И пошло-поехало! Немал капитал оказался, уж дробили-дробили сыновнюю долю – а все еще есть, что делить. Старый банкир умер давно, в кресле вместо него призрак печальный, в жилете и при «бабочке», восседает, договоры визирует, а число пайщиков множится, режут части на части, все мельче да мельче. Никто уж об изначальном капитале и не помнит, не умножает его, все только делят да проценты тратят. И кто такой тот призрак, что в кресле сидит, позабыть успели; а что ходить к нему надо, договор визировать – так все ходят, и мы пойдем; традиция, однако…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХДавайте посмотрим в глаза банкиру-отцу, пока он вовсе не сгинул. Давайте? Ну тогда после не жалуйтесь. Вот:
…мыши.
Много их. Шебуршат, заразы; снуют. Грызут страницы в толстой конторской книге. Растаскивают клочки по закоулочкам, прячут в норках. Мышеловки ставили, на голландский сыр чуть не миллион растранжирили – не помогает. Кота завели: только спит, скотина рыжая, да жрет, аж за ушами трещит. Фокстерьера купить, что ли?
Ненавижу мышей.
* * *– …Вот так наш с вами Договор и выглядит, – перед нами уже снова Дух Закона. Стоит, кривит губы. А ведь и вправду на банкира из "волшебного синематографа" похож! – Делите, рвете Капитал на части – но не умножаете его! И все большая часть в небытие уходит, пылью покрывается. Все вы на проценты живете… да какие там проценты – мизер! процентики! процентишки!..
Не выдержала я:
– Ну ладно, пускай – но мы-то в чем провинились?! Что процентов тех нам больше досталось?! Мы Договор не нарушали – так и ты не нарушай! Потому как права не имеешь! Верно, господин стряпчий?
Молчит господин стряпчий. Бледный сделался, на мумию похожий (видела, в музее!), на ногах еле держится. Ну, потерпи еще немножко, миленький, потерпи, ведь чую – недолго осталось! не сможет нас Дух больше за нос водить, байками время затягивать; кончились байки, пора ответ держать!
– Вы Договор не нарушили, верно, – это Дух Закона вместо отца Георгия отвечает, и ухмылка его мне вдруг оскалом волчьим показалась. – Но и я не нарушил. Вы ведь Договор с кем заключали? с Друцем да с Княгиней, верно?
– Верно, – киваем мы с мужем.
– Ну, вышел у вас «брудершафт» – так в том еще крамолы нет, перекрестный Договор не запрещен. Пошли вы оба в долю к Княгине и к Друцу вперехлест – ладно. Я же сам и завизировал. Только вам мало показалось, вы дальше полезли. Набрали полные карманы. А это уже не доля – это «кредит» называется, или иначе «заем». Слыхали о таком?
Что ж он нас, совсем за дурачков деревенских держит?!
– Вижу, слыхали. А то, что кредит возвращать надо – слыхали?
– Какой же это кредит, господин хороший? – хитро щурится мой Федор. Даже хмуриться перестал, улыбается ясно. Небось, углядел, на чем клятого Духа ущучить можно! Господин стряпчий, вы-то почему молчите?.. – Это не кредит, голубчик, это все тот же пай выходит! Что от Княгини с Друцем взяли, что от других крестных – и ни от кого не убыло! Значит, в доле мы! Ты нас не путай… дядя! – и смеется.
А я вслед за ним.
Съел?!
– Это вы что-то путаете, господин Истец, а не я! – сладенько жмурится Дух Закона. – Вы ведь не заключали Договоров со всеми остальными, кто, так сказать, поделился с вами своей долей? В огне Договорном вместе с ними не горели? на словах не договаривались – вообще знать о них поначалу ничего не знали? Так ведь?
Так.
Тут уж возразить нечего.
– Ну и что? – вновь хмурится Феденька.
– А то, что без Договора вы у них брали! Согласия не спрашивая!
– Так они же… они же – мертвые! – кажется, я кричу. – Как у мертвых согласия спросить?! Вот ежели человек в землю клад закопал, да помер, а мы – нашли? что тогда? чей это клад выходит, если владелец умер, и наследников нет? Наш ведь? И спрашивать никого не надо!
