— О чем ты, Нэлл?! Мне сделаться лакеем? Торговать тряпьем, как отец? Актер — замечательная профессия! Актера видят тысячи людей, они его слушают, он им нужен…
— Чарли! Вот потому моя матушка и не хочет, чтобы я стала твоей женой. Актер — хуже бродяги. Его даже у церкви хоронить не станут. Не люби я тебя, мой глупенький Чарли, я бы сказала: уезжай из Англии, запишись в войска Веллингтона. Может, с Бони[3] тебе больше повезет?
— Я не уеду, Нэлл. Я буду жить в Англии, вместе с тобой. И я стану актером! Настоящим, как Эдмунд Кин.
Лондонский порт — не город, а целая страна. От стен седого Тауэра до свинцовых волн Английского канала. Любопытные могут нырнуть в архивную пыль — изучить пергаменты с королевскими печатями, написанные на скверной латыни. Особые законы, особые привилегии. Право быть повешенным на «добром витом шнуре с семью узлами» — пустяк, мелочь. Эй, ротозеи! — прокатитесь на ялике по красавице-Темзе, полюбуйтесь державой. Велика, обильна; что ни край — своя жизнь.
Где лучше, где хуже, а где — никак.
В Теддингтоне было «никак» в последнем градусе. Чарли понял это с детства. Отец просветил: «Дыра, сынок. Не Лондон, не деревня; не река и не море. Только и есть в дыре, что плотина…»
Теддингтонской плотиной любовались — по воскресеньям, после церковной службы, если погода позволяла. Больше смотреть было не на что. Доки — севернее, торговые пристани — южнее. В Теддингтоне селились неудачники. Моряки, у кого водились шиллинги, снимали жилье — отдохнуть, потоптать твердую землю. Год-другой — и снова в море. Молодежи тоже не сиделось. Уходили в плавание, соблазнялись монетой вербовщика и надевали красный мундир. Руки-ноги-голова в наличии? — значит, прочь из Теддингтона. Что здесь делать? На плотину смотреть? Держать лавку с колониальным товаром?
Барахлом торговать?
Родители Нэлл держали лавку. Отец Чарли, Николас Бейтс, избрал долю старьевщика. С первых дней мальчик слышал: «Старые вещи покупаем! Старые ве-е-ещи!..» Сперва торговали вразнос, потом сняли первый этаж дома, вывеску заказали: «Николас Бейтс. Зайдите — и обрящете!»
Заходили нечасто. Обретали еще реже.
Малыш Чарли не расстраивался. Можно было вволю разглядывать заморские диковинки, купленные отцом у матросов, — раковины, бусы, обломки копий из Полинезии, большой раскрашенный щит из Гвианы. Из родной старины Бейтсам доставалось главным образом тряпье и ерунда, вроде чугунных утюгов. Что интересного в утюге или, к примеру, в медной кастрюле?
Книги — это да. Отец их перепродавал на бумажную фабрику. Почти все были без обложек, без начала и конца. Иногда Бейтсу-младшему везло. Томик Шекспира 1753 года издания — целехонький, не считая масляных пятен, — стал его верным спутником.
Повзрослев, Чарли задумался над очевидной вещью. Лавка давала мало дохода, но семья — отец-мать и дети (трое, не считая тех, кого Бог прибрал во младенчестве) не голодали. Суп из бычьего хвоста, бобы с бараниной — каждый день. Отцу хватало даже на выпивку. В лавке у отца Нэлл дела шли немногим лучше, но и там сводили концы с концами.
Загадка решалась просто. Регулярно к старьевщику Бейтсу приезжали гости из близкого Лондона. Кто именно, Чарли не знал — гости были ночными, секретными. После них оставались тюки и узлы, которые отец прятал в задней комнате, запирая дверь на большой висячий замок. Вскоре новые гости — еще секретнее! — уносили груз в сторону Темзы.
Контрабандой в Теддингтоне не брезговал никто. Но Чарли вскоре стало казаться, что отец занят чем-то куда более скверным, нежели простая контрабанда. Слишком мерзко ухмылялись поздние визитеры. И отец боялся по-особенному, не так, как, скажем, их сосед, дядюшка Бен — рыжий мошенник, чьи роскошные бакенбарды знала вся таможня.
