– Ой, нечиста сила! Митька, дурный хлопец! быстро к мамке!

– Батюшка! укроти сатану!

– Отче наш, иже еси…

…Я топтал точило один…

Упал господин полковник.

На колени.

Встал.

Сейчас опять упадет.

* * *

Через много, много лет, на двадцать первой странице сборника стихов "Корни паутины", некий "кумир на час", как несправедливо назовут его критики, опубликует после долгих колебаний:

– Разрешите прикурить?Извините, не курю.Что об этом говорить? —Даже я не говорю.А ведь так хотелось жить,Даже если вдруг бросали,Даже если не спасали,Все равно хотелось жить,Все равно хотелось дратьсяЗа глоток, за каждый шаг…Если в сути разобраться —Жизнь отменно хороша.– Разрешите прикурить?Извините, докурил.Если б можно повторить,Я бы снова повторил.Я бы начал все сначала,Я бы снова повторил,Чтобы жизнь опять помчалаПо ступенькам без перил,Снова падать, подниматься,От ударов чуть дыша…Если в сути разобраться —Жизнь отменно хороша…

Критикам никогда не узнать, что автор "Корней паутины", записывая эти слова беглым, летящим почерком, видел рыжую девчонку-осень, склонившуюся над яркой, праздничной лазурью мундира, видел рыжие, как осенние листья, усы щеточкой, безумную улыбку на губах, видел руку с кривой шашкой, сильные пальцы, намертво впившиеся в рукоять; и кулак в груди мало-помалу разжимался, хрустя суставами.

* * *

…сорвалась птица с Федькиных рук.

Прочь порхнула.

Встала над лежащим полковником дикая баба. Лицо в крови, платье разорвано. Страшная – сил нет. Красивая – дух захватывает.

Вот ты и задохнулся, Федька Сохач.

Ком в горле.

– Шалва-а-а!.. ах, Шалва…

Удивился Федор самому себе. Впору волком выть, на людей кидаться (раньше надо было!.. раньше…); впору душу кастетом вокруг кулака обмотать – а не выходит. Легкая вдруг душа стала, не быть ей свинчаткой. С чего бы? Смотрит Федор, видит, понимает: с чего. Нет больше здесь полковника-"Варвара", в чьем присутствии маг не маг, а грош ломаный. Есть Шалва Джандиери; просто так.

А скоро и его здесь не будет.

Одно тело останется; живое. Просто так.

Проще некуда.

– Шалва-а-а… ах, Шалва!..

"А-а-ах!" – единым выдохом отозвалась толпа. Назад попятилась, дальше, за ограду, как не пятилась от живого полковника. Едва не побежала. Страшно толпе: хозяйка дома кругом полумертвого мужа в пляс пошла. Руки-крылья, ноги-струны; кровь на лице чудо-рассветом полыхает.

Праздник.

Та минутка, между "Варваром"-облавником и безумным калекой, когда броня искорежена, нутро пульсирует в щелях-дырах, и возможно все, невозможное досель.

Княгиня вела Обратный Хоровод.

Сломав паузу, будто сухую ветку. Единственным способом, какой может позволить себе маг в Законе без крестника: замкнув «финт» на себя. Выжигая себя дотла. Вспенивая смерть спасительной соломинкой. Танцуя над пропастью, все ближе и ближе к краю… ближе… еще…

Вскинула голову.

Повела взглядом, рассыпав искры по смятой траве.

Траву – в паркет.

Росу – в восковые потеки.

Прошлась балетной примой, пробуя самоубийственный марьяж.

Свечи! – и сотни канделябров, шандалов, розеток из старого серебра… везде: на белых перилах веранды, поверх вензелей решетки, в кронах деревьев, на подоконниках, плетеных креслах, разбросанных в беспорядке!

Есть.

Скрипки! – и скворцы на ветках сами себе поразились: куда там курским соловьям, куда там Яшке Хейфецу, венскому кумиру!.. поем, братцы, трепещем горлышком, ведем кантилену всем на зависть!

Марьяж длился.

Оркестр! – и безумная капель рояля бросилась вниз головой с ветвей акации, чтобы вместо смерти окунуться в многоголосое аханье контрабаса; гобои эхом отдались в холмах, убегая прочь по тракту, навстречу гобоям откликнулись солнечные трубы, звонко скользя бликами по растрепанной шевелюре сада – недоигранный вальс мсье Огюста Бернулли, последнего властителя душ, который насмерть запомнила Рашка-Княгиня перед каторгой, чтобы помнить всю жизнь, вступил в свои права.

