Ну давай, Федор, помогу еще немного. Видишь: тень за Княгиней. Во весь рост поднялась. Двойная тень: Шалва Джандиери с Рашелью танцует. Идут кругами, уйдут-вернутся, отдалятся-приблизятся. Не к тебе, глупый Федька. Вглядись: вон оно, стоит. Ждет. Безумие. Скрестило руки на груди; смотрит рыбьими, пустыми глазами. А Шалва с Рашкой ближе-дальше, ближе-дальше…
Это тень.
Видишь?
Не сдюжила Княгиня. Перехватило горло удавкой; толкнул в грудь варнак-кашель, опрокинул. Стоит на четвереньках Шалва Джандиери; ждет. Стоит в тени танцор-Джандиери, один стоит; ждет. Стоит поодаль Безумие; ждет.
Стоит на коленях Рашка-Княгиня, задыхается; нет сил встать.
Поймал Федор на лету взгляд-мольбу.
Взгляд-приказ.
-…о меня… — хрипнул Федюньша в самое ухо, насмерть обжигая дыханием. — А меня так плясать выучишь?!
Выучился, значит. Не обманула Княгиня, сдержала слово. Всему своему выучила, передала; оттиснула. Твое оно, Федька, не твое, дареное, купленое, краденое — какая сейчас разница?!
Раз велят, надо идти.
И пошел вперед, будто на веревке потянули. Пошел спасителем; пошел палачом.
Обратный Хоровод, значит? Спляшем, полковник? Как велишь, Княгиня моя, фея-крестная, так и плясать станем. Велишь себя убить — убьем. Велишь тебя убить — убьем.
Смотри, пока можешь, как я тебя убивать стану.
— Пляши! пляши, Циклоп! встать!
Всплыло на белой, чистой карте диво дивное: не Король, не Туз, не Джокер.
Невидаль цветная, безмастная. Ты, Федька, и есть эта невидаль.
Нравится?
А ведь встал полковник. Не в тени, наяву встал. Стоит, качается. Шашку выронил.
В глазах муть: предрассветная? предзакатная? Издалека Безумие руку протянуло, пальцем поманило: куда ты? ты мой! Не слышит полковник. Не видит.
— Пляши!
Бьется на земле Рашка-Княгиня. Ртом воздух хватает. Синяя сделалась, хуже утопленницы. А взгляд прежний. Велит:делай!
Делает Федор.
— Ну?!
Ох, и сплясали! ох, сплясали! Небесам жарко. Дьяволу тошно. Народу страшно.
Княгине смертно. Ох, сплясали! ох! умри, сукин сын, лучше не спляшешь!
— Папа! папочка!..
Это княжна Тамара. Вырвалась из вороньих когтей, порхнула ласточкой; добежала.
Застыла на миг, а в черных-очах, письма византийского: тень. Ты ее видишь, княжна? ты, горевшая в пламени одна-одинешенька? да, ты видишь. Пляшут в саду Феденька с папой; пляшут в тени маг в Законе с Шалвой Джандиери, на шаг дальше от Безумия, на два…
— Я!.. я тоже…
Вскинула руки юная княжна. Поплыла над землей; что Феденька делает, что видно ей в тени, то и повторяет. Горит заново; тает свечой. «Папа!..» — зовут руки.
«Папочка!..» — идут ноги. «Я здесь!» — шуршат одежды. «Ко мне!.. к нам!..» — кричат пальцы.
И снизу, из-под ног: взгляд-приказ.
Ты еще жива, Княгиня моя?
Да, ты еще жива.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХКнягиня! девочка моя! держись, не закрывай глаз! Смотри на мир прямо и остро, смотри — и увидится нам: …ночь.
Убегает назад. Струйками вычерчен город. Что значит сердце и что значит гордость, если ты в силах себе приказать? Ты забываешь вчера, ты забываешь сегодня; дождь начинается, занавес поднят, новая пьеса начнется с утра. Отзвук затерянных снов, шум ускользающих капель.
Твердой рукою схватиться за скальпель, и по живому не дрогнет клинок…
***— Мертвяка! подняли!..
— Ой, людоньки! та на нас як спустят!
— Бей чаклунов!
— Беги!
Окаменела толпа. Назад ли качнется? Вперед ли?
XII. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИНА или НА ПЯТЬ МИНУТ РАНЬШЕ
Женщины беспечные! встаньте, послушайте голоса моего; дочери беззаботные! преклоните слух к моим словам.