Дядюшке Бену все было нипочем:
«Не волнуйтесь, сэр! Д-дверь, в первый раз, что ли?»
Что такое Тайна, маленький Чарли понял рано. Тайна — дедушка и бабушка, родители отца; их нельзя поминать вслух. Тайна — причина, отчего Николас Бейтс выбрал долю старьевщика в теддингтонской «дыре». Вскоре у Бейтса-младшего появилась своя собственная Тайна. Да такая тяжеленная, что и с Нэлл поделиться нельзя — надорвется девчонка, не потянет.
«Батюшка! Матушка! Что со мною? У меня лицо течет!»
Кое-что про отцовские дела Чарли узнал, случайно заглянув в один из узлов. Сверху лежали женские вещи. На платье, порванном в двух местах, красовались пятна крови. После этого мальчик твердо решил, что не останется под родной крышей ни одного лишнего дня. Он бы давно уехал, хоть в Лондон, хоть за море, хоть к Веллингтону в Испанию — с негодяем Бони сражаться.
Если бы не Нэлл…
— Чарли, Чарли! Век бы слушала тебя… Жаль, не похож ты на Ромео. Тот был мальчишка, цыпленок, а ты — парень видный. Со стороны взглянуть, прямо гвардеец из дворца. Знаешь, как наши девчонки мне завидуют? Я бы и сама себе завидовала…
— Погоди, Чарли, я серьезно. Утром я говорила с отцом. Ты ведь знаешь, он о тебе и слышать не хочет. Даже в детстве нам играть не разрешал, помнишь? А сегодня… Он словно переменился. Хороший, говорит, Нэлл, твой парень, только непутевый. К делу бы пристроить, тогда и о свадьбе подумать можно. Я, дура, про театр заикнулась, а он: «Да лучше я тебя первому попавшемуся джентльмену продам!»
— Продаст? О чем ты, Нэлл?!
— Ты что, вчера родился? Бедняки не выдают красивых дочерей замуж, они продают их джентльменам. А я ведь красивая, правда? Потом отец успокоился и вот что предложил. Его двоюродный брат служит в Лондоне, в доме герцога Бельморала. Он мог бы пристроить тебя на теплое местечко. Не обязательно лакеем, в богатых домах требуются всякие работники. Ты переедешь в Лондон, каждую неделю станешь ходить в «Друри Лейн»… И мы будем рядом.
— Рядом? Нэлл, ты уезжаешь?
— Не все так страшно. Отец не решится продать меня. Мать не позволит. Она нашла и мне место в Лондоне, очень хорошее место. Буду компаньонкой у старой леди. Если я ей понравлюсь, она мне отпишет сотню-другую фунтов в завещании!
— Нэлл!
— Детство кончилось, мой Чарли!
— «Что умер я, мне снилось. Странный сон…»
— Не болтай чепуху! Лучше подумай, как устроишься в столице. Имей в виду, я буду ревновать тебя, Ромео!
4Возле старого, времен первых Георгов, трехэтажного дома, где многоликий мистер Бейтс нашел пристанище, фонарь все-таки горел. По примеру модника-Парижа, сюда провели Gaz de houille, и желтый свет заливал кирпичную кладку. Мистер Бейтс полюбовался пылающим газом — и вспомнил таинственный колокол, чей звон тревожил лорда Джона. Раньше он посмеялся бы над мнительным аристократом, но теперь даже посочувствовал ему. У каждого свой колокол-страх. Недавно и мистер Бейтс понял, чего боится больше всего. Забыть себя — не вернуться, навек оставшись рыжим уродом с акульими зубами.
«Что умер я, мне снилось. Странный сон, сознанья не отнявший после смерти…»
Комната, которую он снимал, находилась под крышей. В доме имелись квартиры получше, но мистер Бейтс старался не привлекать лишнего внимания. Обитатели бельэтажа на виду, а кому нужен чердачник?