– Ошибаетесь, господа.
Дух Закона наконец перестает ухмыляться, но легче от этого не становится. Наоборот. Как будто ледяной водой из ушата окатили.
– Клад, конечно, ваш – да не весь. С него государству долю отдать положено. Львиную долю! А вы ее не отдали.
– Да ладно тебе! – примирительно машет рукой Федька. – Где то государство? Кому долю отдавать? Одни мы тут! Нет у магов государства! Стало быть, и клад – наш, и никому мы ничего не должны! Вот господин стряпчий подтвердит…
Мы разом оборачиваемся к отцу Георгию – и видим, как Ихняя беспристрастность начинает медленно заваливаться на спину.
Стены залы идут рябью, словно отражение в пруду, лицо Духа Закона тоже начинает смазываться – и мы оба, я и Феденька, бросаемся к господину стряпчему. Не сговариваясь, подхватываем с двух сторон под руки, не давая упасть. Под пальцами – что-то твердое. Перстень! Перстень с камнем на левой руке стряпчего. Камень… александрит?..
На правой руке у него должен оставаться еще один, с аметистом.
– Федюньша, перстень!
Дважды повторять ему не надо – мы давно уже понимаем друг друга с полуслова. Наши пальцы одновременно обхватывают кисти отца Георгия, вбирая в себя перстни с уцелевшими камнями…
Глубинная, внутренняя дрожь пронзает меня навылет. Она закручивается теплой спиралью, устремляется наружу – и горячей пульсацией отзывается камень под моими пальцами; сейчас я точно знаю – александрит… был.
На миг мы превращаемся в единое целое: мой муж, отец Георгий и я. Купаемся в кипятке, не давая ему остыть, отдавая весь жар тому, кому он сейчас нужнее.
Стряпчему.
Георгию Радцигу, Десятке Червонной.
Пальцы разжимаются сами собой, но отец Георгий остается стоять. Сам. Лицо его медленно оживает. А из почерневших розеток на перстнях осыпается легкий, почти невесомый пепел.
Все, что осталось от камней.
– Прошу вас, продолжайте, господин Ответчик, – голос стряпчего тверд. – Только покороче. Я не слишком хорошо себя чувствую.
– Я буду краток, Ваша беспристрастность. Собственно, я уже почти закончил. Вы говорили, что никому ничего не должны, господин Истец? И что у магов нет государства, следовательно, и долю отдавать некому? Верно?
Кивнуть получается лишь с третьего раза.
Шея закостенела.
– С вашего позволения, я отвечу. Я ведь – Ответчик (он снова кривит губы, а мне вдруг приходит на ум другой скорбный лик: Ответчика перед Господом за грехи наши). Вы снова ошибаетесь, господин Истец. Вам есть, кому отдавать проценты. Государство магов – это Я! Это МОЙ Закон, МОЙ клад, это Я составил и подписал первый Договор! Я сам есмь и клад, и капитал, и государство, и хозяин банка, из которого берете вы ваши доли. И я просто ПОЗВОЛИЛ вам взять кредит. Или найти клад, если вам так будет угодно. Пора возвращать кредит. С процентами. Или, если хотите, отдавать государству его долю найденного клада. Львиную долю.
– Но в Договоре этого не было! – снова не выдерживаю я.
– А вы читали Договор? – вкрадчиво осведомляется Дух.
– Нет… – щеки мои краснеют. – Его никто не читает! Его вообще нельзя прочесть! Все и так знают, о чем этот Договор. А вы его нарушили!
– Чтобы знать, нарушил я его или нет, его надо, как минимум, прочесть, не находите? А незнание Закона не освобождает от ответственности. Господин стряпчий, подтвердите.
Лицо отца Георгия вновь начинает заливать восковая бледность. Ненадолго хватило камешков! И, тем не менее, Ихняя беспристрастность медленно кивают.
