Он выжидательно уставился на барона.
— Ну… это да, конечно… — после долгой заминки выдавил сбитый с толку обер-квизитор. Затягивать паузу или отмолчаться он счел невежливым. Барон искренне жалел, что подъехал к фургону и завел беседу с горбуном. Вспоминалась детская сказка, когда колдун из Ла-Ланга, отправляя мальчика Дюшика в подземелье на поиски старого башмака лепрекона, наставляет хитроумное дитя: «Главное — молчи! Заговоришь с лепреконом — пропал!»
Поздно, мальчик Конни. Заговорил. Пропал.
— Конечно, есть Тихий Трибунал. Но Трибунал не всесилен и, главное, послушен короне. Если интересы государства окажутся выше… Вы меня понимаете?
— М-м… в определенной степени…
Меньше всего фон Шмуцу хотелось обсуждать с пульпидором политику короны и работу особых служб. Так и до высочайшей особы легко дойти, а там и до эшафота рукой подать.
— Именно в таких случаях Надзор Семерых просто незаменим. В нашем мире на каждом шагу встречается слишком опасная магия или слишком грозные артефакты. У любого, самого добродетельного монарха может возникнуть искушение прибрать их к рукам. И лишь бескорыстный, бесстрастный и, главное, беспощадный Надзор сумеет разобраться в истоках, не дать использовать во зло… Вы согласны?
— Ну… в некотором смысле…
— Ты о чем, зубарь? — с изумлением вмешался Кош. — Магия? артыфаки? Твоя медаль, что ли, артыфак? Опасный?
Кугут вытаращился на рыжего, словно перед ним вдруг оказался не хомолюпус из Глухой Пущи, а по меньшей мере пророк Крибхупанда фри Шайтанья с горы Курурунфа, который, согласно «Турели мифов», зрит в корень, отделяет зерна от плевел, разумное от доброго, а доброе от вечного — но редко кому являет свои откровения бесплатно.
— Медальон? Не стану утверждать, что опасный, — горбун бросил очередной многозначительный взгляд на барона, и Конрада отчетливо затошнило. — Но артефакт, спору нет. А что?
Кош быстро отодвинулся от Рене, словно горбун пригрел на груди карликовую гидру.
— Он тебе зубы заговаривать помогает?
— Нет, его суть лежит в иной области…
— Дык отдай медаль нашей светлости, от греха подальше! И спи спокойно!
Барон хотел поинтересоваться, с чего Кош взял, будто обер-квизитор Бдительного Приказа должен брать на хранение чужие артефакты, но движение на холмах по правую руку отвлекло его внимание.
Всадник. Во всем черном.
Ага, вон еще один!
— Сударь Кугут! Быстро в фургон! За нами следят. Рене не заставил повторять дважды, юркнув внутрь.
— А вы, Кош, продолжайте править, как ни в чем не бывало. Нет, быстрее ехать не надо. Нам до этих людей дела нет.
— Понял, светлость. Чай, не дурак…
Вновь заняв место во главе отряда, барон краем глаза продолжил коситься на холмы. Только стычки с Черной стражей им не хватало! Неужели догадались, что пульпидор здесь? Успели заметить Рене до того, как он спрятался в фургоне? Может, и заметили, но вряд ли опознали — расстояние все-таки приличное.
Однако Конрад привык рассчитывать на худшее.
Наблюдатели даже не пытались осторожничать — торчали на виду, и это весьма не нравилось барону. Значит, чувствуют уверенность. Он невольно вздрогнул, когда рядом образовалось точное подобие одного из черных всадников — на вороном жеребце, в угольном облачении. Но это, к счастью, был всего лишь Икер Тирулега. Шоры вновь красовались на голове ловца снов, зато его конь имел возможность глядеть, куда заблагорассудится. Сам Тирулега смотрел строго вперед, на дорогу, как если бы взгляд его привязали суровой нитью к определенной точке.