Время.

Пока марьяж длится; пока жива.

– Вставай, Шалва!

Не слышит. Не хочет слышать. Лежит; не лежит – уходит.

– Погоди, Шалва!

Услышал.

Остановился.

– Вставай, говорю!

Лежит. Не лежит – стоит, ждет. Вот-вот дальше отправится: отдать последний рапорт Безумию. "Ваша беспощадность! Полковник Джандиери по Вашему приказанию…" Упрямый попался… да только с каких это пор муж жену переупрямит?!

– Иди ко мне!

Ну вот, послушался. Идет. Не идет – встает. Сперва тяжко вздрогнув остывшим телом, хрустнув суставами; затем – на четвереньки, ткнувшись в траву лбом.

– Ну?! Долго мне ждать?!

На колени.

Это правильно, Шалва: перед женой – на колени.

Это ты верно понял.

А теперь – вставай.

– Пляши!

– Мертвяка! – охнули в толпе. – Мертвяка подымает!

– Пляши, говорю!

Ну давай, Федор, помогу еще немного. Видишь: тень за Княгиней. Во весь рост поднялась. Двойная тень: Шалва Джандиери с Рашелью танцует. Идут кругами, уйдут-вернутся, отдалятся-приблизятся. Не к тебе, глупый Федька. Вглядись: вон оно, стоит. Ждет. Безумие. Скрестило руки на груди; смотрит рыбьими, пустыми глазами. А Шалва с Рашкой ближе-дальше, ближе-дальше…

Это тень.

Видишь?

Не сдюжила Княгиня. Перехватило горло удавкой; толкнул в грудь варнак-кашель, опрокинул. Стоит на четвереньках Шалва Джандиери; ждет. Стоит в тени танцор-Джандиери, один стоит; ждет. Стоит поодаль Безумие; ждет.

Стоит на коленях Рашка-Княгиня, задыхается; нет сил встать.

Поймал Федор на лету взгляд-мольбу.

Взгляд-приказ.

– …а меня… – хрипнул Федюньша в самое ухо, насмерть обжигая дыханием. – А меня так плясать выучишь?!

Выучился, значит. Не обманула Княгиня, сдержала слово. Всему своему выучила, передала; оттиснула. Твое оно, Федька, не твое, дареное, купленое, краденое – какая сейчас разница?!

Раз велят, надо идти.

И пошел вперед, будто на веревке потянули. Пошел спасителем; пошел палачом. Обратный Хоровод, значит? спляшем, полковник? Как велишь, Княгиня моя, фея-крестная, так и плясать станем. Велишь себя убить – убьем. Велишь тебя убить – убьем.

Смотри, пока можешь, как я тебя убивать стану.

– Пляши! пляши, Циклоп! встать!

Всплыло на белой, чистой карте диво дивное: не Король, не Туз, не Джокер. Невидаль цветная, безмастная. Ты, Федька, и есть эта невидаль.

Нравится?

А ведь встал полковник. Не в тени, наяву встал. Стоит, качается. Шашку выронил. В глазах муть: предрассветная? предзакатная? Издалека Безумие руку протянуло, пальцем поманило: куда ты? ты мой! Не слышит полковник. Не видит.

– Пляши!

Бьется на земле Рашка-Княгиня. Ртом воздух хватает. Синяя сделалась, хуже утопленницы. А взгляд прежний. Велит: делай!

Делает Федор.

– Ну?!

Ох, и сплясали! ох, сплясали! Небесам жарко. Дьяволу тошно. Народу страшно. Княгине смертно. Ох, сплясали! ох! умри, сукин сын, лучше не спляшешь!

– Папа! папочка!..

Это княжна Тамара. Вырвалась из вороньих когтей, порхнула ласточкой; добежала. Застыла на миг, а в черных очах, письма византийского: тень. Ты ее видишь, княжна? ты, горевшая в пламени одна-одинешенька? да, ты видишь. Пляшут в саду Феденька с папой; пляшут в тени маг в Законе с Шалвой Джандиери, на шаг дальше от Безумия, на два…

– Я!.. я тоже…

Вскинула руки юная княжна. Поплыла над землей; что Феденька делает, что видно ей в тени, то и повторяет. Горит заново; тает свечой. "Папа!.." – зовут руки. "Папочка!.." – идут ноги. "Я здесь!" – шуршат одежды. "Ко мне!.. к нам!.." – кричат пальцы.

