Приятно сказать: вернулся.
Я вернулся.
Взяв кресло, Джандиери подсел к столику; ссутулился.
Окутался светом и тенями, словно мантией:
— В конце июля Вернет, разобидевшись, уехал в Ливерпуль. И с середины сентября две британские газеты уже начали публиковать его работы. Думаю, общественное мнение Европы, господа, не заставит себя ждать.
Господин полковник повернул голову — с тяжелой, многодневной усталостью.
Взгляд его упал на молчавшую Княгиню.
— А ведь он не дурак, этот Вернет. Он просто не владеет информацией. Признаюсь, милочка, было время, когда подобные мысли закрадывались и ко мне.
— О вампирическом характере связи между крестным и крестником? — звонко, отчетливо уточнила Княгиня. Намек был понят.
— Да, милочка. Только, в отличие от репортера Вернета, мне доступны источники. И я умею делать выводы. Например, в вашем личном деле есть показания ваших земляков-головлинцев, помнящих некую Рашель, дочь местного шойхета Файвуши Альтшуллер. О, у них оказались длинные языки, длинные даже для такого местечка, как ваше родное Головлино!..
— И что же они вспомнили обо мне? Я жду, Шалва!
— Не обижайтесь, милочка… В конце концов, здесь все свои…
И, полуприкрыв глаза, господин полковник начали вспоминать. …Федор слушал.
И мало-помалу, безо всякой магии, перед его внутренним взором складывался образ молоденькой Княгини — тогда еще просто Рашки-Неряхи. Низкорослая, толстоногая девчонка; одутловатое лицо все в прыщах, плохо вымытые волосы закручены на затылке в узел и небрежно упрятаны под драный платок. Походка, как говорится, грача; повадка курицы. Головлинские свахи только руками разводили от беспомощности: кому такое сокровище нужно? И воровита — кто подбил-таки портняжку Биньомина стянуть общинный моэс-хитн?! — и труслива, ибо, попавшись, ползала в ногах сурового отца, огульно валила все на бессловесного Биньоминчика!
Трефные поросячьи ножки умудрилась спрятать в отцовом леднике, вдобавок на самом видном месте, — отчего из старого шойхета Файвуши, накануне святой субботы, когда всякий благочестивый авраамит получает вторую, добавочную душу, едва первая душа не вылетела прочь. Хотели этот позор семьи из дому выгнать, уже собрались было в синагогальном приделе, да не успели: Фира-Кокотка, случайно проезжая через Головлино в Анабург, подобрала обезумевшую от горя дуру-девку.
Зачем?! — изумлялись головлинцы.
Зачем?! — тряс бородой мудрый ребе Алтер, знаток Торы.
А Эсфирь Гедальевна, маг в законе, лишь смеялась в ответ. …Как смеялась сейчас, в ночном саду, Рашка-Княгиня.
Стройная, отчего казалась гораздо выше, с осанкой аристократки в десятом колене, она стояла напротив господина полковника, и ветер трепал бахрому шали на ее плечах. Превращал шаль в офицерские эполеты. Взвихривал, боевым штандартом делал. А Рашка смеялась: каторжанка, баронесса, воровка на доверии, Дама Бубен, княгиня, Княгиня…
Смеялась.
Под пристальным, каменным взглядом Джандиери, И казалось: что-то в этом взгляде, глубоко, в самой основе, трескается пополам, течет малой осыпью… рушится…
Отвернулся господин полковник.
На Друца взгляд перевел; перетащил, волоком.
Так бурлаки баржу тянут.
— А вы, господин Друц-Вишневский? Ведь согласно показаниям некоего Ильи Дадынько, вожака табора сильванских ромов-ловарей, где вы имели сомнительную честь родиться… …слушал Федор.
Мальчишку-Друца представлял: черномазый, голо-пупый… хромой. При родах пьяная бабка расстаралась. Собак, говорят, боялся: едва завидит кудлатую тварь, сразу в рев. Посылали кур по селам воровать — попадался через раз. Били Дуфуньку смертным боем — чужие, свои, просто случайные; часто били. Одна польза от мальца была: корзинки ивовые лихо плел, вот и носили на продажу. Отца не знал с рождения, мать гуляла, песни шибко пела; гулящие баре — те румынок-певиц больше любили, румынки с любым за деньги пойдут, а ромки упрямые, своенравные, носом крутят. Докрутилась, соловушка: нашли в канаве, с ножом под сердцем. Дуфуньку малость обижать перестали: сирота ведь! и выгнать жалко, и кормить накладно.
