И когда на следующий день гусар Хотинский прислал мне вызов на дуэль — первым моим желанием было выйти к барьеру и всадить пулю ему в лоб. Пулю, похожую на бубновую масть. Вместо этого я вызвал Хотинского в канцелярию Хенингской жандармерии, бросил перед ним на стол папку с твоим делом, и через пять минут наш бравый гусар с извинениями забрал вызов обратно. Кажется, после этого он даже убил двоих-троих забияк, которые сочли Хотинского трусом.
Я допрашивал тебя дольше обычного.
Не хотел расставаться?
Случайно ли я уехал именно в Мордвинск? Случайно ли перевел на поселение именно тебя? случайно ли избрал объектом моих… [вымарано два слова]…изысканий именно Бубновую Даму? Случайно ли отыскал тебя в Севастополе?!
Если это уже тогда была любовь, то любовь безумная. Не сознающая сама себя под бременем панциря. Находящая удовольствие в обоюдных мучениях. Сейчас, когда я думаю об этом… [вымарано до конца абзаца] В Мордвинске, в морге, я даже не обратил внимания на твоего спутника; в Севастополе я почувствовал к нему симпатию, плохо понимая причины. Думаю, в Федоре я увидел тебя. Сейчас он нравится мне все больше и больше… ибо это тебя, Рашель, все больше и больше в нем.
Я ведь вижу… хотя и не знаю, как сие творится. Лучше мне не знать. Лучше никому этого не знать! Заговор Обреченных нарушил равновесие, яд стал лекарством, оставаясь ядом; и сейчас на поверхность взбаламученной воды всплывает нечто новое, чего следует опасаться вдесятеро больше, нежели любых «эфирных воздействий».
Я знаю другое: я схожу с ума.
День за днем, час за часом.
— Бог, создавший мир однажды, от тебя здесь облик каждый. Дай мне жить любовной жаждой, ей упиться глубоко! Дай мне, страстным устремленьем, вплоть до смерти жить томленьем Бремя сердца, с светлым пеньем, в мир иной снести легко…
Спасибо… [вымарано полстроки]…Рашель, я… [вымарано до конца страницы]… …Федор замолчал. Присел на краешек кровати, глянул на Княгиню. Веки женщины были плотно сомкнуты, и в уголках глаз блестели…
Нет, показалось.
Без чувств она.
— Рашеля… Он просил тебе… прочитать. Вот, я прочитал…
У окна, спиной к Федору, стоял отец Георгий. И, наверное, хорошо, что спиной, потому что лицо у священника сейчас было лицом дебила или святого.
Стряпчий Гоша-Живчик, Десятка Червонная, второй раз за нынешний безумный день служил посредником. Княгиня, в сознании или без, услышала все, что должна была услышать.
Растрепанная тетрадь тихо легла на столик у кровати.
КНИГА ПЯТАЯ (неоконченная)
И ТОГДА Я СКАЗАЛ: ВОТ, ИДУ…
Да поглотит Ад все чародейские штучки!
Круг первый
КОРНИ ПАУТИНЫ
ПРИКУП
Тамара Шалвовна! Разрешите войти?.. Княжна сидела в отцовском кабинете, по давней привычке с ногами забравшись в кресло. Обитое мягкой черной кожей, огромное кресло притворялось чревом кита, поглотившего упрямца-пророка Иону; хотелось тихонько шептать: «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня…» В кабинет Тамара заходила редко, отец не любил присутствия других, пусть даже самых близких людей в его святая святых; но сейчас княжне казалось — если она будет сидеть здесь, в папином кабинете, в папином любимом кресле, за папиным столом, то с отцом непременно все будет хорошо.
Непременно.
— Это вы, отец Георгий? Да, конечно, заходите… Вы знаете: они меня прогнали…
Это было правдой. Из спальни роженицы Тамара была изгнана профессором Ленским: профессор сказал, что он прекрасно обойдется услугами добровольных повитух, матушки Хорешан и стряпухи Оксаны, и что подобное зрелище отнюдь не предназначено для глаз молоденьких барышень. Княжна не обиделась; понимала, что профессор прав. Просто ушла сюда, в кабинет.