— Я вас удивить, — сообщил он, словно продолжая беседу, прерванную минуту назад. — Я лазить потолок, лазить дерево…
«Носить шоры, — мысленно продолжил барон. — Ловить сны. Нет, что вы, меня это ничуть не удивляет: такие простые, обычные, свойственные всем пустяки…»
— Вы слыхать про Рагнар-йок? Я говорить про Рагнарское ущелье…
SPATIUM XV. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ РАГНАР-ЙОКА, или ЖИЗНЬ В ДВУХ СТЕНАХ
«Это случилось на заре Времен Исповедимых, когда Овал Небес был еще Гончарным Кругом, не сплюснут трением о шершавый бок вечности, а Великая Лепешка лишь на днях выпала из прохудившейся котомки Вечного Странника, чтобы зачерстветь и образовать твердь, именуемую Квадратом Опоры. Во всяком случае, так утверждает „Турель мифов“ под редакцией Вингеля Майера, в разделе „Творение: аспекты и нюансы“. Именно тогда блуждающий великан Прессикаэль ощутил странный зуд на просторах своего монументального тела. Он почесался, взволновав Вышние Эмпиреи, но зуд только усилился. Юный великан отчаянно скреб и драл себя везде, где мог дотянуться, а мог он изрядно; потом бедолага в ярости сорвал шкуру матерого левиафанца, служившую ему одеждой, — и из складок шкуры выпала блоха.
Блоха для великана и блоха, к примеру, для сапожника — это, судари и сударыни, две большие разницы. Докучал гиганту злокозненный чудо-юдырь Нефас Ехидный, дитя кровосмесительной связи между сплетнями и истиной, прародитель сонма исчадий и бестий. Одни лишь драконы категорически отрицают родство с мерзким Нефасом, и большинство криптозооисториков с ними согласны. С драконами попробуй не согласись! Они кого угодно переспорят.
Но речь о другом.
Нефас выпал из складок на горелую корочку Великой Лепешки, в районе Рагнар-йока. Кто такой был Рагнар, в честь которого назвали район, и почему он был йок, «Турель мифов» умалчивает; справочник же «Эпическая сила» утверждает, что Рагнар — монофаллический сын Вечного Странника, рожденный без матери из укушенного локтя божества.
Впрочем, великан меньше всего интересовался местными достопримечательностями, а справочника «Эпическая сила» не читал вовсе. Обозленный бегством гадины, Прессикаэль принялся молотить кулаком по Рагнар-йоку, стараясь погубить блоху. От ударов исполина будущая твердь ходила ходуном, а корка плоскогорья пошла трещинами, в одной из коих обрел прибежище ушлый Нефас, с ехидством скрежеща жвалами.
Тогда схватил Прессикаэль кремневый нож Резун и хотел рассечь им твердь до основания, а затем извлечь и раздавить Нефаса. На счастье, легла тут на плечо великана десница Вечного Странника — ласковая, но тяжелая. А вскоре и шуйца легла, для убедительности. Ибо увидел Вечный, что твердь — дом многим тварям, и людям в том числе, и не позволил он буйному Прессикаэлю чинить поножовщину во вред безвинным созданиям. Остальное, включая последующий диалог Вечного Странника с раздраженным исполином, см. в трактате «Рождение мира: случайность или диверсия?» св. Антипия Тирадского.
А переплетение змеящихся трещин от ударов Прессикаэля, разойдясь рукавами на юг и север от Рагнар-йока, сохранилось на корке плоскогорья, дав начало Рагнарскому ущелью, которое, в свою очередь, дало приют племени рагнаритов; сами же себя рагнариты звали энитимурами, или стенолазами».
(Фризий Трандец, «Мифургия без купюр», издание 3-е, дополненное, с илл. Бентьера Лупоглазика)
«Народ в ущелье обосновался вольнолюбивый и духом возвышенный. Живут энитимуры в стенных аулах, выдалбливая убежища в камне голыми руками и превращая склон в подобие ломтя сыра. Как я заметил после долгих наблюдений, жизнь в узком горном разломе (глубина в пять сотен локтей при ширине от одного до трех размахов рук) накладывает на аборигенов особый отпечаток. Горцы с младенчества предпочитают двигаться по стенам, а не по дну ущелья (пока туда еще спустишься!), ловкостью и проворством не уступая мохнатым скорпионам-целовальникам. Не только ладони и ступни рагнаритов, но и тела их целиком приобрели со временем удивительные свойства. Старцы, неспособные более охотиться, и женщины в тягости, желая семьям благополучия, за умеренную плату демонстрируют заезжим купцам чудеса: выбрав гладкую отвесную стену, они взбираются повыше, а потом разводят руки и ноги „пентаклем“, не касаясь ими стены и прилипнув к камню голым животом.
