Как Бог мог не услышать маму?!! Ведь мы же с ней когда-нибудь станем ангелами! Старый, глухой Бог, почему ты не услышал?!
Я тихо бью себя по губам.
Больно.
– …Не кори себя, Нина. Никто ни в чем не виноват. Это судьба… Что еще сказал доктор?
Ветер всхлипывает. Неужели это мама плачет?!
Кто ее обидел?!!
"Ты-ы-ы!.." – издевается ветер.
– Сказал, что приступы становятся чаще. И что он бессилен. Есть только одна надежда: может быть, у Тамары после восемнадцати наступит улучшение. Он сказал: так иногда случается, надо надеяться…
Это обо мне! Это обо мне шептал ветер голосами папы и мамы! Это я – "сложный ребенок"! А "приступы" – это когда в голове становится холодно, туда забирается ноябрьский ветер, воет стаей волков, зовя темноту… дальше я не помню. Потом мама всегда плачет, и папа хмурится, а когда видит, что я на него смотрю – тут же начинает улыбаться, а мне хочется плакать от этой улыбки! Я ведь понимаю: это он ДЛЯ МЕНЯ улыбается. А на самом деле…
Не хочу быть "сложным ребенком"! Не хочу "приступов"! Не хочу противных лунных человечков! Я поняла: это все они виноваты! Это их холодные лунные руки забираются в мою голову, а следом врывается ветер…
Вот и сейчас!
Прочь! прочь от меня! уходите! я больше не хочу с вами играть! не надо!.. не надо… не на…
Леденящий, волчий вой ветра.
Тьма наливается серебром, превращаясь в зеркало…
…зеркало. Огромное, выше меня, овальное, в потемневшей от времени дубовой раме с завитушками. Я помню это зеркало едва ли не с самого рождения. Всегда любила смотреться в него, когда была маленькой – рожи ему корчила, язык показывала, а сейчас вот…
Сейчас я смотрю на девушку в зеркале, не в силах поверить: ты – это я? Правда?! Я ведь еще вчера была маленькой! Я и куклы свои помню – большие, розовые, глазами хлопают; домик у них свой был, не домик даже, а целый кукольный замок.
Странно: куклы помню, замок игрушечный, а как выросла – не помню! Перед сном куклам свадьбу справляла, проснулась: чудеса! я-то, оказывается, уже совсем взрослая!
Скоро самой замуж пора!
Так, может, это меня к свадьбе наряжают? А кто тогда мой жених? Почему я его не помню? Не бывает, чтоб свадьба – а я не помнила, за кого замуж выхожу! И платье на мне темное… Нет, оно красивое, мне нравится, но почему – темное? Ведь у невест платья белые-белые!.. И шляпка черная, с вуалеткой – зачем она? Не хочу такую шляпку на свадьбу! хочу жениха! туфельки хрустальные! праздник!
А, вот и тетушка Хорешан.
– Т-тетушка… Хорешан, у меня сегодня… с-свадьба?! Да? А к-кто мой… ж-жених?.. Т-тетушка Хорешан, п-почему… ты плачешь?! Т-ты ведь раньше… н-никогда! не плакала!..
– У тебя не свадьба, доченька. Горе у тебя; у всех нас горе. Мама твоя умерла, царствие ей небесное. Похороны сегодня…
Мама?! Умерла?! Не верю. Тетушка Хорешан что-то путает. Это, наверное, от старости. Ей просто забыли рассказать: когда придет время, мама станет ангелом, и я – вместе с ней. Нас возьмут на небо, и мы будем там ждать папу. Но я же еще здесь! Значит, и мама не могла стать ангелом! Она бы меня ни за что не бросила. А уж чтоб она просто умерла…
Я мотаю головой.
Нет, нет; нет, нет…
– …Идем, Тамара. Попрощайся с мамой.
Куда она меня ведет?! Прощаться? Зачем?!! Я не хочу прощаться! Я не верю! С мамой все в порядке…
Гроб. Прямо посреди комнаты. Огромный, обитый бархатом, с тяжелыми кистями по углам. Вокруг – люди. Чужие; свои. Так бывает. Они расступаются передо мной, я не могу рассмотреть их лица; все в тумане. Да и не хочу я видеть их лиц!
Мама, где ты?!!
– Томочка, держись, я с тобой…
Это – папа. Спасибо, папа, но – не сейчас. Сейчас я хочу увидеть маму. Мамочка, ты прячешься? да?