— Тамара Шалвовна!.. извините, если нарушаю ваше одиночество. Сегодня я видел вас, когда вы… ну, вы понимаете, о чем я!..
Княжна обернулась.
Увидела.
И задохнулась от запоздалого понимания.
— Отец Георгий! Вы!.. Вы тоже?! Вы же священник?!
— Аз есмь пастырь недостойный, — грустно улыбнулся отец Георгий. — Да, дочь моя, я тоже. Чего не могу сказать о вас — ибо вы до сих пор мне непонятны. Друц рассказывал мне о вас, о вашей просьбе… обо всем. Вернее, обо всем, что знал сам.
Перегнувшись через массивный подлокотник, княжна смотрела на священника. Вокруг отца Георгия, за ним, рядом с ним, была — тень. Маленькая: куда меньше, чем у тех же Ефрема Ивановича или Феденьки. Но — была. И размеры тени мало что значили: как и у всех, она походила на своего обладателя, в то же время будучи похожа на совсем другого… человека?
Маленького, лысенького, в кургузом сюртучке; насмешливого! печального… нос — сливой…
Княжна знала этого — человека?
— Вы понимаете, отец Георгий… просто я сгорела там. Совсем. Дотла. Я ждала, я верила — и сгорела. Вот, наверное, и все.
Священник подошел ближе; узкой, прохладной ладонью тронул плечо княжны.
— Не знаю, Тамара Шалвовна. Сгореть — значит, стать огнем. А что есть огонь?
Возможность брать чужое и делать своим? делать — собой? Если так… я ведь следил за вами там, во дворе, и не знал: ужасаться мне или восхищаться? Вы не копируете, ибо на огне нельзя ничего оттиснуть; вы берете и…
— Пожираю? Вы это хотели сказать, отец мой?
— Нет. Я хотел сказать другое. Если и впрямь мы все живем на проценты, дробя часть на части; если мы повторяемся друг в друге, не творя нового, и лишь бесконечно пережевывая старое, как старуха беззубыми деснами мнет корку хлеба…
Княжна ждала.
— Если это действительно так, и нет среди нас учителей и учеников — вы первый настоящий ученик, какой появился за долгие годы. Договорный огонь во плоти. Мы — нити вселенского балагана; вы — кукловод. Пока еще неумелый, неопытный, но мы умеем лишь дергаться, а вы учитесь дергать, и когда научитесь — вам не понадобятся крестники, масти, вся эта мишура, которую мы придумали сами себе, лишь бы скрыть главное: мы даже не куклы. Так — нити, струны треснувшей гитары… Благослови вас Господь, дитя мое!
Отец Георгий отвернулся.
Но скрыть слезы ему не удалось: тень стояла за его спиной, рядом с ним, возле, вокруг, и глаза у тени — маленькой, лысенькой, в кургузом сюртучке — подозрительно блестели. …Покинув кабинет и оставив княжну в одиночестве, отец Георгий встал в коридоре у окна. Оперся о подоконник. Некоторое время наблюдал, как с ветвей деревьев судорожно облетает желто-красный сентябрь. У ограды верстовыми столбами торчали облав-юнкера. «Обложили», — подумалось невпопад, хотя Гоша-Живчик прекрасно знал: не обложили, а, наоборот, охраняют.
Как же, такая ценность! Мало их осталось, настоящих магов в законе; а таких, как здесь, на княжеской даче, почитай, и нету вовсе. И теперь, если все пойдет, как писал отставной генерал Дорф-Капцевич, как было указано в депеше губернатора, как задумывал хитрый цвиркуновский голова, оказавшийся ничуть не глупее генералов с губернаторами…
Если все пойдет именно так…
Отцу Георгию было плохо. Очень плохо. Ясное дело, Святейший Синод, Ватикан, столпы ислама и даже мудрые авраамитские рабби в самом скором времени поддержат это начинание. Объявят богоугодным, освятят, предоставив черед власти светской.