В случае с беременными это смотрится особенно пикантно.
Эксперт Труфальд Бергер подтверждает: любимая забава детей-энитимурышей — носиться наперегонки по стенам ущелья — для малышей не более опасна, чем ходьба трусцой по кострищам для атлетов-углешагов или свальная добродетель борцов на ежегодных Приапических играх в Антарене».
(Петрок Бабай-сын, «За 80 лет вокруг света», часть CIV, «Здесь вам не равнины…»)
«По давнему обычаю молодой рагнарит, задумав жениться и продолжить род, должен перед тем обзавестись собственной каверной, иначе пещерой для жилья. Выбрав приглянувшееся место на стене ущелья, жених берется за работу. Он плотно прижимает ладонь к скале, и рука его начинает мелко вибрировать. Ни известняк, ни туф, ни даже гранит или базальт такой щекотки долго не выдерживают: хохочут, крошатся и откалываются целыми пластами. Искусство здесь заключается в том, чтобы не отколоть слишком большой кусок и не свалиться вниз вместе с осыпающейся породой.
За трудами жениха пристально наблюдают сваты и родичи невесты, по тайным приметам определяя мужскую силу юноши…»
(«Врачевание на чужбине», ежеквартальный вестник)
«Пещерный камнелом, доведен до ярости и запечен в собственном панцире.
Жюльен из грибной мокрицы с яйцом дикого куропета.
Вьюн скальный в соусе из черемши с тушеными стручками древовидных бобов.
Суп-пюре из шестилапой скалолазки с луком…»
(Меню «Ресторации дядюшки Ульриха», раздел «Кухня энитимуров»)
«Во время правления Мидия Завоевателя Ухтырское ханство объявило Рагнар-йок своей исконной территорией. На краю плато, невдалеке от ущелья, была выстроена крепость Алдан-Дыбыр, резиденция наместника-бузбаши. Первым же указом бузбаши обложил рагнаритов казенным хабаром, а также установил десятинец — особый налог на каждое доброе дело.
Самый дряхлый из энитимурских аксакалов, выслушав указ, спросил:
— Ась?
Указ зачитали по второму разу.
— А зачем мы плати? — осведомился аксакал.
— Такова воля великого хана!
— А что творить хана-великана, если мы не плати?
С помощью камчи аксакалу подробно объяснили, что будет творить «хана» в таком возмутительном случае. Бузбаши лично наблюдал за вразумлением, после чего удалился в неприступную башню из слоновой кости, под охрану сотни доблестных мамелюков.
Утром его в башне не обнаружили.
Отправленные на поиски наместника воины доложили, что в ауле Ц'Хе из крайней каверны они слышали вопли на ухтырском языке, но там было слишком высоко, а посему бузбаши исчез бесследно. Еще через три дня знакомый глухарь-аксакал принес письмо от наместника, где хабар категорически отменялся. Он же к вечеру принес и бузбаши, сорвавшего голос и погруженного в глубокую меланхолию…»
(«Преданья старины глубокой», т. 14, стр. 762)
«…кроме ряда достоинств, обладают энитимуры существенной слабостью: подвержены они агорафобии, сиречь боязни открытого пространства. Вне тесных стен испытывают горцы панический страх, круженье головы и расстройство сердечного пузыря. Посему отдельных рагнаритов с детства готовят для сношений с внешним миром, вынуждая жить в особо широких кавернах. С пяти лет их выводят из ущелья на плато, постепенно увеличивая срок пребывания: сперва в наиболее темные ночи, затем — при свете луны и звезд, далее в сумерках и, наконец, днем. Орудием помощи тут являются шоры, на манер лошадиных, которые сужают поле зрения подобно стенам родного ущелья. Обучив героев путешествовать в закрытых повозках и даже верхом, в качестве последнего испытания селят энитимура в деревне на равнине, понуждая жить там от месяца до трех и следя, чтобы не укрывался он в четырех стенах, а выходил на улицу и общался с местными жителями.
Лишь в последние десятилетия рагнариты начали заключать браки с людьми из внешнего мира. Дети от таких браков, как правило, существенно уступают коренным горцам в ловкости скалолазания, зато совершенно не подвержены агорафобии…»
(«Записки Бальтазара Кремня, медикуса и террографа». т. II)
CAPUT XVI
«В один фургон коня и лань впрягла карающая длань — и гонит по ухабам-буеракам…»— Значит, вы один из послов энитимуров? — уточнил барон.