Внутри, за прочной дубовой дверью, царили порядок и бедность. Узкая кровать, чисто выскобленный стол без скатерти, прочный табурет. Единственное, что выбивалось из общего ряда, — морской сундук, окованный потемневшей медью. Его мистер Бейтс задвигал под кровать и прикрывал серым хозяйским одеялом. Сейчас одеяло было свернуто, сундук выдвинут на середину комнаты; на столе лежал ключ с узорчатой бородкой.
Мистер Бейтс взвесил ключ в руке, поднес к замочной скважине…
«Батюшка! Матушка! У меня лицо течет! Помогите!»
«Господи, Николас! А я так надеялась… Сделай что-нибудь! Это же твой сын!»
«Слушай меня, Чарли. Лицо течет? Пусть течет, это мы исправим. Такая у нас, Бейтсов, порода. Знаешь, что такое мускул? Молодец! У нас вся кожа вроде мускула. У твоих братишек этой беды вроде бы нет, и хвала Творцу. Ты же слушай меня внимательно. Брось плакать, первое дело — спокойствие…»
Ключ провернулся без шума. Откинулась тяжелая крышка. Под ней обнаружился сюртук — тщательно сложенный, присыпанный пахучим табаком. Мистер Бейтс переложил сюртук на койку и достал из сундука кипу бумаг. Пришлось зажечь две свечи, после чего документы легли на стол. Крепкая ладонь легла поверх, взяла первый лист.
— И вы ни разу не спросили о цели нашей… деятельности…
Голос лорда Джона сменился тихим хихиканьем. Цель нашей деятельности, значит? Газетная, желтая от времени статья; заголовок, восклицательные знаки — дыбом, ором в сотню глоток:
«КАРБОНАРИИ НА КАТОР-СТРИТ!!! МИНИСТРОВ УБИВАЮТ!!!»
Ниже — буквы помельче, словно испуганные тараканы. «Карбонарий Тистльвуд[4] по примеру злодеев-итальянцев собрал отряд в тридцать головорезов!», «Решил свернуть шеи всему правительству!», «Убийцы на улицах, Лондон в панике!», «Третья Английская революция?»
— Ни вы, ни я — не преступники, не душегубы из Сохо!
В голосе лорда Джона звенела неподдельная любовь к ближнему. Мистер Бейтс откашлялся и с удовольствием повторил:
— Не душегубы из Сохо! Да, милорд, не из Сохо. Мы — душегубы с Катор-стрит.
Взгляд скользнул по фразе: «Собрал отряд в тридцать головорезов…»
Под низкими сводами зазвучал совсем иной голос — ясный и чистый тенор Чарльза Бейтса, поклонника Вильяма Шекспира и Эдмунда Кина.
Прервав монолог, он вернул бумаги в сундук, но запирать не стал, лишь отодвинул в сторону. На столе остались чистый лист и маленькая чернильница.
— Эмигранты. Заговорщики, — хриплое карканье дышало укоризной. — Отщепенцы, злоупотребляющие гостеприимством нашей матери-Англии…
Перо быстро вывело:
«№ 1. И.Г., немец, кинжальщик. Готовил покушение на короля Прусского».
— Нужен тот, кто выглядит и держится пристойно. Как солидный негоциант…
«№ 2. П.К., итальянец, карбонарий. Член Миланской венты, министр Революционного правительства…»
Помня о секретности, мистер Бейтс ограничивался инициалами отщепенцев.
— Обсудить деловой вопрос. Продажу партии виргинского хлопка…
«№ 3. Князь В.В., русский. Заговорщик. Попытка цареубийства…»
— Или кубинского сахара…
«№ 4. А.С.Э., датчанин. Экзорцист. Либералист. Заговор против короля».
Закончив список, мистер Бейтс перечитал его, запоминая, поднес краешек листа к свече и, прежде чем поджечь, прислушался. Таинственный колокол, смущавший лорда Джона, молчал. Мистер Бейтс ухмыльнулся, оскалив желтые зубы.
— Бом!..
Словно вышел на авансцену, готовясь начать.