Вытянулся парень дылдой, стали к кузнечному делу приучать — ай, чявалэ! караул! руки-крюки, заготовки роняет, молотом промахивается! Искрой едва глаз не выжгло: бровь опалило, два дня одним глазом на мир смотрел. Вожак Илья Дадынько долго думал, ничего не надумал. В бороде почесал, велел звать в табор Лошадиного Отца, самого Ефрема Жемчужного, изо всех ромов рома.
А Дуфунька-неудачник возьми да и пади в ноги Ефрему, магу в законе.
Вцепился — не оторвать… не стал Лошадиный Отец отрывать парня.
Забрал с собой.
Зачем? — изумлялись закоренные ромы, оправляя шитые серебром жилетки.
Зачем?! — едва не плакал, хотел понять вожак Илья Дадынько.
А Ефрем Жемчужный, Король Пик, лишь ухмылялся в усы. …как ухмылялся сейчас, в ночном саду, Дуфуня Друц-Вишневский. Гитара тихонько пела в его руках о кострах в степи, о плясках до рассвета, гитара выгибалась блудливой кошкой, только что не терлась о плечо; и прохладный сквозняк запутался в буйных кудрях. Комарье звенело вокруг, не решаясь сесть на щеку Друца; щегол, нисколько не боясь, разгуливал у его сапог. Пела, смеялась сквозь слезы гитара: ай, тэ заджял бы, да тэ заджял, тэ запрастал хотя ромэнгиро, ах, е джук-лоро!.. (Зайди ко мне, ай, забеги хоть ты, ромская собачка!) А Друц ухмылялся: лошадник, певец, убийца, бродяга. Валет Пик, маг в законе…
— Большой ты барин, твоя светлость! большая твоя голова! Все насквозь видишь, да?!
— Вижу, — не сразу отозвался Джандиери. Сперва зачем-то тронул лампу за стекло, обжегся, но руки не отнял. Словно нуждался в этой мелкой, пустячной боли. — Не все, но много. Вас, например, вижу, отец Георгий.
Священник вопросительно вздернул бровь: это, значит, в каком смысле? извольте объяснить, ваша светлость!
— Вы, отец Георгий, исключение. Вас Илларион-Полтавский, знаменитый «стряпчий», другим подобрал. Умным, образованным; тонким. Ведь правда? Ему, Иллариону, новый крестник срочно понадобился, а кроме вас, отец Георгий, — тогда еще просто Георгий Эммануилович Радциг, без пяти минут бакалавр гражданского права — кроме вас, никого из желающих под рукой не оказалось. А вы желали! вы страстно, до умопомрачения желали… Согласился Илларион, Туз Червонный.
Федька во все глаза уставился на священника. А отец Георгий уставился в землю.
Поник головой.
Понял, к чему клонит господин полковник?
— Вижу, святой отец, вы догадались, к каким выводам я пришел. Правильно: вы, единственный, кто пошел в ученики к магу в законе, будучи сложившейся незаурядной личностью — именно вы выше Десятки не поднялись. И я оговорился: вы не исключение, вы — правило. Все вы, здесь присутствующие, включая наших таежных дикарей… дикарей в отставке. Я на верном пути, господа?
Только сейчас убрал Джандиери пальцы от лампового стекла.
Будто маленький, ухватился за мочку уха. — Я на верном пути, — сам себе ответил.
***За небокраем — «обрием», как говаривали в слободских краях — невидимая стряпуха-заря принялась себе куховарить помаленьку. Так бывает, когда в еще кипящий на огне борщ-свекольник — мутный, грязно-бурый, помои помоями — плеснут сперва кисленького, и варево вдруг заиграет красками, нальется неожиданной, вкусной яркостью, чтобы потом, уже в тарелке, остынув предварительно на леднике, принять в себя славную порцию сметаны, забелиться отовсюду Млечным Путем… Все путем, хлопцы! — да под чарку, да с пампушками, с чесноком…
Ох, и бывают же на белом свете сравнения! правда, Федор Федорович?! — смачные, хлесткие! сперва глянешь — вроде ни к селу ни к городу! преддверие рассвета с борщом сравнить, и добро бы с мясным, наваристым, а то с постным свекольничком, куда крошится с огорода что ни попадя — курам на смех!