– Итак, господин стряпчий подтверждает мою правоту. Я имею право взыскать с вас выданный кредит, включая проценты (или, если угодно, получить долю от клада). Более того, я предлагал вам – отказаться от всего! Тогда вам не пришлось бы расплачиваться. Но вы сделали свой выбор. Итак, мое решение остается в силе, и я взыскиваю с вас ваш долг: вы не сможете заключать новые Договоры; не сможете – ни с кем, кроме собственных детей, не спрашивая их согласия; если же вы заключите Договор с собственными детьми и благополучно выведете их в Закон – это условие теряет силу, и вы сможете заключать дальнейшие Договоры на общих основаниях.
Он дернул щекой.
Отвернулся.
И эхом отозвался господин стряпчий:
– Аргументы сторон заслушаны, доказательства приведены. Мое решение таково: Дух Закона находится в своем праве. Исковое заявление остается без удовлетворения по всем пунктам. Тяжба окончена.
* * *Я даже расплакаться не успела…
VII. ФЕДОР СОХАЧ или ЕСЛИ Я НЕ СТАНУ ВЕРИТЬ…
И кипарисы радуются о тебе, и кедры ливанские, говоря:
"с тех пор, как ты заснул, никто не приходит рубить нас".
[…]. Все они будут говорить тебе: и ты сделался бессильным,
как мы! и ты стал подобен нам!
– Надеюсь, я не помешал вам, господа?
Вопрос раздался сверху и издалека. Впору было кощунствовать в предположениях; но кощунствовать сейчас хотелось меньше всего. Да и поздно: во мгле, лишь самую малость подкрашенной белилами будущего рассвета, Федор успел разглядеть огонек сигары. Вон он, мерцает: со стороны второго этажа, оттуда, где располагался балкон княжеской спальни.
Мерещится?
Или действительно проступает у невидимых перил силуэт – темней тьмы, сгусток бесстрастия и участливого равнодушия?
Огонек сигары тлел осенней звездой – безобидной, одной из многих, готовящейся прочертить умирающую дугу, дав возможность загадать желание – но от него слегка болели глаза. Саднили: не глаза, ободранные коленки. Хотелось прищуриться; моргнуть раз, другой… отвернуться хотелось.
Не смотреть.
– Вижу, что все-таки помешал. Прошу великодушно извинить, господа.
Джандиери говорил вполголоса, но отчетливо. Каждое его слово мерно капало в чернильную тишину, будто вода из прохудившегося крана, – ворочайся в ночи! майся бессонницей! внимай проклятой капели! В присутствии господина полковника Федор вдруг почувствовал себя, как вчерашним вечером, после выхода в Закон. Когда перед княжной выкобенивался, спасителем-лекарем себя выставить возжелал.
Помнишь?
…Тянись, Федька, тянись! подымай! спасай! да бойся – душа пуп надорвет… Все твое кипенье в пар вышло; хочешь ты на червонец, а не можешь ровным счетом ни на грош медный.
Одно бульканье…
Вот и сейчас: будто руки кто связал, а на ноги кандалы нацепил. Впервые узнал Федор Сохач, что значит для мага в Законе явление облавного «Варвара»; впервые на своей дубленой шкуре ощутил – как Циклоп со товарищи брал их всех для жизни каторжной: Друца, Княгиню, иных козырей…
Ясное дело, почему у «стряпчего» во время тяжбы и пот на лице был, и губа до крови закушенная. И все равно: ведь смогли? сделали? а Джандиери не в последний миг на балкон вышел. Давненько, небось, стоит. Значит, и «Варвар» не всю силу отнимает? или это просто дал железный князь трещину, глядишь, вскорости, на черепки-осколки… черепки… черепа…
Дурацкие мысли.
– Вы бы себя видели со стороны, господа. Сабурова Дача на выездном заседании; сами себя спрашиваете, сами себе отвечаете. Завидую. Нет, кроме шуток, искренне завидую: вам легче. Зато когда в здравом уме и трезвой памяти – убежать некуда. Спрятаться. Сгинуть. Вы позволите, господа, я к вам спущусь? Для полной, так сказать, компании?
Опустел балкон: был огонек, пропал без вести.
