Сцена четвертая
И предуготовил Господь большую рыбу…
1
– Это все сволочные попы! – с убеждением сказал Гарибальди.
Огюст уставился на тучку, скромно маячившую по носу шхуны, над скалами мыса Лизард. Возможно, она и впрямь означала шторм. Или какую-то иную, чисто английскую каверзу погоды, способную доставить «Клоринде» часок-другой неприятностей. Огюст мало что смыслил в штормах. Но причастность «сволочных попов» к явлению туч на небосклоне полагал скорее фигурой речи, чем реальным фактом.
Капитан Джузеппе Гарибальди думал иначе.
«Сволочные попы» в его монологах встречались чаще, чем «тысяча чертей» в проклятиях кавалериста. Доставалось муллам и раввинам, но меньше. К служителям церкви капитан относился с трогательной, взлелеянной годами ненавистью. Потомственный моряк, в детстве он разрывался между отцом и матерью – верней, между двумя видами на судьбу малыша Пеппино. Отец, Доменико Гарибальди, занимался каботажными перевозками на тартане «Santa Reparata» и мечтал, что сын сменит его у штурвала. Мать, донна Роза, женщина строгая и не чуждая религиозным порывам, морских восторгов мужа не разделяла. Она желала, чтобы ее дитя кратчайшим путем отправилось к Богу.
Нет-нет, оставьте дурные мысли! – речь шла о поступлении в духовную семинарию и дальнейшей карьере священника.
В итоге бескровного, но по-своему грандиозного сражения за душу Пеппино учителями ребенка стали двое – аббат Джаконе и отставной офицер Арена. Словно ангел и бес, они расселись на левом и правом плечах ученика, толкуя о разном. Внешне все выглядело безобидно: синьор Арена взял на себя грамоту, историю и математику, аббат – нравственность и духовность. Не выдержав закулисной борьбы, дитя уподобилось младенцу-Гераклу и задушило двух змей разом. Сперва Гарибальди-сын оставил учителей с носом, на радость матери отправившись в школу, потом бросил школу, не доведя образование до конца, и в пятнадцать лет (на радость отцу!) ушел в Одессу юнгой на бригантине «Констанца».
Вернувшись, он покинул бригантину и отправился в Рим на отцовской тартане. Дальше – потерял счет кораблям и маршрутам. Но часто, где бы ни был, учась навигации и бороздя моря, вспоминал офицера Арену с его математикой. Аббат Джаконе тоже незримо присутствовал бок-о-бок с Гарибальди – юнгой, матросом, старшим помощником и, наконец, капитаном шхуны «Клоринда» – в качестве вездесущих, всемогущих и злокозненных «сволочных попов».
– Я вам точно говорю, синьор Огюст! Всякий поп – чертов lo stronzo![8] Можете откусить мне голову, если холера Карлито – не их грязных рук дело… А что? Причастили, и хлоп – из человека льет, как из дырявого бурдюка! А «Клоринда», моя легкокрылая фемина, вынуждена бежать из Парижа, завернув юбку, словно распоследняя путана…
Туча, как выяснилось, была ни при чем. Козни отцов церкви выглядели куда изящнее простой непогоды. Чтобы досадить капитану, попы, благословясь, заразили холерой боцмана Карло Брузони. Бедняга лишился чувств в кабачке «Мышеловка», где он просаживал жалованье – присел в нужнике по срочной надобности, опростался и не встал. Добрые самаритяне вынесли боцмана наружу и, морща носы, доставили в Отель-Дье – больницу для бедняков.
К счастью – если здесь можно говорить о каком-то счастье! – Гарибальди, вихрем примчавшись в больницу, опознал рвоту и понос больного куда быстрее, чем врачи, побрезговавшие осмотром пьяницы-моряка. В Марселе, между рейсами, он добровольцем трудился в местном госпитале, ухаживая за холерниками, и в вынесении диагноза, нанюхавшись жидкого дерьма, мог дать фору орде профессоров.
Ждать, пока медики назовут хворь по имени, он не стал. Уж чего-чего, а жизненного опыта, несмотря на молодость, у капитана хватало. Холерное судно поставили бы в долгий карантин, а то и вовсе сожгли бы во избежание эпидемии. Страшная болезнь прошлась по Европе, будто коса Смерти, сойдя на нет в прошлом году, а значит, парижские власти не стали бы церемониться с подозрительными сардинцами.