Просто едва посветлело кругом, едва заголосил с клироса ветвей архиерейский хор птичек-синичек, так сразу живот подвело, и жрать захотелось — спасу нет.
Вот отсюда и сравнения.
Эх, Федор ты, Федор…
— Все это слишком хорошо, — глубоко вздохнув, бросил Джандиери, и никто не усомнился, о чем ведет речь господин полковник. О чем прежде вел, о том и ныне.
— Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вернее, всей правдой. Бесплатный сыр бывает только в мышеловках, уж простите за банальность. Из грязи в князи, из девки-растеряхи в светские дамы, из битого Пьеро в бьющие Арлекины. Из Ивана-дурака в Иван-царевичи…
Щеточка усов вдруг встопорщилась больше обычного, рот раскрылся, явив два ряда белоснежных, жемчужных зубов; и из горла полковника понесся орлиный клекот.
Шалва Джандиери, жандарм Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар», смеялся!
Смеялся взахлеб, без стеснения, истово и искренне, смеялся при людях, как хохотал он несколько дней назад, при гостях, уводя в танце дочь-Тамару и нож ее острый от бешеной Акулины, — помнишь, Федька, сукин сын?! ты помнишь?! тогда почему тебе вдруг явилось страшное?! …Вот. …Вот сейчас. …слышишь: звенят мониста. Визжит паркет под каблуками. Ошалели гитары; не поют — волками воют. Пляшет ротмистр Земляничкин в кутерьме «Пятого Вавилона».
Слышится Федору в балагане сумасшедшем, сквозь танец-смерть:
— Еще не остыло, не вымерзло счастье,
И кровь не вскипела на остром ноже;
Еще! о, еще! не прощай, не прощайся!..
Но где-то — уже.
Нет, не уже.
Еще.
Потому что Джандиери прервал смех — у края пропасти коней бешеных на дыбы вздернул… остановил. Оглядел собравшихся: пристально, холодно, лишь на самом донышке темных глаз затихала, сворачивалась в кольца гадюка сумасшествия.
— Вот это магия, господа. Настоящая магия. Черная. Не мелочные «эфирные воздействия», о которых хором толкуют Уложение о Наказаниях и Святейший Синод, не та ерунда, которую вы показываете, простаки видят, а я — увы? по счастью?! — способен только Учуять. Настоящая, страшная магия — вот. Вы здесь, господа, долго и малопонятно толковали о каком-то Договоре… Прошу великодушно простить: не в моих привычках подслушивать. Так вышло; случайно. Но мне впору задуматься: князь! во имя светлых идей и личных интересов ты хотел извести их всех! князь Шалва, почему ты не довел дело до конца?!
Джандиери резко встал, подошел к могучей, старой акации. Ткнулся лбом в кору; замер. Федор стоял ближе всех, оттого и услышал:
— Господи! — муравьиными тропами струился горячий шепот, насмерть обжигая испуганное дерево. — Господи! спасибо! рука Твоя удержала на грани, на самом краешке! мне еще жить надо, Господи! жить! мне!.. Не оставь милостью Своей, укрепи! дай силы!..
И повернулся к людям — спокойный, бесстрастный:
— Утро, господа. Не велеть ли поставить самовар?
VIII. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИИА или ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ МНЕ ГОТОВИТ?..
Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждем света, и вот тьма, — озарения, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мертвые.
Разговор лениво угасал.
Все были сонные, усталые, но ложиться никто не собирался. Вместо вялого, катящегося под уклон разговора на краю неба медленно разгоралась такая же ленивая заря. То есть самой зари еще видно не было, но небо на востоке уже проросло белесой мутью, чуть подсвеченной снизу розовым; звезды поблекли, среди темной зелени сада, словно сквозь дым, начали просматриваться островки багрянца и лимонной желтизны; громче зачирикали птицы, хрипло каркнула ворона…
Зябко, сыро. Роса вокруг — на столах, на плетеных креслах, на перилах веранды.