— Раньше быть, во младости, — грустно отозвался Тирулега, поправляя сбившиеся набок шоры. — Ухтыр-Кайса, Ла-Ланг, Баданден. Селенья горный тролльх в Ысыр-Балмут… У тролльх хорошо, они горы любить, как мы. Люди они зря кушать… иногда. Меня не кушать. Меня подарки дарить: слюда, мед, кислый колючка. Теперь старый, давно Рагнар-йок не покидать. Привычка теряй. Снова боять… бояться открытый место. Тут письмо приходи: к шалун Санчес беда близко. Ехать надо, а больше нет кому — кроме я. Поехал. Позднить… опозднить только.
Тирулега понурился, став похож на дряхлого ворона.
— Что ж, благодарю за откровенность. Признаться, я терялся в догадках: очень уж вы неординарная личность… И, знаете, — барон решил приоткрыть карты: хотелось ободрить старика, — если мои умозаключения верны…
— Эй, светлость! Тут зубарь буянит. Тебя требует.
Умение Коша объявляться в самый неподходящий момент просто восхищало. И ведь главное — без тени злого умысла! «Планида такая», — как говаривали, бывало, астрологи, не в силах внятно истолковать мудреный гороскоп.
— Прошу извинить, сударь. Зовут. Тирулега молча кивнул, качаясь в седле.
Едва Конрад поравнялся с фургоном, из-за спины возницы опасливо выглянул пульпидор, нелепо вертя головой — точь-в-точь гадкий лебедь-вертишей.
— Я вас слушаю, сударь Кугут.
— За нами следят?
— Не волнуйтесь: всадники скрылись, а я еду так, чтобы заслонить вас в случае необходимости.
— Мы подъезжаем к рубежам Майората?
— И Чуриха. Осталось немного.
Дорога гадюкой-альбиносом вползала на вершину мелового холма. Из-под копыт летела белая пыль, мукой оседая на одежде, на полотне фургона, на мордах карликовых битюгов. Левый битюжок возмущенно чихнул, сбившись с шага.
— В таком случае я желаю переговорить с вами наедине.
— Сударь, мы спешим и не станем делать привал.
— Немедленно! Это вопрос жизни и смерти!
— Да говори как есть, тут все свои! Предложение рыжего Рене проигнорировал.
— Это важно, ваша светлость! — У горбуна дергалось левое веко. — Пока не поздно…
Барон колебался. Случайный попутчик с самого утра был взволнован и теперь, кажется, решился облегчить душу. Чем? Чистосердечным признанием? А если откровения «зубаря» яйца ломаного не стоят? Конрад втайне отметил, что сокрушаться по Генриэтте Куколь, желая, чтобы вигилла оказалась поблизости, входит у него в привычку. Накрыла бы экраном, и секретничай, сколько угодно.
Как там она, в Чурихе? — молчит, а могла бы дать весточку..,
— Ваша светлость!..
— Вот же банный клещ! Впился в задницу и грызет… — донеслось из недр фургона ворчание Аглаи Вертенны. — Вы б потолковали с ним, а? Ежели чухню наплетет, так и в глаз можно… все развлечение…
— Нам не следует задерживаться, сударыня.
— И не надо. Пущай возьмет у вороны плаш со шляпой…
— У кого возьмет?
— У сударя Тирулеги! Переоденется, на коня пересядет — родная мать не узнает. Мелите языками хоть до завтра! Лишь бы я вас, оглоедов, не слышала…
«Мог бы и сам додуматься, — досадовал Конрад, пришпоривая кобылу. — Переодевания и конспирация — это по вашей части, господин обер-квизитор! Утерла вам нос старуха. Стыдитесь! А горбун умеет быть убедительным. Надеюсь, разговор стоит всех этих ухищрений».
Ловец снуллей согласился без уговоров: видно, уже жалел, что поехал верхом, и не возражал проделать часть пути в фургоне. Наблюдая, как Кош придерживает мохноногих лошадок, барон запоздало удивился: рыжий прекрасно управлялся с битюжками, и те отвечали ему любовью. А ведь лошади боятся оборотней! Это общеизвестно. Конечно, со временем их можно приучить, но чтоб вот так, сразу…