Надо было спешить.
– И теперь, синьор Огюст, мы вынуждены идти на юг через север! О, злая Фортуна! Мои друзья в Одессе, когда мы пили вино близ Воронец-палаццо, смеялись: «Бешеной собаке сто верст не крюк!» Верста, мой драгоценный синьор, это такая русская миля…
Вначале, до известия о болезни толстяка Карлито, Джузеппе Гарибальди не сомневался в намеченном маршруте. Вверх по Сене, через систему каналов перебираемся в полноводную Рону, делаем краткую стоянку в Марселе – и вот оно, родное, исхоженное вдоль и поперек Средиземное море! Но путь через всю Францию, в особенности – предсказуемый путь, теперь грозил карантином: не в Париже, так в Лионе.
Зараза могла догнать шхуну по берегу, размахивая предписанием задержать «Клоринду» до выяснения обстоятельств.
– Мы бы дрались, синьор Огюст! О да, мы бы не посрамили чести истинных корсаров! В сравнении с вами я – щенок, не нюхавший пороха баррикад… Но и в моих жилах течет горячая кровь! Спина к спине у мачты, с саблями в руках, мы отражали бы натиск врагов. А виконт с князем разили бы их из пистолетов. Но, увы, моя фемина – не военный фрегат. Велика ли доблесть погибнуть, если о нас не сложат песен? Кому хочется уйти на тот свет в качестве разносчика холеры?
– Никому, – согласился Огюст.
Темперамент собеседника уже начал его утомлять. Выяснив, что Шевалье сражался на баррикадах, Гарибальди вознес «rivoluzionario» на недосягаемую высоту. Они были практически ровесниками – сардинец родился на три года раньше. Но со стороны казалось, что капитан, несмотря на роскошную бороду – новобранец, заглядывающий в рот старому, прошедшему огонь битв капралу.
Вчера он признался, что мечтает убить «морского змея».
Такие гибнут первыми, подумал молодой человек, и осекся. У Гарибальди уже была тысяча поводов отправиться на тот свет. Во всяком случае, сам Огюст рисковал жизнью реже и меньше. Ружья «синяков» против ружей пиратов? Полиция против береговой охраны? Тайна баронессы Вальдек-Эрмоли против буйства штормов?
Еще неизвестно, что перевесит.
– Вы правы, мой великолепный синьор! Надо жить! Мы бросим вызов империи – не здесь, так у берегов Южной Америки! Но вернемся к холере… Как вы считаете, теперь мы вне опасности?
– Абсолютно, синьор Гарибальди. Раз на корабле за это время никто не заболел – нам нечего бояться. Кроме, разумеется, бурь и мелей.
– Джузеппе! Для вас я – Джузеппе, мой храбрый синьор! Друзья в Одессе и Керчи звали меня Осипом. Вы, как француз, можете воспользоваться более привычным для вас Жозефом…
Сейчас «Клоринда» шла в проливе Ла-Манш, рассчитывая к вечеру обогнуть Бретань и выйти в Бискайский залив. По левому борту тянулось побережье Нижней Нормандии – меловые обрывы, утесы и галечные пляжи. Мелькали яблоневые сады и замки, похожие на многоглавцев-драконов, сдуру посвященных в рыцари. На зеленых лугах паслись стада коров: белых с рыжими подпалинами и восхитительных, словно выточенных из красного дерева, красоток ожеронской породы.
Вдали, грозно оседлав гору-остров, высилось аббатство Мон-Сен-Мишель. Крепость, как дуб из желудя, родилась из простой часовни. Вояка-архангел трижды являлся местному епископу, требуя воздвигнуть эту самую часовню – и на третий раз, раздражен медлительностью «сволочного попа», пронзил тому голову «огненным перстом».
Епископ сразу понял, что лень – мать всех грехов, и преисполнился рвения. А Святой Михаил встал на шпиле, дабы лично приглядывать за тружениками. Побаиваясь вышнего гнева, монахи таскали гранит через зыбучие пески. Главной же святыней аббатства стал череп епископа, хранящийся в реликварии.
Дыркой в нем могли любоваться все желающие.
Над ухом пронзительно свистнула боцманская дудка. В отсутствие Брузони, оставшегося на койке Отель-Дье, его обязанности выполнял кто-то из экипажа. Матросы засновали по вантам, подтягивая риф-тали – шхуна меняла курс.