Искус окажется слишком силен. И это будет началом конца. Конечно, процесс увядания будет долгим, поначалу никто ничего не заметит…
Отец Георгий вытер вспотевший лоб. Жаль, полковник Джандиери, высмеивая газетных писак с их теорией «вампирической связи» между магом и его крестником, не успел понять до конца истинный смысл этой связи. В последние сутки было сказано много важного — но главные слова остались непроизнесенными.
Сколько сил требуется, чтобы из восторженного школяра вырастить вдумчивого студиозуса, затем — уверенного в себе приват-доцента, а там — и мудрого, понимающего профессора, которому заглядывает в рот следующее поколение учеников?
А если учение подменяется Договором? калькой с учителя, наложенной на ученика?!
Что тогда?
Тогда все усилия по несостоявшемуся обучению достаются даром магу-крестному: дабы использовал по своему усмотрению. Израсходовал на собственные финты, или, говоря официально, «эфирные воздействия». И чем бестолковее крестник, тем больше силы, которую пришлось бы затратить на обучение сего оболтуса, может использовать маг в законе на свои нужды. Вот почему в крестники, как правило, берут полных бездарей: человек талантливый слишком быстро выходит в Закон, слишком малая часть крестного успевает отпечататься в нем; в итоге, «обученный» по Договору, он и магом-то становится никудышным, и учителю его с того мало толку.
Он, отец Георгий, тому наглядный пример.
А иной пример сейчас сидит в кабинете, забравшись с ногами в кресло. Раз у нее вышло — может, вновь оживет древнее искусство? Только думать, что все зависит от одной девушки, — глупее некуда. …раньше криков роженицы не замечал; сейчас тишину проворонил. А вот и тишины нет больше:
— Двойня! Федор Федорович! Девочки!
— Вполне здоровые дети. Даже странно… на таком раннем сроке… Поздравляю, от души поздравляю! Слава богу, все завершилось благополучно!
— Спасибо огромное, профессор…
— Покажите их матери…
— С ней-то, с ней все в порядке?
— Не волнуйтесь, голубчик. Серьезных разрывов нет, кровотечение уже останавливается… В общем, роды прошли успешно! Еще раз сердечно поздравляю… у вас теперь совсем иная жизнь начнется!..
Отец Георгий вздрогнул: знать бы профессору, что говорит! О да, перед этими двоими — нет, не перед новорожденными, перед их отцом-матерью! — во весь рост встает Его Величество Выбор. Стоит только согласиться, перетерпеть краткую боль — свою, умноженную на боль детей, которые через несколько лет не вспомнят этот миг даже в страшных снах — и все будет прекрасно! У Безмастных Козырей достанет сил вытащить князя с Княгиней из любой пропасти! помочь самим себе, в конце концов! Минуты боли — и жизнь! Сила! долгая жизнь и великая Сила! А дети вырастут лишь самую малость слабее великих родителей…
И так — долго, слишком долго, чтобы успеть ужаснуться.
Прости меня, Господи, за ересь, за крамолу, но что, если вся наша жизнь — страны, люди, города, моря и леса, три с лишним века, прошедшие мимо нас, — всего лишь сон? мираж? кара, и одновременно — испытание?! Испытание, ниспосланное Тобой, Господи, тому, кто видит себя в этом сне Духом Закона? Что, если та ночь, накануне первого Договора, до сих пор длится, и горит первый в мире Договорный огонь, и некий человек все эти сотни лет, вместившихся в одну его ночь, лицезреет дело рук своих? Возможно ли, что Безмастные Козыри — его второй шанс? шанс вернуть ветер на круги своя?! И если эти двое откажутся, если преодолеют великий искус, не заключив новый Договор, — грех будет искуплен? ночь кончится? взойдет заря?! — а мир пойдет совсем другим путем, где не будет места проклятому Договору? И мираж нашей жизни развеется, словно дым, словно утренний туман под солнцем?! …Может быть. И тогда нас всех не будет. Или мы станем иными; мы, наверное, так никогда и не встретимся друг с другом в другой, правильной жизни…
Есть еще третья возможность. Все уже произошло; что было, то было, и не в силах человеческих изменить прошлое. Да, милостью небес Духу Закона дан второй шанс. Той его части, которая заключена в этих двоих. Сделать выбор заново. Ведь нам всем, всем без исключения предлагалось порвать паутину, но никто из нас не пошел на это! Порочный круг длился годы, десятилетия, века… И если эти двое наконец разорвут его — рухнет Вавилонская башня Договора, навсегда погаснет тайный огонь, Дух Закона обретет покой — но наша жизнь останется нашей жизнью, и просто пойдет дальше. …но может случиться и самое страшное. То, о чем не хочется даже думать: эти двое пожертвуют собой и близкими людьми; отказавшись от Договора, сожгут сами себя… и ничего не изменится!