А гроб приближается, растет, вот он уже не гроб – зеркало, в дубовой раме, с кистями, упавшее навзничь зеркало… Я знаю: глядеть туда нельзя. Я знаю: если погляжу – случится страшное, непоправимое.
Я не выдерживаю: смотрю.
Смотрю, смотрю, смотрю; начинаю улыбаться! Какие они глупые, эти люди! Как их ловко всех обманули! Даже тетушку Хорешан, даже папу! Разве это мама?! врушки! Это просто восковая кукла, даже не очень похожая на маму! Может быть, эта кукла и умерла, только куклу мне совсем не жалко – она ведь и раньше была неживая!
А мама…
Я поднимаю глаза вверх и вижу, сквозь потолок, свозь крышу: лазурь, сияние в небе, там парят ангелы, и среди них – мама! Она там, она улыбается, она машет мне рукой – я улыбаюсь и машу в ответ. Маму взяли на небо, она теперь ангел! Все хорошо, никто не умер! Зачем этот траур, эти скорбные лица, эти скупые слезы?!
Ведь все хорошо!
Мне становится смешно. Я смеюсь, я хохочу, захлебываюсь смехом, не в силах удержаться. Меня куда-то ведут, прочь из комнаты, прочь от гроба, от мертвой восковой куклы-отражения – а я уже не хохочу, я кричу:
– Мама! Возьми меня к себе, на небо! Я тоже хочу стать ангелом! Мама!!! Забери меня к себе!.. я хочу увидеть Его!..
…Его.
Сегодня я увидела Его.
У Него длинные вьющиеся кудри, прямо как у девушки, но мне нравится. Мне говорят – Он рыжий, а я смеюсь: какой же Он рыжий, когда Он золотой?! У Него доброе лицо и большие, сильные руки. Я представила, как Он обнимает меня этими руками – и мне сразу стало жарко!
Я стояла у окна; смотрела на Него. Он подстригал кусты в нашем парке, а я стояла и смотрела.
Любовалась.
Тетушка Хорешан сказала: Он – всего-навсего садовник, и княжне Джандиери не пристало заглядываться на простолюдина. Я люблю тетушку Хорешан, но в последнее время она сделалась совсем глупая и говорит всякую ерунду.
Раньше я ее слушалась, а теперь – не хочу!
Да, конечно, Он выглядит как садовник, работает в нашем парке – но я-то знаю: на самом деле Он притворяется! Конечно же, за Ним охотятся, Его хотят убить – и Он вынужден скрываться под маской садовника. Но здесь, у нас, Ему ничего не грозит! А если кто-то посмеет Его обидеть, я скажу папе, папа позовет своих жандармов, и злого обидчика упекут в острог!
Я стою у окна. Думаю об этом. Смотрю на Него; улыбаюсь своим мыслям. Мне хорошо – ведь я знаю, что могу быть Ему полезной, могу прийти к Нему на помощь, если понадобится…
Вечереет. Длинные синие тени протянулись от кипарисов через всю лужайку, перечеркнули ее темными полосами. Он еще там, внизу, я различаю Его фигуру – но меня зовут ужинать. Да, конечно, я иду, иду – вот только еще совсем немножко постою у окна…
…Сегодня я коснулась Его! О, это было… нет, не так. Скажу проще: это было! Меня всю пронзила сладостная дрожь, и на миг привиделось… стыдное… Только мне стыдно не было! Он обернулся, увидел меня – и застыл! Он… Он тоже любит меня! Я знаю! Я хотела сказать ему об этом, но меня схватили за руку и пытались увести прочь! Эта несносная тетушка Хорешан! А еще она сказала Ему такое! такое!.. она сказала: пусть Он уходит! пусть больше тут не появляется! не смеет, никогда, никогда!..
Тетушка Хорешан, ты дура! и я вовсе не жалею, что дала тебе пощечину!
Потом… потом я плохо помню. Набежали какие-то люди, трогали меня, хватали, дергали – а я кричала им: не надо меня успокаивать! дайте быть рядом с Ним! и все будет хорошо! Все будет…
Туман наплывает, окутывает меня, пробирает до костей промозглой сыростью. Холодно. Мгла вокруг сгущается, стылая, безумная мгла, сумасшедшая…
…сумасшедшая. Я – сумасшедшая. Теперь я это знаю. Раньше, в детстве, у меня случались приступы, а между ними я была просто "сложный ребенок". Теперь вся моя жизнь – один сплошной приступ, черный кошмар безумия. И лишь иногда бывают моменты просветления.