…окаменела толпа. Даже бабы голосить перестали, чьих мужей Шалва в капусту порубил. Даже раненые не стонут. Страшная тишина. Мертвая. Живые молчат, как мертвые, мертвые лежат, как живые. А между ними: князь с Княгиней. Не живые, не мертвые, посередке зависли. Тронь, коснись пальцем — упадут: князь — в безумие, что не лучше смерти. Княгиня — в смерть, что не хуже безумия. А назад, к нам их вытащить… хватит ли силы?
Да и будет ли через минуту кого вытаскивать? И главное: кому вытаскивать? Ежели по-новой упадет толпа в ворота — все, приехали. Не встанет больше на дороге бешеный Шалва. Не отмажемся; не отмахнемся. А у меня всего один патрон остался, и тот — с дробью…
Столько мыслей разных, а в один миг в голове пронеслись, словно гнал их кто.
Страх небось и гнал.
Промелькнул тот миг, и вдруг — оглохла! топот копыт в уши ворвался! Лопнул за пригорком невидимый вулкан, выплеснулась из него конная лава; прямиком к даче несется, на толпу. Сумасшедшие лошади, сумасшедшие всадники — взъерошенные, юные, голые по пояс; короткие тесаки, что по уставу положены, в руках пеной серебряной вскипают.
Юнкера из облавного училища!
Сотня, не меньше!
— Родненькие! — кричу.
— Скорее! — кричу.
— Здесь мы! Выручайте! — бросила ружье, рукой из окна машу.
Господи! никогда еще так жандармам не радовалась!
Слезы из глаз сами катятся.
Мальчики мои, что ж вы раньше не поспели, всего на пять минуток раньше, на пять минуточек?! Все бы живы были, все… И сама ведь понимаю: не могли они раньше, никак не могли, без того кони в мыле — знать, во весь опор гнали, спешили…
Внизу все смешалось. Урядник опомнился, револьвер из кобуры вытащил, в воздух палить принялся:
— Р-р-разойдись!!!
Отец Георгий на колени упал: «Господи! Ты видел, Господи, не умолчи! не удаляйся от меня! подвигнись, пробудись для суда моего, для тяжбы моей, Боже мой и Господи мой!..» Сенька-Крест со слугами к князю с Княгиней бегут. Феденька упал, где плясал; встал, стоит, белый весь, руки ходуном ходят. Томочка прямиком к отцу бросилась, толпа разбегаться начала кто куда; шум, крик, плач, конский топот, выстрелы…
А у меня перед глазами помутилось все. От слез, должно быть. Голова кругом идет, уж и сама не помню, как до дивана добралась, упала, дышу, рыба-акулька, рот разеваю; воздуху мне не хватает. Тело свинцовым сделалось, плавят меня, в новую форму льют; бьется что-то внутри меня, наружу просится, живот нарывом дергает; пока еще терплю…
Рожать собралась, дура-Акулина?! Вот ведь самое время! Небось еще и двойня, как Дух напророчил… Погодите, миленькие, потерпите чуть-чуть, не время сейчас, дайте в себя прийти — ведь сил у мамки вашей ну никаких не осталось…
Это я их, деточек наших, еще не рожденных, уговариваю. Сама понимаю: глупо! если приспичило, значит, ничего не попишешь! — а что мне еще остается?! …И ведь уговорила! Успокоились детки, и боль попустила, только ноет противно, в низу живота — но это пустяки, это терпеть можно; лишь бы опять не началось.
Вздохнула глубоко. Раз, другой. В голове прояснилось малость, не кружится больше. Слезы рукавом вытерла, уселась поудобнее, на подушки откинулась… И сразу, едва полегчало, первая мысль: как там князь с Княгиней?! Живы ли?!
Внизу двери хлопают, сапоги по лестницам топочут, голоса: -…Сюда, сюда несите! В княжьи покои…
— Ах, горе, горе-то какое…
— Доктора! Доктора скорей!
-…Там еще раненые есть. Холопы; бунтовщики. Их куда?
— И верно… не добивать же?..
— Это как прикажете, ваше…
— Во флигель, во флигель их! Пусть прислуга с дураками хлопочет! Отрядите людей, чтоб перенесли…
— Слушаюсь, ваше…
— Облав-юнкер Аньянич! Немедленно скачите в город за доктором!
— Слуша…
— Не надо в город! — это отец Георгий, по голосу узнала. — Тут дача профессора Ленского рядом! Он сейчас там должен быть. Ленский — врач. Прекрасный врач! знающий! опытный!..