Причину, по какой ему рано на сцену, Чарльзу Бейтсу объяснил сам Эдмунд Кин. Когда они близко сдружились, Бейтс набрался храбрости — и показал, что умеет. Актер выслушал знаменитый монолог Гамлета — в собственном исполнении.
Бейтс репетировал целую неделю. «Лицо-мышца» не подвело — отличить «его» Кина от настоящего не смогла бы и родная мать. Объект копирования вначале окаменел, но быстро пришел в себя — сказалась театральная жилка. Позже он объяснил своему «юному другу», что в многовековой истории театра случалось всякое. Кин слыхал легенду об актерах, перевоплощавшихся на подмостках, с одним даже познакомился, когда тот был уже дряхлым стариком.
«Это потрясающий дар, друг мой! Но, понимаете… Вы не обидетесь, Чарли? Хорошо, я продолжаю. Вы не играли Гамлета — вы копировали Эдмунда Кина. Трюк достоин ярмарочного балагана, но не театра. Копия вторична, она — всего лишь аттракцион. Смотрите!»
Кин шагнул вперед, привычным, стократ отработанным жестом сжал ладонями виски; отбросил длинные темные волосы, вскинул подбородок:
Проклятие! — актер читал монолог принца Датского голосом Чарльза Бейтса. Но как читал! Чтобы перевоплотиться — хоть в Гамлета, хоть в «юного друга», — ему не требовалось «лицо-мышца». Хватило таланта.
«Не копируйте, Чарли. Играйте, черт возьми! И станете актером, обещаю!»
Он поверил. Ему обещал Эдмунд Кин! Он, Чарльз Бейтс из Теддингтонской «дыры», выйдет на сцену, может быть, в «Друри Лейн»! Жизнь казалась прекрасной. И Нэлл была рядом — во всяком случае, не за семью морями. Да, для свиданий приходилось тащиться пешком через весь Лондон. Да, виделись редко. Старая дама не отпускала компаньонку ни на шаг. В гости рекомендовалось приходить только в исключительных случаях — с черного хода.
С парадного принимали джентльменов.
Из-за джентльменов они чуть не поссорились. Выпало свободное воскресенье, и Чарльз пригласил девушку на прогулку. Погода была чудесной; они отправились к Серпентайну, в центр зеленого Гайд-парка. Бейтс предпочел бы уехать за город, на вольный воздух. Однако Нэлл объяснила: благовоспитанным людям «положено» гулять у Змеиного пруда. К сожалению, спутник не оправдал ее надежд — оделся, как привык дома. Куртка, башмаки на толстой подошве, шляпа с узкими полями… Нэлл пришла в ужас: у Серпентайна «в этом» показываться нельзя.
Туда приходят настоящие лорды!
Бейтс не стал спорить. Он нашел свое решение проблемы — свел знакомство с Джорджем Браммелем. Первый Денди,[5] человек язвительный и опасный на язык, трудно сходился с людьми. Помог Кин — оба были вхожи к принцу Уэльскому. И сам Бейтс не сплоховал. Узнав от актера о привычках и странностях Короля Вкуса, он с первых же слов пожаловался, что от соседей ужасно пахнет, — и попросил у Браммеля рецепт его знаменитого мыла. Законодатель мод, помешанный на чистоте и мывшийся трижды на день, мгновенно проникся к «скромному театралу» (как рекомендовал Бейтса Кин) самым искренним расположением.
Мыло по рецепту Браммеля оказалось превосходным. Главное же, Первый Денди, узнав о трудностях Бейтса, дал совет, как именно стоит одеться — и набросал эскиз свинцовым карандашом. Да что там говорить! — он даже денег одолжил. У портного волосы встали дыбом, но в следующее воскресенье на Бейтса оглядывался весь Гайд-парк. Нэлл была на седьмом небе, Чарльз же слегка расстроился. Его попытки рассказать девушке о театре с треском провалились. Подруга скучала. «Сцена? Это для провинциалов. Ты хочешь быть шутом, как твой Кин? Пора взрослеть, мой Чарли!»