Как сейчас.
Как сейчас?
Раз я понимаю, что со мной творится – значит, сейчас, по крайней мере, я в здравом уме.
Это ненадолго. Скоро меня вновь накроет горная лавина помрачения – и я забуду себя, пока не очнусь… когда? где? надолго ли?!
Говорят, Бог не прощает самоубийц. Я искренне надеюсь, что для меня Господь сделает исключение, хотя умирать очень страшно. Особенно сейчас, когда я – это я. Но жить ТАК – еще страшнее; а покончить с собой в другом состоянии я просто не смогу. Мое безумие цепляется за жизнь куда сильнее, чем я сама.
…Я давно приметила этот нож. Прости меня, папа, прости, мама, прости, тетушка Хорешан – я…
Папа, пожалуйста, не надо! отпусти меня! отдай нож! убей меня! Я не хочу, не хочу, не хочу!..
– Вставай, Томочка!.. ну все, уже все… вставай…
– Федя… Ф-феденька! в-вставай! Ну вставай… ж-же! Они… они ушли, в-все… Феденька! Вставай… п-пожалуйста…
Не встает. Лежит, не шевелится, не слышит – как мама тогда, в гробу. Только ветер кудри шевелит.
Нет! Господи, нет! Только не его! Он ведь еще жив, его можно спасти, можно, я знаю!
– …Ефрем Иванович! Скачите за… д-доктором! Я з-здесь… с ним… скачите!
Не поможет доктор, не поспеет Ефрем Иванович – но есть другой способ. Я знаю. Сердцем чую – есть!
– Вы же… вы ром, Ефрем… Иванович! А в-все ромы… колдуны!.. Раз д-доктор… не поспеет – колдуйте! Я за… в-вас…
Черный провал. Надвигается. Нет, только не сейчас! Я должна…
Провал с неохотой отступает.
– …Зачем?.. м-медлите, Ефрем… Иванович! Что в-вам… нужно?! Говорите! Душу… м-мою?! Жизнь?! Отдам! Т-только спасите… его!
Слово сказано.
А по Закону – должен быть ответ.
* * *Боль выдернула тебя из чужого кошмара, по нелепой иронии судьбы зовущегося жизнью. Из нахлынувшего прошлого, где страхи княжны были твоими страхами, мысли – твоими мыслями, и ты вместе с девушкой все глубже погружался в пучину безумия, откуда нет возврата. Ты тоже хотел в небо, туда, где мама, хотел превратиться в ангела, оторваться от грешной земли и взмыть в сияющую высь, сбросив оковы бренной плоти; хотел, стремился, – а тебе не давали…
Боль отрезвила.
Ты вернулся рывком, силой освобождаясь от липких объятий сумасшествия. Только успел подумать: а сколько раз это случалось с НЕЙ?! – и на миг ужаснулся. Ужасаться дольше у тебя не было ни времени, ни сил. Ты не мог позволить себе такую роскошь.
Погоди, Друц… времени?!
Ты знал: здесь время течет иначе, да и само слово "время" теряет обычный смысл. И все же опыт подсказывал: огонь давно должен был погаснуть, испепелив свиток Договора, сплавив воедино вас с Тамарой. Но пламя горело, и горели руки, боль нарастала, становясь нестерпимой, хотя дальше, казалось, расти ей некуда.
Что происходит?!
Вот и аукнулся тебе кус-крендельский "брудершафт", непутевый ром! думал, обманул судьбу, из воды сухим выскочил? а хрен с редькой! получай по сусалам, морэ! Закон суров, но это Закон, его не обманешь…
– …Терпи, Тамара! недолго осталось! Пока огонь не погаснет – терпеть надо, – и сам не заметил, как вслух шептать начал. Вроде княжну успокаиваешь, а если честно – себя.
Молчит Тамара. Губы в ниточку свела и молчит.
Терпит.
"Господи, ну я-то ладно! а ей за что мука такая?!!"
И тут: словно ответ пришел на твою немую мольбу! Да такой ответ, что сразу ясно: не от Господа он! а от кого – догадайся сам, баро! С трех раз…
Треснул сапфировый свод, раскололся, раскрылся багровым провалом; полыхает в провале костер адов, однако не жаром – стужей январской оттуда тянет; все сильнее, все тоскливей завывает многоголосый волчий хор, ветер с ног сбивает, волосы с корнем рвет, ледяными иглами насквозь пронизывает.