И снизу, из-под ног: взгляд-приказ.

Ты еще жива, Княгиня моя?

Да, ты еще жива.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Княгиня! девочка моя! держись, не закрывай глаз! Смотри на мир прямо и остро, смотри – и увидится нам:

…ночь.

Убегает назад. Струйками вычерчен город. Что значит сердце и что значит гордость, если ты в силах себе приказать? Ты забываешь вчера, ты забываешь сегодня; дождь начинается, занавес поднят, новая пьеса начнется с утра. Отзвук затерянных снов, шум ускользающих капель.

Твердой рукою схватиться за скальпель, и по-живому не дрогнет клинок…

* * *

– Мертвяка! подняли!..

– Ой, людоньки! та на нас як спустят!

– Бей чаклунов!

– Беги!

Окаменела толпа.

Назад ли качнется?

Вперед ли?

ХII. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИНА или НА ПЯТЬ МИНУТ РАНЬШЕ

Женщины беспечные! встаньте, послушайте голоса моего;

дочери беззаботные! преклоните слух к моим словам.

Книга пророка Исаии

…окаменела толпа. Даже бабы голосить перестали, чьих мужей Шалва в капусту порубил. Даже раненые не стонут. Страшная тишина. Мертвая. Живые молчат, как мертвые, мертвые лежат, как живые. А между ними: князь с Княгиней. Не живые, не мертвые, посередке зависли. Тронь, коснись пальцем – упадут: князь – в безумие, что не лучше смерти, Княгиня – в смерть, что не хуже безумия. А назад, к нам их вытащить… хватит ли силы?

Да и будет ли через минуту, кого вытаскивать? И главное: КОМУ вытаскивать? Ежели по-новой упадет толпа в ворота – все, приехали. Не встанет больше на дороге бешеный Шалва. Не отмажимся; не отмахнемся. А у меня всего один патрон остался, и тот – с дробью…

Столько мыслей разных, а в один миг в голове пронеслись, словно гнал их кто.

Страх, небось, и гнал.

Промелькнул тот миг, и вдруг – оглохла! топот копыт в уши ворвался! Лопнул за пригорком невидимый вулкан, выплеснулась из него конная лава; прямиком к даче несется, на толпу. Сумасшедшие лошади, сумасшедшие всадники – взъерошенные, юные, голые по пояс; короткие тесаки, что по уставу положены, в руках пеной серебряной вскипают.

Юнкера из облавного училища!

Сотня, не меньше!

– Родненькие! – кричу.

– Скорее! – кричу.

– Здесь мы! Выручайте! – бросила ружье, рукой из окна машу.

Господи! никогда еще так жандармам не радовалась!

Слезы из глаз сами катятся.

Мальчики мои, что ж вы раньше не поспели, всего на пять минуток раньше, на пять минуточек?! Все бы живы были, все… И сама ведь понимаю: не могли они раньше, никак не могли, без того кони в мыле – знать, во весь опор гнали, спешили…

Внизу все смешалось. Урядник опомнился, револьвер из кобуры вытащил, в воздух палить принялся:

– Р-р-разойдись!!!

Отец Георгий на колени упал: "Господи! Ты видел, Господи, не умолчи! не удаляйся от меня! подвигнись, пробудись для суда моего, для тяжбы моей, Боже мой и Господи мой!.."

Сенька-Крест со слугами к князю с Княгиней бегут. Феденька упал, где плясал; встал, стоит, белый весь, руки ходуном ходят. Томочка прямиком к отцу бросилась, толпа разбегаться начала, кто куда; шум, крик, плач, конский топот, выстрелы…

А у меня перед глазами помутилось все. От слез, должно быть. Голова кругом идет, уж и сама не помню, как до дивана добралась, упала, дышу, рыба-акулька, рот разеваю; воздуху мне не хватает. Тело свинцовым сделалось, плавят меня, в новую форму льют; бьется что-то внутри меня, наружу просится, живот нарывом дергает; пока еще терплю…

Рожать собралась, дура-Акулина?! Вот ведь самое время! Небось, еще и двойня, как Дух напророчил… Погодите, миленькие, потерпите чуть-чуть, не время сейчас, дайте в себя прийти – ведь сил у мамки вашей ну никаких не осталось…

Это я их, деточек наших, еще не рожденных, уговариваю. Сама понимаю: глупо! если приспичило, значит, ничего не попишешь! – а что мне еще остается?!