Туман. Плотный, вязкий, молочно-белый. Вблизи вроде бы все видно, а глянешь дальше: вместо деревьев — тени-призраки, вместо кустов — вообще невнятица серая; дом одним углом выступает вполне отчетливо, а остальное постепенно теряется в дымке. Будто проявилось краем некое дивное сооружение из другого мира, выпятилось сюда, в сад. Захочешь посмотреть, что дальше, двинешься вдоль стены — и не вернешься! Там, в другом мире, навсегда останешься.
И голоса смазаны. Как из-под воды доносятся.
Зря я от остальных отошла! Даже жутко сделалось. Хоть и понимаю: ерунда это! Сад есть сад, люди есть люди, вот они, рядом, стоит два шага сделать — снова их увижу. А внутри точит, сосет под ложечкой червячок сомнения: а если нет? не увижу, не вернусь?! поблекнут, смолкнут окончательно голоса — и останусь я здесь одна-одинешенька, рыба-акулька?
Тьфу ты, что за чушь в голову лезет?! Мало мне страхов настоящих — так я к ним вдобавок дурость всякую придумываю, сама себя запугиваю! Вот ведь дура несчастная! Теперь нарочно здесь останусь, к остальным не пойду: мои страхи, мне и справляться!..
Не тумана бояться надо, не чудищ придуманных. Другое есть, пострашнее. Это у меня всегда так: если всерьез, если настоящий страх, беда-злосчастье — боюсь, но держусь, а иногда даже бояться забываю. Зато потом — раскисаю, от любой ерунды дергаюсь, пугаюсь неведомо чего… того и гляди разревусь.
Интересно, это — мое или по Договору переданное? Да вроде бы мое, всегда я такая была, с детства…
А что же тогда — по Договору?
А то по Договору, что или сдохни, или детей собственных — в огонь, вот что!
Проиграли мы тяжбу вчистую, и стряпчий не помог, только камешки зря спалили…
Ну и проиграли! Страшно, конечно, детей неразумных в колдовское пламя окунать, но ведь никуда не денемся. Знаю уже. Боль забудется, а сила останется, и жизнь останется, и дальше все как у людей пойдет… как у людей…
У каких людей?! У них — как у нас? Самих себя в детях отпечатаем? Собственной судьбы лишим, родительскую навяжем?! А пусть и так! Ежели у державы. Под «крышей» — вовсе и не плохо магом быть! Уж получше, чем кухаркой, или в селе замужем, за таким плюгавцем-пропойцей, как папаша мой был, прости господи! Или проституткой в борделе. Не все же профессоршами становятся или за князей-полковников замуж выскакивают! А маг, да под казенной «крышей» — ему всегда и дело сыщется, и место, и вообще…
Ой, а сны стыдные-срамные, где все — как взаправду, и не поймешь, где явь, где сон?! Детям — такое… да еще с родителями собственными?!! Только много ли дитя неразумное в тех снах поймет? Много ли запомнит? Вот я — много помню.из того, что мне в детстве снилось? Да почитай, что и ничего!
Может, не так страшен черт, как его малюют? Может, обойдется? Плохо начнется, хорошо кончится?!
Может, и обойдется. Вот только… слишком просто выходит! Один раз перетерпеть, отмучаться, и самим, и детям — зато после живи припеваючи, катайся сыром в масле! Я хоть и дура, наверное, но не совсем. Понимаю: должен быть подвох!
Должен, обязан быть!
Где?
И — если не с детьми Договор заключать! — что тогда? Держаться, обручами железными себя сковать, лишь бы финтов не крутить? Из Друца с Княгиней силы последние тянуть в благодарность за науку? В гроб их загнать за месяц-другой? А потом — и самих себя? Или камешками перебиваться? Так ведь камешков не напасешься, прав отец Георгий…
Эй, Дух Закона, сволочь ты сизоносая! подскажи — что нам делать?! Где выход? Ну, пусть мы опять не сами, пусть с твоей подсказки, пусть чужое, пусть! — намекни хотя бы!.. мы ведь с тобой в одной паутине!.. сам говорил — тебя в нас поболе, чем в иных… проснись в нас, выйди, шепни на ушко…
Не умеем мы решений принимать — помоги! …Совсем запуталась. Мысли в голове скрипят колесами несмазанными, того и гляди пар из ушей пойдет! Все, хватит голову ломать. Пора завтракать идти; вон дымком потянуло — видать, самовар раскочегарили. Чай вот-вот готов будет. Ой, что-то проголодалась я от этих тяжб ночных, мыслей дурацких и прочих ужастей!
