарно насыщалось ароматом и оттенками вкуса.
– Эмилия Лукинична… Вы гарантируете зачатие?
– Да. Я приняла «Компанекс-форте».
– Когда?
– Сразу после установления барьера Шарковского. Кроме этого, я седьмой день прохожу курс ультра-прогестерона. И капсулы «Утрежан» вагинально, по одной капсуле утром и на ночь.
– Голубушка! Ну зачем вы так?..
– Как?
– Я не знаю… Деловито, что ли?!
– Вы спросили, я ответила.
– Эмилия…
Профессор наконец рискнул выбраться из спасительного угла. Неловкий, жадный, раздеваясь на ходу, он ринулся на гематрийку, как если бы она была единственной женщиной в Галактике. Это выглядело скорее трогательно, нежели возбуждающе. Чувствовалось, что Штильнер не слишком опытен, что у него давно никого не было – наука заменила космобестиологу все, вытеснив личную жизнь. Он пытался целовать большую, слегка обвисшую грудь спутницы, одновременно растегивая брюки; не удержавшись на ногах, рухнул на койку, увлекая Эмилию, подминая, наваливаясь сверху, должно быть, причиняя боль…
Женщина не издала ни звука.
Она позволяла делать с собой что угодно. Расчетом гематра, женским чутьем, любовью, жалостью, чем угодно, лишь бы это давало результат, она понимала: главное – не мешать. Иначе Штильнер замкнется, закроется, пропитается стыдом, как губка – влагой. И эксперимент закончится крахом.
– Эмилия…
– Да…
– Я…
– Молчите. Не надо ничего говорить…
Лючано хотел бы отвернуться, но сон оказался беспощаден. Не в силах отвести взгляда от двух людей на койке, он заставил себя воспринимать происходящее, как картину безумного художника. Это было легко: достаточно потянуть за особые нити одного из пучков, и все смещалось в сюрреалистическую плоскость.
Как на галере, когда Тарталье чудился соленый ветер и чайки над волнами.
Он заметил это еще в самом начале сна. «Жанетта» блуждала в космосе, изредка заходя в ближайшие порты – пополнить запасы воды и продовольствия. Но если взглянуть под непривычным углом, играя пучками, словно кучер – вожжами…
Фаэтон, такой же, как у графа Мальцова, катил по ухабистым дорогам, время от времени останавливаясь у трактиров: людям в фаэтоне требовались еда и питье. На заднем сиденье, часто сверяясь с бумажной, истрепанной картой, расположился профессор Штильнер – в плаще с пелериной, в старомодной шляпе, с тростью, поставленной рядом. На козлах, вооружась кнутом, погоняла лошадей Эмилия Лукинична, одетая по-мужски. По обочинам тянулись поля, где рядами шли косари, или жницы с серпами. На холмах красовались березовые рощи; иногда – могучие дубравы. Случалось, дорога спускалась к морю, серпантином петляя вокруг скал: серых, местами – пятнистых, поросших лишайником и корявым можжевельником, густо усыпанных птичьими гнездами.
Вдали белели паруса кораблей, уходя за горизонт.
Изредка корабль, или встречная карета, или просто всадник на гнедом жеребце резко ускорялись, исчезая из поля зрения. На том месте, где они только что были, оставался зыбкий, радужный тюльпан, сотканный из дрожащего воздуха. Похожий тюльпан, но лаково-черный, оставался за кормой звездолета, совершившего РПТ-маневр. Несмотря на разницу в цвете, радужный тюльпан дышал не меньшей чуждостью окружающему миру, чем его черный собрат.
Смыкая лепестки, цветок мало-помалу исчезал.
Там, где он цвел, начинали твориться чудеса – непонятные и неприятные. Серебристые змейки волной уползали с дороги, прячась в кустах. В скалах появлялись россыпи дыр, похожих на ласточкины гнезда, где что-то шевелилось и вздыхало. Из морских волн поднималось гладкое, скользкое тело – вскинув щупальца, оно без плеска вновь уходило на глубину. А в полях, побуждая косарей и жниц к бегству, прорастали шевелящиеся, жадные колосья с острыми, будто иглы, верхушками.