— Обер-юнкер Аньянич! Дорогу к даче профессора Ленского знаете?
— Никак нет, ваше…
— Кучер княжий! Сенька знает…
— Найдите кучера, запрягайте коляску — и к профессору Ленскому! Живо! И без врача не возвращайтесь! из-под земли!
— Есть добыть! из-под земли!..
— Выполнять!
Дробь сапог по ступенькам. Хлопает входная дверь.
— Акулина! как ты?
Даже не заметила, как муж любимый вошел, как рядом оказался.
— Слава богу, Феденька! Они-то как? Княгиня? Шалва Теймуразович?
Помрачнел Федор. Рядом на диван опустился. Тяжко, грузно — будто ноги разом держать отказались. Отвернулся: в глаза смотреть боится.
— Плохо. Дышат покамест оба — и то за счастье. Я… ты прости меня, если сможешь. Рашель… приказала она. Не мог я ослушаться. Знал, что с двух концов она себя жжет — собой и мной! — а не мог по-другому! Любит она князя. Себя не пожалела, чтоб его вытащить…
— Вытащила?
— Не знаю, Акулинушка. Сама бы надорвалась.
И вместе мы — вряд ли… я-то ладно, а Рашели не хватило бы. Спасибо, Тамара подоспела… Друц рассказывал: он ее в крестницы взять хотел. Чтоб к нам пробиться, когда мы в закон выходили — да не сложилось. Его к нам утянуло, а княжна там осталась. Одна; гореть. Вот и сгорело в ней что-то… Или, наоборот, зажглось. Видит она, что другие не видят, финты на лету схватывает…
— Без крестного, без крестника?! Не бывает ведь так!
— Выходит, бывает. Помогла она нам; крепко помогла. Без нее и Княгиня бы уже богу душу отдала, и князь бы умом двинулся, никакой Обратный Хоровод не оттанцевал бы. А так… не знаю. Может, очнется князь. Может — нет. А с Рашелью худо. Боюсь, не протянет долго. Эх, будь мы сейчас в силе! уж смогли бы! и ее, и его…
Верю, Феденька. Не верю даже — знаю. Смогли бы. Силы у нас — через край, на всех хватит! ну, если не на всех, то на них двоих — уж точно! Жаль, заперта та сила, нет ей выхода. И камешки, что в шкатулке остались, не спасут: не хватит тех камешков, их нам — на один зубок. Только спалим зря…
— Пошли, Феденька. Глянем, как они там… Оперлась на мужнину руку. Боль в животе отдалась, голова ходуном. Сцепила зубы; ничего, идти могу. Да и недалеко тут; покои хоть князя, хоть Княгини — в двух шагах.
— А ведь это Друц нас всех спас, — уже в дверях ни с того ни с сего вдруг сообщает Феденька. — Кальвадоса насмерть загнал. В училище примчался, дежурному унтеру чуть не в морду… Всех в момент на ноги поднял — и сюда. Если бы не он…
Вот как, выходит. Зря мы тогда на тебя, ром ты блудный, плохо подумали. Хотя и думать-то особо некогда было, хорошо ли, плохо ли… -…сейчас на веранде сидит. Скверно ему, ломает всего. Это когда мы с Княгиней Циклопа оттанцовывали, его тоже зацепило. Краем. Ничего, он-то оклемается, зато Рашеля…
Кровь с лица уже смыли, на рану наложили повязку, и теперь Княгиня тихо лежала на кровати. Прямая и бледная, словно большая кукла. Или покойница в морге.
Только она до сих пор была жива — едва заметно трепетали ресницы, и время от времени что-то хрипло булькало, ворчало в груди.
Над Княгиней склонился маленький азиец (видела его в училище; он облав-юнкеров драться учит — как, значит, нашего брата вязать сподручнее). Желтый коротышка сосредоточенно тыкал пальцами, больше похожими на сучки акации, в безучастную Княгиню: нажмет, подержит-подержит — и отпустит; в другом месте нажмет. На лбу у азийца аж пот выступил от усердия — словно он не стоит на месте и только пальцами тыкает а, к примеру, бревна тяжеленные таскает, и уже не первый час.