Ни-че-го!!!
Жертвы, смерти и мучения, терзания выбора — все зря! напрасно! По-прежнему будут зажигаться Договорные огни, по-прежнему будут гореть в них бесталанные ученики с бездарями-учителями — отныне не только маги, но и врачи, сапожники, кузнецы, поэты, музыканты, пастыри Божьи…
Не дай этому свершиться, Господи!
Да минует нас чаша сия!
***Проходивший по коридору ротмистр Ковалев остановился в недоумении.
— Отец Георгий? Что с вами? Вам плохо?! Священник молчал, глядя на облетающий сентябрь.
I. ДВОЕ или ШЕСТЕРКИ-КОЗЫРП
и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего.
… -…ну что? — Федор поднял взгляд на жену. — Значит, решили?
И увидел: она нашла в себе силы кивнуть.
***Через много, много лет в послесловии к скандально известному сборнику стихов «Корни паутины» некий «кумир на час», как несправедливо назовут его критики, напишет:
«Выбор — это, пожалуй, единственное, что ты не сможешь разделить ни с кем из живущих. Впрочем, иногда кажется, что это не так…» Критикам никогда не узнать, что автор «Корней паутины», отложив в сторону перо, видел дачу в Малыжино, больше похожую на разоренный муравейник, видел спальню для гостей, двоих новорожденных девочек, спящих, как могут спать только дети трех часов от роду, видел измученную женщину на смятой постели, высокого, сильного мужчину рядом с ней, видел на стене литографию Дюрера — нагие Адам и Ева пристально смотрят на яблоко в пасти скучающего змия, готовые в любой миг взять запретный плод или отдернуть руку; и кулак в груди мало-помалу разжимался, хрустя суставами.
Ноябрь 1998 — октябрь 1999 г.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ или ДИАЛОГ О НЕПРОСТОМ МИРЕ НЕПРОСТОГО РОМАНА
I. ИСТОРИК или СМОТРИ, ВОТ ЭТО НОВОЕ…
На исходе XX века в книгах писателей-фантастов собственно фантастики (в привычном значении этого слова) становится все меньше. Это отнюдь не парадокс; скорее неизбежное следствие нашего опыта — и коллективного, и личного. Еще век назад читатель искренне хотел, чтобы его удивили. Удивили — и толково пояснили, чему довелось удивиться. «Расскажите о том, что мы не знаем!» — таков был лозунг, таков был «социальный заказ». Авторы охотно шли навстречу этому вполне законному желанию, ибо вокруг простиралось целое море Неведомого. Отсюда и вопросы, столь популярные в эпоху Жюля Верна и раннего Уэллса: как? благодаря чему? что в результате? Если из пушки на Луну, то каков вес заряда и сколько требуется кислорода. Если спящий проснется через два века, то как устроено общество и каким образом его следует улучшить. Отсюда — научная фантастика, отсюда — утопия. Авторы спешили удивить — читатели удивиться, окунувшись в чистый, не загрязненный еще океан Познания.
Но уже первые десятилетия века-волкодава поубавили наивного восторга. Утопии быстро сменились антиутопиями, а научную фантастику начала теснить фэнтэзи.
Вопросов поуменьшилось, на смену наивному «расскажите!» пришло усталое «дайте отдохнуть!» и садомазохистское «напугайте!».