Только птицы в тишине распеваются помаленьку, пробуют голоса.
Только кусты в ожидании рассвета прихорашиваются: шелестят, оправляют сырые наряды, готовят алмазные подвески к празднику.
Только Федька, пиита хренов, властитель душ, стоит с раскрытым ртом.
Ага, закрыл.
Ну и молодец.
* * *…а пока господин полковник спускаться изволили, для полной, так сказать, компании, пока его видно не было, вдруг – невпопад, поперек, не в масть! – получилось вот так:
Это тоже чужое? краденое? дареное мимоходом?! тогда почему – болит?!
А, вот и господин полковник.
Не глядя, сердцем слышно: где-то далеко, внутри, струна сорвалась с пальца… тише, еще тише… тишина.
Тишина – ты моя?.. ну хоть ты – моя?!
* * *…мгла послушно расступилась, и, наверное, даже не потому, что господин полковник нес в руке керосиновую лампу.
Донес.
На столик поставил.
Одетый в слегка приталенный шлафрок голубого атласа, почти того же цвета, что и форменный мундир, подпоясавшись алым кушаком с кистями, – несуразно-ярким пятном Джандиери стоял в круге теплого, домашнего света, и из-за шуток этого света, боязливо притворявшегося в ночи случайным гостем, из-за теней, еще остававшихся до поры уверенной в себе темнотой, непокрытая голова Джандиери вдруг показалась Федору совершенно белой. Седой, как лунь, старик стоял напротив, вырядившись для форсу весенним павлином, стоял и ждал прихода незваной гостьи, перед которой бессильны армии и законы.
Тыльной стороной ладони Федор вытер глаза. Смахнул невесть откуда возникшие слезы; и все вернулось на круги свои. Свет, тени, явление господина полковника народу. Убралась прочь призрачная седина… убралась? осталась. Вон, виски совсем седые. И бакенбарды – наполовину. Блестят серебром, рождественской канителью.
И в усах, в рыжей щеточке, блестки запутались.
– Доброе утро, господа. Или правильнее будет: покойной ночи?
Никто не ответил.
Зачем?
– Понимаете, господа… Эту кашу заварил я. Пусть не один я, пусть каша заваривалась со многих концов; пусть отец Георгий спишет кашу на Божий промысел, а я, как убежденный фаталист, на неизбежность рока-фатума. Какая разница? Просто без меня ваш… э-э… ваш консилиум будет неполным. Есть возражения?
Возражений не было.
Эту кашу, от треклятого Брудершафта до сегодняшней (или правильней будет – сего-нощной?) тяжбы с Духом Закона, заварил в Мордвинске упрямый и гордый полуполковник Джандиери.
Все правильно.
– Сейчас я понимаю: пытаясь ускорить процесс, я и мне подобные в первую очередь расшатали сложившуюся систему. Вывели из равновесия; качнули остановленный маятник, и время пошло. Каша заварена, осталось расхлебывать. Кое-кому из моих коллег проще: они свое отхлебнули сполна. Теперь им все равно. Полковнику Куравлеву, бывшему начальнику училища; генералам фон Гафту, товарищу Дорф-Капцевича, и Абуталибову – им, господа, вы не имели честь быть представлеными!.. Ротмистру Земляничкину, с коим вы столкнулись в "Пятом Вавилоне"… многим. Им легче; их больше ничего не тревожит. В отличие от меня, господа.
Сигарный огонек описал замысловатую петлю. Выждав паузу, господин полковник глубоко затянулся, окутался сизым облаком дыма. Сильные пальцы левой руки скользнули в карман шлафрока. Извлекли несколько бумажных листков, сложенных вчетверо.
Джандиери помахал листками в воздухе, словно рассчитывая таким образом отряхнуть с бумаги печатный шрифт старенького "ремингтона":
– Вот, господа. Статья репортера Вернета, Ивана Филлиповича, для "Южного Края", а после отказа – для "Губернских Ведомостей". В обоих случаях статью не пропустила цензура.
– Вернет? – переспросил отец Георгий. – Его статью вернула цензура?! Вы ничего не путаете, ваша светлость?