Шевалье сглотнул, восстанавливая слух.
– Вы умеете плавать, синьор Огюст?
– Да. В детстве я часто плавал в Роне.
– Ха! В реке! А в море?
Море Огюст видел дважды, еще мальчишкой. Отец брал их с Мишелем в портовый город Сет. Во второй раз он рискнул – искупался в заливе, убедившись: морская вода и впрямь солона на вкус.
– В море – не очень.
– Отлично!
– Чему вы радуетесь?
– Если вы упадете в воду, я вас спасу! Я – чудесный пловец! Я спас множество утопающих. Прачку, упавшую в яму для вымачивания конопли; затем, в Марселе, – юного Жозефа Рамбо, моего тезку… Да, еще в Смирне – мой друг детства, Клаудио Терезе, считай, уже лежал на дне. Их матери рыдали у меня на груди!
– Благодарю, синьор Джузеппе. Вы не станете возражать, если я уйду в каюту?
– О, нет, синьор Огюст! Я не стану возражать. Я просто умру от горя – терять такого собеседника… Прислать вам вина? У меня есть дивное кьянти…
2
В каюте имелось зеркало.
Мутный кругляш в простой металлической оправе походил на глаз циклопа, пораженный катарактой. Огюст снял его со стены, установил на столе, прислонив к массивному подсвечнику из бронзы. Вгляделся в темное отражение, тронул пальцами щеки, уколовшись о щетину. До капитанской бороды еще далеко…
Но герр Бейтс передает привет, это точно!
Больница, скоропалительные сборы, отплытие – тут было не до бритья. Плавание по Сене вспоминалось как в тумане. После «воскрешения» он плохо соображал. В памяти отложился лишь баритон Волмонтовича – князь вечерами устраивал концерты на баке – и подробный рассказ Гарибальди, почему «Клоринда» не взяла восточнее, к Гавру.
В деловом Гавре – «морских воротах Парижа» – шхуну могла ждать засада. Призвав на помощь опыт контрабандиста, капитан предпочел выйти в море из тишайшего Онфлёра, несмотря на заиливание входа в тамошнюю гавань.
«Хватит нам одного Гарибальди, – подумал Огюст. – Бриться, и срочно!»
Отражение исказилось, словно зеркальный «двойник» взмахнул помазком, покрывая мир пеной. Вот-вот скользнет наискось опасная бритва… На миг почудился желтозубый оскал не к ночи помянутого Бейтса. Но рыжий мерзавец тут же сгинул. Вместо него из глубин зазеркалья выступила женщина – темный силуэт на фоне слепящего прямоугольника окна.
Бриджит?!
Женщина медленно, с томной грацией, обернулась; свет упал на ее лицо. На Огюста смотрела черно-белая маска. Рисунок углем на картоне; тени – резкие, утрированные, без намека на полутона. Губы баронессы тронула мягкая улыбка. Лицо ожило, Бриджит поманила Шевалье рукой, одновременно распахивая окно. Не понимая, что делает, молодой человек подался вперед, желая дотянуться сквозь холод зеркальной поверхности…
Звякнули стекла.
Эхом отозвался смех хрустальных колокольчиков.
В окно, открытое настежь, ворвался снежный вихрь – закрутил, завертел, запорошил глаза. Каюта осталась далеко позади, во мгле бурана. Баронесса исчезла за пляской вьюги – проводник, образ, ключик, запускающий Механизм Времени. Двойная спираль, знакомая по прошлым визитам, окружила Огюста, увлекая за собой.
Хрусталь, шелест, шепот:
Кто сквозь годы к нам спешит,
В нашу компанию, к Маржолен?
Это храбрый шевалье –
Гей, гей, от самой реки!
Полет ускорился. Огюста швырнуло вперед – им, как ядром, выстрелили из пушки, пробив насквозь грань Большого Кристалла. Переход от головокружительного полета к полной неподвижности ошеломил. Потребовалось время, чтобы собраться с мыслями. Когда это удалось, Шевалье отважился открыть глаза.
Над головой, сколько хватало зрения, простиралась лазурь небес. Кое-где кисть художника, окунувшись в известку, добавила мазки облаков. В зените, обрамлен дюжиной горластых чаек, висел угольно-черный ромб. Его можно было бы принять за дыру, ведущую во мрак космоса, если бы ромб не перемещался.