Тайная струна внутри Лючано отзывалась трепетным звоном, внемля изменениям. Хотелось нырнуть в пенную воду, вслед за лоснящимся гигантом, рухнуть в объятья голодной нивы, погнаться за змейками. Приходилось сдерживать себя и крепче держать пучки, ведущие к ящику с космосом и «Жанеттой» – к ящику, где сон оставался правильным и естественным, насколько правильным может быть сон, не скатываясь к галлюцинациям.
– Эмилия!..
– Молчите…
Пальцы женщины на миг, короткий и безумный, сжались. Ногти прочертили по спине профессора красные полосы. Долгие стоны, вздохи и прочие изъявления страсти не произвели бы на постороннего зрителя такое острое впечатление, как эта мгновенная, будто выстрел, преодолевшая эволюционный барьер с азартом прыгуна, идущего на рекорд, вспышка чувства у сдержанной гематрийки.
Лючано вздрогнул.
Возбуждение передалось ему.
А вокруг, с изнанки космоса, где плавал челнок, по ту сторону «амебы», которая пропитала «Жанетту» насквозь и замерла, не в силах прорвать отсекающее стасис-поле, дышала летним зноем поляна в лесу. Двое людей катались в траве, в цветущих маках – алых, багровых, кровавых, пурпурных; трава прорастала в людях, сплетаясь с буйством плоти, маки цвели в любовниках, проникая в сокровенную глубину тел – стеблями, лепестками, ароматом; толстые шмели ныряли в уши и ноздри, сердца и легкие, желая заполучить каплю нектара, а двое ничего не замечали, принимая чудо, как должное, впитывая, делясь и создавая…
Такая уж это была поляна.
Флуктуация континуума класса 0А-9+ согласно реестру Шмеера-Полански.
– Молчите!..
Не в силах оставаться наблюдателем, Лючано натянул пучки до хрустального звона. В ящике все понеслось вскачь, вдрызг и вразнос. Барьер Шарковского сперва ослабел, а там и рухнул, дрейф «амебы» в сторону Малой Колесницы ускорился. «Жанетта» вышла из зоны влияния флуктуации и понеслась не пойми куда. Сообразив, что ситуация выходит из-под контроля, Лючано не стал размышлять: откуда вообще возьмется контроль над сном? – а кинулся работать с зыбкой материей.
Пятипалые листья-ладошки вцепились в нити, коректируя происходящее.
«Что дальше? – без слов спрашивал он, играя на удивительной арфе, укрощая мелодию и восстанавливая ритм. – Дальше-то что, а? Нет уж, дорогие мои, вы не исчезайте, раз начали…»
– Хорошо, – сказала женщина, словно отвечая ему. – Я жду.
Поляна исчезла. Сгинул космос, как не бывало. Эмилия Лукинична сидела в кабинке дальней связи, ожидая вызова абонента. Она была на седьмом месяце беременности. За точность срока Лючано не ручался, но живот госпожи Дидье выпирал более чем заметно. Достав из сумочки упаковку «Спайрминта», женщина бросила одну капсулу в рот.
Будущую мать донимал токсикоз.
– Есть связь! – мелодичным сопрано доложила информателла.
Декоративная арка в дальней стене кабинки замерцала. Минута, и мерцание угасло, открывая «доступ». По ту сторону арки, в кресле, за столиком, плетеным из тростника, сидел пожилой гематр в деловом костюме от Карди. Его лицо ничего не выражало: ни интереса, ни раздражения, ни даже равнодушия. Диагноз можно было поставить без врача: атрофия мимических мышц, вечная проблема гематров в возрасте.
Госпожу Дидье ждало то же самое лет через двадцать.
– Здравствуй, папа, – сказала Эмилия.
– Я рад тебя видеть, Эми, – ответил банкир Лука Шармаль.
«Так вот кого она мне напоминала! – тихо расхохотался Лючано. – Ну конечно же! Эмилия Лукинична, дочь Луки! Стоп, стоп! А почему она не Эмилия Шармаль, а госпожа Дидье? Фамилия мужа? Странная для гематра фамилия: Дидье… И муж странный. Жена мотается с профессором Штильнером по Галактике с целью, понимаешь, экспериментального зачатия, а он и в ус не дует!»
