— Обидеть хочет! расстрига, христопродавец! Пошто, батюшка, обижаешь свет-Прокопьюшку?!
Черт! У этого юрода что, нюх на магов?! Князя братцем зовет, а стоило Сеньке выйти… и отцу Георгию…
— Окстись, Прокопий! Не замай попа!
— Слухайте его, люди, слухайте! Мару на нас пущают, а Прокопий — видит!
Блаженный — он все видит, ему сам Боженька очи ладошкой протирает!
— Може, и не поп то? може, чаклун в поповской рясе?
— А може, брешет Прокопий?
— Хто?! Блаженный — брешет?! Да сам ты брехун!
— Я брехун?!
Пока человеческий муравейник за оградой шумел и разорялся, Сенька-Крест успел в один момент отпереть ворота, впустить «епутацию» и быстренько захлопнуть створки перед носом у остальных. Лязгнул ключ в замке, ответно лязгнули цепь с засовом, и Сенька поспешил вернуться во флигель. А Джандиери, сопровождаемый идущими позади выборными, с прежней ленцой прошествовал на веранду, где и уселся в легкое плетеное кресло.
Отец Георгий встал у князя за спиной, символизируя единение светской и духовной власти.
Жаль, если сверху глядеть, не так душевно выходит.
А вниз идти я боюсь.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХУ Сеньки-фортача, старшего из братьев Крестов, глаза запавшие, усталые. Не по годам; по жизни. Таится в них до поры: …двор.
Серый рай. В дальнем конце свалка примостилась: игрушек там видимо-невидимо, и каждый божий день — новые. В ближнем конце чахлый тополь вырос, лазить по нему, не перелазить. У сарая лавочника Ярошевского — ящики. Из досок славные мечи получаются. А забор — это вообще красота.
Много ли человеку в детстве для счастья надо?
Крохи с фартового стола.
***Выборным Джандиери сесть не предложил; они так и остались стоять у крыльца, комкая в руках шапки. Один урядник фуражку не снял — по уставу не положено.
— Итак, я слушаю. Только имейте в виду: быстро и конкретно. Начнем с местного представителя власти, — в руке у Джандиери возникла пока еще незажженная сигара, и кончик ее пистолетным дулом уставился в грудь уряднику. Теперь, когда все происходит близко, мне слышно хорошо. Ну, давай, Шалва Теймуразович, давай, Циклоп, убеди их, напугай их! пусть уходят! ты же можешь, князь, полковник,
«Варвар»!
-…Значица, имею доложить, ваша бдительность: вчера вечером, близ села Цвиркуны, силами местных жителей имела место попытка задержать двух магов— конокрадов; стало быть, таборного рома и его подмастерья, из местных, крестьянского сословия, село Кривдянцы. Однако же ром по причине нервического припадка отдал богу душу, избежав тем самым справедливого наказания, а его подельнику удалось скрыться…
— Неудивительно, неудивительно, — покивал головой князь, раскуривая сигару и окутываясь облаком сизого дыма. — Силами местных жителей… Продолжайте, урядник, я вас слушаю. И что же дальше?
— Дальше-то как раз и ничего, ваша бдительность… только в народе говорят…
— И что же говорят в народе?
— Видели! — выдохнул урядник, будто в прорубь головой кинулся. — Из ваших людей там кой-кого видели, ваша бдительность!
— Да ну?! — лица Джандиери я не вижу, но мне отчетливо представляется, как князь вздергивает левую бровь в недоверчивой насмешке. — И кого именно видели? Опять же, кто именно видел? Уж не ты ли, твоя строгость?
Официальное обращение к уряднику прозвучало хуже оскорбления.
— Никак нет, ваша бдительность! Я уже после, ночью, прибыл.
— А-а, — Джандиери, не скрываясь, зевает. — Тогда кто свидетель?
— Вот он, Остап Тарасыч! голова Цвиркунов! — и урядник с видимым облегчением злорадно кивает на стоящего рядом «голову»: вислоусого, кряжистого дядьку.
— Ну-с, допустим. Давайте послушаем очевидца. Итак?