…И ведь уговорила! Успокоились детки, и боль попустила, только ноет противно, в низу живота – но это пустяки, это терпеть можно; лишь бы опять не началось.

Вздохнула глубоко. Раз, другой. В голове прояснилось малость, не кружится больше. Слезы рукавом вытерла, уселась поудобнее, на подушки откинулась… И сразу, едва полегчало, первая мысль: как там князь с Княгиней?! Живы ли?!

Внизу двери хлопают, сапоги по лестницам топочут, голоса:

– …Сюда, сюда несите! В княжьи покои…

– Ах, горе, горе-то какое…

– Доктора! Доктора скорей!

– …Там еще раненые есть. Холопы; бунтовщики. Их куда?

– И верно… не добивать же?..

– Это как прикажете, ваше…

– Во флигель, во флигель их! пусть прислуга с дураками хлопочет! Отрядите людей, чтоб перенесли…

– Слушаюсь, ваше…

– Облав-юнкер Аньянич! немедленно скачите в город за доктором!

– Слуша…

– Не надо в город! – это отец Георгий, по голосу узнала. – Тут дача профессора Ленского рядом! Он сейчас там должен быть. Ленский – врач. Прекрасный врач! знающий! опытный!..

– Обер-юнкер Аньянич! Дорогу к даче профессора Ленского знаете?

– Никак нет, ваше…

– Кучер княжий! Сенька знает…

– Найдите кучера, запрягайте коляску – и к профессору Ленскому! Живо! И без врача не возвращайтесь! из-под земли!

– Есть добыть! из-под земли!..

– Выполнять!

Дробь сапог по ступенькам. Хлопает входная дверь.

– Акулина! как ты?

Даже не заметила, как муж любимый вошел, как рядом оказался.

– Слава Богу, Феденька! Они-то как? Княгиня? Шалва Теймуразович?

Помрачнел Федор. Рядом на диван опустился. Тяжко, грузно – будто ноги разом держать отказались. Отвернулся: в глаза смотреть боится.

– Плохо. Дышат покамест оба – и то за счастье. Я… ты прости меня, если сможешь. Рашель… приказала она. Не мог я ослушаться. Знал, что с двух концов она себя жжет – собой и мной! – а не мог по-другому! Любит она князя. Себя не пожалела, чтоб его вытащить…

– Вытащила?

– Не знаю, Акулинушка. Сама бы надорвалась. И вместе мы – вряд ли… я-то ладно, а Рашели не хватило бы. Спасибо, Тамара подоспела… Друц рассказывал: он ее в крестницы взять хотел. Чтоб к нам пробиться, когда мы в Закон выходили – да не сложилось. Его к нам утянуло, а княжна ТАМ осталась. Одна; гореть. Вот и сгорело в ней что-то… Или наоборот, зажглось. Видит она, что другие не видят, финты на лету схватывает…

– Без крестного, без крестника?! Не бывает ведь так!

– Выходит, бывает. Помогла она нам; крепко помогла. Без нее и Княгиня бы уже Богу душу отдала, и князь бы умом двинулся, никакой Обратный Хоровод не оттанцевал бы. А так… не знаю. Может, очнется князь. Может – нет. А с Рашелью худо. Боюсь, не протянет долго. Эх, будь мы сейчас в силе! уж смогли бы! и ее, и его…

Верю, Феденька. Не верю даже – знаю. Смогли бы. Силы у нас – через край, на всех хватит! ну, если не на всех, то на них-двоих – уж точно! Жаль, заперта та сила, нет ей выхода. И камешки, что в шкатулке остались, не спасут: не хватит тех камешков, их нам – на один зубок. только спалим зря…

– Пошли, Феденька. Глянем, как они там…

Оперлась на мужнину руку. Боль в животе отдалась, голова ходуном. Сцепила зубы; ничего, идти могу. Да и недалеко тут; покои хоть князя, хоть Княгини – в двух шагах.