А рука в огне горит.
Пересилил себя, оторвал взгляд от провала.
Обернулся к Тамаре – как ты, княжна? – и обомлел.
Стоит княжна, как ни в чем не бывало, в глазах черных пламя отражается. Словно нет для нее провала адского, нет ветра студеного; не воет за плечами, идя по следу, волчья стая. А ведь верно – ни один волосок на ее голове от ветра не шелохнется! Да и пламя-то ровно горит…
Ай, Друц! – забылся, ослабил хватку, и все прахом! Не удержали пальцы руку Тамарину, соскользнули, и чертов буран подхватил тебя, поволок к багровой дыре – за что уцепиться? за дурость свою?!
– Держись, княжна! держи-и-и-ись!..
Мелькнуло видением: вы с княжной, взявшись за руки, стоите на пригорке, сплошь поросшем жухлой травой, над телом Федора, и шепчете слова – чужие, знакомые, ибо так бывает. Вечер дрожит вокруг вас, течет зыбким маревом, потрескивает голубыми искорками – а от опушки дальней рощицы, то и дело крестясь, глядит на вас сельский голова. Достало-таки смелости у старика не сбежать вместе со всеми; остался, стервец! Ох, не к добру…
Видение мелькнуло; исчезло.
Было? не было? Бог весть…
Последнее, что увидел: глаза Тамары. И в них уже – не пламя, не решимость жгучая, не тихое безумие. Удивление и испуг. Не страх, не ужас запредельный – обычный человеческий испуг. "Куда же… в-вы? Ефрем Иванович?! А мне-то что… теперь д-делать?!"
Княжна стояла, нагая и не стыдящаяся своей наготы; смотрела тебе вслед. А рука ее со сжатым в ней Договором продолжала гореть.
Княжна терпела.
И ты понял: она вытерпит все, что угодно.
Права Рашка: бабы живучей…
Лишь попав туда, куда так стремился, ты проклял себя за суетную торопливость. Что, раскучерявый? сунулся вперед батьки в пекло? обождать не сумел? Одного крестника в Закон не проводив, вторую брать вздумал? Жди теперь своей очереди… и Тамара там – ждет.
Своей.
* * *…Здравствуй, Рашель.
Здравствуй, поле Закона, непривычно людное и оттого почти неузнаваемое.
Здравствуйте, все, кто пришел из небытия; кто встал, согласно Закону, за спинами своих учеников; крестные – позади крестников.
Наши предшественники. Маги былых времен.
Наши с Княгиней учителя, учителя их учителей, и – дальше, дальше… Все, кто через нас приложил свою руку к тем двоим на поле Испытания. Все, кто оставил на них свой оттиск. Дамы, Короли…
И ближе прочих, спиной к тебе, стоял Ефрем Жемчужный, Король Пик, который мог стать Тузом – но не захотел.
Твой крестный.
Маг в Законе.
Он умер больше десяти лет назад – но сейчас это не имело никакого значения. Здесь он был снова жив: в тебе, в бешеной семейке, что рвалась сейчас через преграды, воздвигаемые на их пути Духом Закона…
Окликнуть?
Соблазн был непреодолим, но ты знал, чувствовал: нельзя. Не для того ты здесь, и Ефрем – не для того.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХБыло в глазах Ефрема Жемчужного, Лошадиного Отца, пока не закрылись навсегда – всегда одно:
…ай, нож!
Синей стали. Кони встали вдоль клинка. Видно, в скачке подустали и застыли на века. Бликом возле острия отраженье: я? не я?! и мерцают "я-не-я" те, далеко от рукояти.
По изгибу ножевому режет солнце по-живому.
* * *Ты перевел взгляд дальше. Жилистый ром-коротышка с курчавой бородищей во всю грудь; дама (Дама?) в старомодном изысканном платье – гордо выпрямлена спина, высокая прическа тщательно уложена на восьми шпильках с бриллиантовыми головками; за Дамой – высокий дворянин в камзоле с кружевами, на боку – легкая шпага; старуха-горбунья, зачем-то раскрывшая над головой чинский зонтик с драконами; дюжий молодец в холщовой рубахе до колен и без штанов; дальше, дальше… сколько же их здесь, ваших Предтеч?!
В памяти само всплыло:
– …Жди, Федя. Схлынет. Перестанем мы с Княгиней вас ночами мучить… скоро уже.
И в ответ:
– Эх, Дуфуня… добро б только вы с Княгиней!..