Голова мялся, кряхтел, глядя в землю; наконец выдавил:
— Та ото ж, ваша мосць… обчество — оно завсегда, коржи-бублики… ну, стали тех ворюг смаженых вязать… шоб, значит, препроводить… Ось! И тут: тарантас с вашего маетку катит. А в ем — доця ваша, панночка, значит; еще той, из городу… ну, паныч, мордатый такой. И кучер, шо на рома дюже схожий. Ось…
Остап Тарасыч вновь замолчал, ковыряя землю носком растоптанного чобота.
— Я слушаю, — подбодрил его Джандиери с той же доброжелательностью, с какой незадолго до явления толпы подбадривал мальчишку, отловленного Трисме-гистом в саду. — Не тяните время.
-…ото ж, говорю. Кучер ваш, шо навроде рома, с тарантаса сиганул — и до нас!
Выплясывать стал, как скаженный, по-ромски распевать! Мы сразу смекнули: колдует! Очи нам поотводил, я мажонка за родного сыночка принял! Мы ему, кучеру вашему: шо ж ты, мол, вражина, творишь? а туточки паныч мордатый подоспел и Ондрейке в рожу! в рожу! Нос, коржи-бублики, набекрень своротил…
— Интересно, интересно… Так-таки без видимой причины подошел и ударил? Нос сломал? Ни за что? — сигара курится Везувием, и из дыма, из грозового облака звучит такой голос, что сразу ясно: горе тебе, град Помпеи! Колись, маруха, выкладывай правду!
Иначе — быть беде!
— Ну, не то шоб ни за шо… Ондрейка ему, панычу, то бишь: «За конокрада заступу держишь? Небось одной с им породы?!» — а паныч Ондрейке в рожу. Ось.
— Ясно. И каким же образом «паныч» за конокрада заступался?
— Та сказал, шо, мол, не бейте его! шо прекратите той… как его?.. самосуд, значит. Ось…
— С этого и следовало начинать, любезный! Выходит, имел место самосуд?
— Та не, ваша мосць. Господь с вами! какой там самосуд, коржи-бублики?! ось вам хрест!.. — голова истово перекрестился.
Тут пройдоха-шинкарь, похоже, решил, что пора прийти на помощь:
— Ваша мосць, хай вам здоровья и счастья от внуков! дозвольте мне?!
— Тебе? а впрочем, пускай. Иначе мы до завтра не разберемся: у некоторых очевидцев что-то случилось с памятью.
— Да старый я уже, ваша мосць, забываю, где мотня в штанях… — заспешил голова и мигом умолк под суровым взглядом Джандиери.
Выборные тоже начали с недоумением переглядываться между собой и коситься на Остапа Тарасыча: что ты, мол, такое несешь, старый хрен?! А голова, не обращая на них внимания, преданно глядел в рот князю.
— Ваша мосць, — спас шинкарь положение, — таки имело место досадное непонимание.
Наши сельчане поймали мага с мажонком, а те ну вырываться! ну спорить! Сами понимаете, мужики наши тоже не подарок на именины, слово за слово, юшка из носу… А у вашего дорогого гостя, не в обиду будь, есть такой себе кулак! славный кулак! добрый кулак! Мне б такой кулак, я б горя не знал… Вот, собственно, и все. Никакого самосуда.
— Я понял. Надеюсь, десять рублей утешат несчастного, пострадавшего от кулака моего… Гм-м… Гостя?
— Що? — очнулся голова. — Та не, ваша мосць, десять — то занадто! целковый ему, Ондрейке, и вдосталь будет! ну, синенькую… Сам ить паныча обидел, коржи-бублики! Сам и огреб в рожу. А самосуда не было, то вам Ицик верно сказал, я б и сам — да ось беда, языком не вышел. В ножки кланяюсь, ваша мосць, звиняйте меня, дурня седого…
— Ты шо верзешь, Остапе?! — толкнул голову локтем в бок один из выборных. — Целковый! синенькая! То нащо мы сюды приперлись?
— А я вас сюды, куме, за чуба не тянул! Сами шли, сами пришли, еще и меня притянули! А нащо — бог вам судья!
— В таком случае, — Джандиери погасил сигару в стоявшей рядом на столике бронзовой пепельнице; поднялся из кресла, достал кожаное портмоне. Брезгливо вынул несколько разноцветных ассигнаций, — будем считать разговор оконченным.