«О боже! – подумал атеист Шевалье. – Это же летательный аппарат!»
Ромб вспыхнул радужным сиянием. Огюст зажмурился, ослеплен, а когда вновь открыл глаза – ромб уже почернел, продолжив свой неторопливый путь.
– Что это?!
– Орбитальный накопитель информации.
Небо крутнулось. Совсем рядом возник тускло блестящий бортик. Под ним, не доходя до края на пару дюймов, лениво плескалась буро-зеленая жижа. В футе от Огюста из жижи, лоснясь, торчал отросток толщиной в палец. На конце «пальца» вместо ногтя имелся глаз, живой и любознательный. Расширился зрачок, радужка сменила цвет с серого на карий; явственней обозначились прожилки сосудов…
Паника захлестнула рассудок. Кровь Христова! Он угодил прямиком в адский лабиринт! Сейчас едкая масса растворит добычу, как желудочный сок – кусок антрекота. А глаз для пущего удовольствия пронаблюдает за процессом пищеварения. Огюст рванулся, силясь выбраться из тошнотворной трясины…
Он не чувствовал своего тела!
– Успокойтесь, – мягко сказал глаз. Чем он говорил, Огюст не понял. – Вам ничто не угрожает. Вы в полной безопасности. Ваше физическое тело осталось в хроносекторе постоянного обитания. Здесь находится только волновая голографическая решетка супергено-континуума вашей личности. Вернее, часть ее темпоральной проекции…
– Вы по-человечески говорить умеете? – страх придал Шевалье здоровой наглости. – По-французски?!
– Извините, – глаз попался вежливый. – Мне казалось, я говорю по-французски. Просто в научной терминологии вашего хроносектора нет подходящих определений. Упрощаем: ваш разум, или, если вы религиозно ориентированы – ваша душа, находится здесь. Частично. А тело – там. Целиком. Так понятнее?
– Да, – Огюст хотел кивнуть, но не сумел.
Ему послышался вздох облегчения. Жижа плеснула, скручиваясь липкими кольцами. Глаз моргнул, затянувшись белесой пленкой, и вновь просветлел.
– Значит, я – призрак? Душа без тела? Почему я тогда не могу двигаться?
– Вы не призрак. Ваша душа, – Шевалье явно попал в разряд «религиозно ориентированных», – временно вошла в коллективную плоть нашей поисковой лаборатории. Вы не можете ею управлять. Нет навыков биологической организации материала. Кроме того, у вас ограниченный доступ к морфо-двигательным функциям.
– Коллективная плоть? Лаборатория? Вот эта жижа?!
– Жижа? Какое у вас оригинальное чувство юмора… Думаю, мы найдем общий язык. Позвольте, я покажу вам со стороны.
Миг – и Огюст воспарил над лабиринтом. С высоты птичьего полета тот походил на громадную лужу рвоты. Казалось, великан Гаргантюа, обожравшись в харчевне, решил проблеваться на пляже тропического островка. В ближайшей к морю ячейке из жижи торчали два глаза на стебельках-отростках, словно ниже притаился исполинский краб.
Глаза таращились друг на друга.
– Вы захотели осмотреться. Мы пошли вам навстречу, вырастив периферийный орган зрения.
– Второй глаз – мой?!
– Наш общий. Мы его предоставили вам в аренду.
– Почему же я смотрю на него со стороны?!
– Боюсь, мне будет сложно это объяснить. Пространственное смещение точки обзора и фокусировки за счет частичной виртуализации. Самая грубая аналогия, доступная вам: испарение воды, образование пара или облаков – а затем обратная конденсация в жидкое состояние. Сейчас мы с вами – облака, волновые испарения плоти.
У Шевалье возникло подозрение, что его в здешнем аду держат за недоумка. За папуаса, терзающего вопросами профессора физики: отчего паровая машина пыхтит, и можно ли ее кормить травой? Сделалось обидно за свой просвещенный XIX век. Захотелось крикнуть в лицо глазу (знать бы еще, где у него лицо!):
«Прекратите! Я цивилизованный человек!»
Но он промолчал.
«Если это Грядущее, я для них – дикарь. Прав был ангел-лаборант, обижаться не на что. Почему глаз вообще тратит на меня время? Зачем папуас физику? Полы в лаборатории мыть? Или дело обстоит хуже… Зачем папуас – хирургу? Доброму доктору со стальной пилкой?»