На нас коротышка внимания не обратил. Даже не обернулся, когда мы вошли. А мне вдруг почудилось: когда он пальцем к Княгине прикасается — под пальцем будто огонек загорается. Теплый такой, желтенький, вроде цыпленка — и от этого огонька внутрь тела прожилками слабый свет струится. Если тот свет внутри тайные свечечки запалит — оживет Княгиня, станет, как прежде… Может быть. Жалко, свет тот даром гореть не хочет — оттого и вспотел коротышка, словно бревна полдня ворочал.
Посмотрели мы, посмотрели — да и вышли потихоньку, чтоб не мешать. Эх, были бы мы с Феденькой в силе — мигом бы Княгине столько того света отвалили, что разом бы в себя пришла!..
Вокруг бесчувственного Джандиери суетились двое облав-юнкеров и матушка Хорешан.
Пока юнкера споро перевязывали раны Шалвы Теймуразовича, матушка Хорешан с заплаканными глазами (впервые вижу эту ворону плачущей!) пыталась влить князю в рот горячее снадобье. По телу Шалвы Теймуразовича время от времени проходила судорога, князь дергался, как в припадке, питье в очередной раз разливалось, но матушка Хорешан упорно продолжала свои попытки. Не понять было: удалось ли оттанцевать полковника у безумия жандармского? или…
Здесь нам тоже делать было нечего, и мы медленно двинулись обратно в столовую. А в дверях едва не столкнулись с княжной Тамарой.
Княжна была бледнее обычного, в черных глазах застыла невысказанная боль — но она не плакала, держалась! Даже безумие, казалось, в страхе бежало перед этой хрупкой крепостью.
— Заходите, — просто сказала Тамара. — Все уже собрались.
И мы вошли. В столовой нас ждали. Друц — помятый, осунувшийся, грязный, как черт, но живой! живой! — и отец Георгий.
— Тамара Шалвовна? Может, не стоит — при всех? — неуверенно проговорил священник, пока Феденька помогал мне удобнее устроиться на диване. (Ох, только бы сейчас не началось, прямо при людях!) — Надо, отец Георгий. При всех. Мне едва ротмистр это письмо вручил, я бумаги коснулась — сразу почувствовала: надо. Это для папы письмо… я знаю: чужие письма — нехорошо… Я молю бога, чтобы с папой и с Эльзой все было хорошо, но сейчас… Мне кажется, это письмо не терпит отлагательств. Я так чувствую. Вот, я его уже вскрыла…
На миг княжна умолкает. Разворачивает хрустящую бумагу с витиеватым вензелем в углу…
Тихий голос:
"Душа моя, Шалва!
Полагаю, когда тебе доведется читать сии строки, я уже буду под Вишерой, в своем имении, скучать по вечерам, выпивая лишнюю рюмку ерофеича и в сотый раз перечитывая пятую страницу «Дон Кишота», коего дальше пятой страницы никогда одолеть не мог.
Отставка моя была принята без промедлений и волокиты; чтобы не сказать — с поспешностью, более приличествующей увольнению преподавателя латыни в провинциальной гимназии, нежели отставке генерала Дорф-Капцевича, начальника Е.
И. В. особого облавного корпуса «Варвар».
Полагаю, это к лучшему.
Близятся новые времена, во многом рожденные нашими усилиями, о коих тебе, душа моя, Шалва, ведомо никак не хуже меня. Мы устлали благими намерениями славную дорогу, широкий, мощеный тракт, и общество ныне собралось отправиться вдоль сего тракта по этапу. Отправиться с песнями и радостными кликами, подбрасывая в воздух чепчики. Если тебе неизвестно, то сообщаю: в пяти европейских державах на днях приняты законы, согласно которым «эфирное воздействие» само по себе состава преступления более не содержит — если не использовалось в криминальной сфере.
Скоро газеты запестрят рекламой спиритических сеансов и кружков столоверчения; что за этим воспоследует — не мне тебе рассказывать, душа моя, Шалва.
Мы победили.
Мы скоро станем не нужны вовсе.
Пиррова победа.
Наш Святейший Синод со дня на день примет соответствующее решение, возможно, даже упразднив за ненадобностью должности обер-старцев, а новые изменения в Уложении о Наказаниях были заранее подготовлены еще в прошлом месяце. Также, по сведеньям из источников, заслуживающих всяческого доверия, Департамент Надзора в самое ближайшее время разошлет в канцелярии тех губерний, где находятся наши облавные училища, тайные циркуляры: предоставить в их распоряжение большинство негласных сотрудников. Зачем? — думаю, не стоит долго гадать. Именно после этого известия я твердо решил подать в отставку, что и сделал в течение семи дней.