Часть денег передайте пострадавшему, часть употребите… э-э… Во благо. Водки купите, что ли…
Выборные стояли у крыльца, насупившись и не зная, что делать. В их мозгах медленно проворачивались жернова, меля в муку зерно тяжких дум: уходить? нет? что произошло? зачем они сюда шли? Толпа за оградой, не участвуя в разговоре, да и не слыша его вовсе, тревожно гудела. Громче. Еще громче.
По-моему, князь промахнулся. Встал слишком рано.
По-моему…
***— Как тебе не стыдно, Шалва! Мой друг, ты же знаешь, как я люблю пейзан, этих чистых, честных представителей простого народа! Носителей исконной сути, темных разумом, но светлых душой! Нет, ты совершенно не умеешь общаться с кем бы то ни было, кроме твоих ужасных коллег! Скажите, голубчики, вы хотите… как это?.. А, немножечко выпить? Я знаю, простой народ всегда хочет немножечко выпить!
На крыльце возникла Княгиня. Вот еще мгновение назад она была в столовой, у соседнего окна — и вот она уже на веранде, и выборные сразу заулыбались, расслабились.
— Благодарствуем, ясная пани!
— Почтем за честь!. — Ой, дама! ой, нивроку, дама! не сглазить бы…
И народ за оградой малость притих. Шеи повытягивали, смотрят: что за чудернация в саду творится?
Прислуга объявилась словно по мановению волшебной палочки. Два круглых летних столика вместе с плетеными креслами мигом перенеслись ближе к крыльцу; мелькнули и упали вышитые скатерти, поверх выстроились чашки, чайнички, рюмки, графинчики; стряпуха Оксана волокла блюда с холодными заедками.
— Ну что бы я без тебя делал, дорогая Эльза?! — судя по тону, князь явно улыбался, хотя его лица мне по-прежнему не было видно.
Расторопный урядник мгновенно наполнил рюмки чем-то рубиново-красным — вином или ягодной настойкой:
— Дозвольте здравицу, ваша бдительность? Джандиери благосклонно кивнул, садясь обратно в кресло: дескать, даю княжеское позволение.
— Счастья в вашу хату полные закрома! нехай господь благословит сей дом! Не гневайтесь, ежли шо не так — мы люди простые…
— Ах, я без ума от простых людей!.. я просто без ума!..
Но я уже не слушала Княгиню. Я смотрела туда, за ограду, где собралось слишком много простых людей.
«Без ума!.. — эхом отдавалось у меня в голове, суля страшное. — Без!.. ума!..» — Ведьма! Ведьма! В очи плюет! зло в сердце носит! Ведьма! — народ расступился, и мне хорошо видно, как юрод-Прокопий катается с криком по земле, задирая к небу толстые, голые, чудовищно грязные ноги, а люди пятятся от него в суеверном страхе.
— Хто — ведьма? Барыня, шо ль?!
— Ты в своем ли уме, Прокопий?!
— Да он отродясь в своем не был! Не бачишь, чи шо?
— Гы!
— А мы шо тут робымо? Стоим, як дурни, та зыркаем? Смех — плохой, дерганый, на грани истерики.
— Ты глянь! нет, ты поглянь! — хмельное дудлят!
— Так ото ж! Уважают…
— Ой, людоньки! ой, приворожили епутатов! очи им отводят та горелкой заливают!
— Хто б мне залил… я б тому в ножки!..
— Они тебе зальют -в пекле очухаешься!
— Не, ну погляньте! Шоб сам пан князь, и отак, разом…
— Та злякався вин! Плыв, плыв, а на берегу всрався!
— Ото ж! Гроши сует, чарку подносит! — нам, черному люду!
— Знать, боится! Знать, есть чего!
— Шо маги, шо паны — одна кодла!
— Подпалить — и весь сказ!
— То иди, пали! Огоньку дать? Чи сам всрався?
— Хто, я? Да я тебе…
— Ты не мне, ты им!..
— Та шо ж вы за чубы! заждить, пока выборные вернутся!
— Ой, Прокопий… Шо з им?!
Юродивый внезапно прекратил кататься по земле и вопить. Теперь он, скорчившись в пыли и обхватив голову руками, плакал навзрыд. Мало-помалу стихали крики, и мрачная, зловещая тишина воцарялась над толпой — чтобы в этой тишине еще отчетливей раздавались рыдания блаженного Прокопия.