– Я лечу на Китту, папа. Мы скоро увидимся.
– Ты собираешься лечь на сохранение?
– Да. Надеюсь, Нзинга Д'онго не откажет мне в отдельной палате. И малой толике своего драгоценного внимания.
– Нзинга – наш семейный врач. Она помнит тебя ребенком. И тебя, и Айзека. Она не откажет никому из Шармалей. Ты это знаешь не хуже меня.
– Я пошутила, папа. Разумеется, тетушка Нзинга с радостью примет у меня роды.
Банкир встал, пригладив седые, коротко подстриженные волосы. Пройдясь по кабинету, он остановился у зеркала, вполоборота к молчащей дочери. Глядя на собственное отражение, скорчил гримасу: смех. Затем еще одну: плач.
Злость.
Радость.
Печаль.
Лука Шармаль был человеком ответственным. Если доктор прописал комплекс упраженний для восстановления мимики, он выполнял предписания при каждом удобном случае. Главное, соблюсти приличия. Чтобы за тобой не следил никто из посторонних.
Старшая дочь – не в счет.
– Я понимаю, почему ты тянула до последнего. Нзинга потребовала бы от тебя прервать беременность. А сейчас – поздно.
– Поздно, – эхом откликнулась Эмилия. – Я намерена рожать.
– У тебя артериальная гипертензия. Во время первой беременности, насколько я помню, произошло отслоение плаценты, и ребенок погиб. Впрочем, гипертензия – пустяки. Впридачу у тебя целый букет…
– Я знаю, папа. Можешь не перечислять.
– И ты все равно будешь рожать.
– И я все равно буду рожать. Нзинга – волшебница.
– Эта волшебница предупреждала тебя. Помнишь?
– Да. После ее предупреждения Морис подал на развод. Он очень хотел иметь детей.
Гематр в зеркале изобразил брезгливость. Получилось скверно – неубедительно и фальшиво. Он попробовал еще раз.
– Ты никогда меня не слушалась. Я договорился с ректором Хаддского экономического университета – ты поступила в Кринн и стала генетиком. Мы с мамой нашли понимание в семье Зандерхаров – ты отказала их мальчику, выйдя замуж за Мориса Дидье, неудачника и пустозвона. Я бы простил ему бесталанность, нищету, пустое фанфаронство… Будь он наш, я еще смог бы понять. Но техноложец…
Банкир изобразил сложное чувство. Трудно сказать, какое именно, но получилось замечательно. Лючано даже зааплодировал.
– После развода мы готовы были принять тебя дома, найти достойную работу. Нет, ты увлеклась курьезными прожектами, о каких стыдно говорить в приличном обществе. И вот теперь…
Он повернулся к зеркалу спиной, устав гримасничать. На лацкане пиджака ярко блеснул золотой значок: спираль со звездой наверху. Спираль покрывала сложная гравировка: буквы и цифры. Если это была гематрица, она никак себя не проявляла.
– Ты вышла замуж, Эми?
– Нет, папа.
– Ты не меняешься. Капризы, причуды. Отец ребенка – наш?
– Да, – без колебаний ответила Эмилия.
– Не верю. В глупостях ты отличаешься завидным постоянством. Зная, что твой отец – человек с идеалами, один из лидеров движения «За чистоту»… Иногда мне кажется, что ты меня ненавидишь.
– Я люблю тебя, папа. Тебя и Айзека.
– Ты забыла добавить: и маму.
– Мама умерла. Ты это отлично знаешь.
– Знаю. Ответь еще раз: отец ребенка – наш?
– Да.
– Если роды пройдут успешно, это будет легко проверить.
– Разумеется. Ты увидишь внука, и поймешь, что я говорю правду. Уверена, ребенок родится похожим на тебя.
Она была гематрийка. Беременная гематрийка. Средних лет. Без косметики. С пигментными пятнами на лице. С большим, некрасивым животом. Страдающая токсикозом. Кроме этого, она лгала. Лючано, как никто другой, знал: она лжет. И тем не менее, если бы его на суде под присягой заставили отвечать на вопрос: «Красива ли эта женщина?» – он без колебаний ответил бы:
«Да. Очень красива».