А еще стал слышен под окном успокаивающий голос отца Георгия: -…как смиренный служитель господа нашего, также облеченный властью епархиального обер-старца, призванного следить за законностью приговоров по делам о применении «эфирных воздействий». Напомню, что его светлость — полковник Е. И. В. особого облавного корпуса жандармов. Вы совершенно правильно сделали, что пришли сюда!
— Да-да, их отрешенность говорит дело. Явитесь завтра в город, скажем… к девяти утра. Я объясню, куда. Напишете заявление, с вас снимут свидетельские показания — и делу будет дан официальный ход. Если действительно имело место эфирное, то есть магическое, воздействие — виновные будут наказаны по всей строгости закона, можете не сомневаться.
— Та это… Ваша мосць!.. Нас-то, кривлянчан, за шо в город? Не видали мы ни арапа. Это все цвиркунцы, да голова ихний — они нехай и малюют все те бумаги. А мы шо? Наша хата с краю…
— Разумеется, показания будут сниматься только с очевидцев.
— Ото верно, ясный пан! Спасибочки! А то шо ж мы?..
Перспектива являться в жандармское управление, давать там показания и подписывать всякие бумаги «епутатов» отнюдь не прельщала. И если кривлянчане от этого смутного дела отбоярились на вполне понятных основаниях, чем и. были весьма довольны, то Остап Тарасыч клял себя за то, что ввязался в эту историю.
У меня сложилось впечатление, что он не падает в ножки князю и не молит о снисхождении лишь из боязни наказания за что-то большее, чем просто мужичий бунт.
— Ваша мосць! Народишко-то, не про нас будь! угомонить бы надо. Мы хоть люди малые, да с понятием, а с тех дурней всякое станется… — шинкарь, как обычно, держал нос по ветру.
— Это мы мигом! запросто! — радостно ухмыльнулся урядник, с некоторым трудом выбираясь из-за стола. Хлопнул напоследок недопитую кем-то чарку, вытер рот. — Батюшка, не погнушайтесь, выйдите со мной кобчеству!..
Отец Георгий согласно кивнул и двинулся следом за лихим урядником.
— Цыть, обчество! — заорал урядник. Толпа, и без того примолкшая, заглохла окончательно. Лишь чирикнула в кроне какая-то глупая пичуга да безнадежно * плескались, затихая, рыдания юродивого.
— Усе путем, сельчане! Вы уж не сумлевайтесь! Завтра Остап Тарасыч в город поедет, бумаги важные малевать! Будьте покойны! А туточки паны добрые, нема средь них мажьей силы, нема и отродясь не бывало! Сейчас батюшка вам Христом Богом, Перво-Ответчиком нашим поклянется, и хрест святой в том поцелует. Ну шо, поверите тогда?!
— Поверим! — нестройно загудели мужики, и бабы подхватили:
— Ежли Христом Богом…
— И хрест святой…
— Сам батюшка…
— То хай клянется, а мы поглядим!
— Прошу вас, батюшка; заспокойте народ, — урядник довольно скалил лошадиные зубы, не видя, что отец Георгий уставился на него, будто святой схимник на беса-искусителя. — Ну, целуйте хрест, та пойдем еще хильнем по чарке…
Священник стоял, не в силах сдвинуться с места. Губы его тряслись:
— Я… я не могу!
— То шо ж «не могу»? Вишь, обчество просит!
— Я…я…
Лицо его отрешенности заливала восковая бледность.
XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ КАМНИ
Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною; и я топтал их во гневе Моем и попирал их в ярости Моей; кровь их брызгала на ризы мои, и Я запятнал все одеяние Свое; ибо день мщения — в сердце Моем…
…желание было острым и холодным.
Как змея под одеялом.
Федору хотелось пристрелить дурака-урядника за его выходку. Он смотрел в окно столовой, как отец Георгий пятится назад, заслоняясь руками, хотя никто не пытался ударить или обидеть священника; как недоуменно моргает урядник, и на круглом, туповатом лице его отражается искреннее изумление пополам с обидой — я ж как лучше! как лучше хотел!.. рыхлая, еще минуту назад разнородная масса людей становилась цельным, страшным в грядущей ярости монолитом — вот-вот, в следующий миг, они поймут, осознают, сообразят…
