Вся дорога из холодного Кус-Кренделя в жаркий Крым, все эти дни, недели и месяцы, слиплись для Федора в один разноцветный ком. Будто горсть ирисок на солнцепеке. Весело гудел паровоз, колеса бранились друг с другом, подпрыгивая на стыках; строгий кондуктор заходил в вагон, спрашивал билеты и всегда улыбался, встречаясь взглядом с Княгиней.
Федора кондуктор и вовсе не замечал.
Поначалу было обидно, а после стерпелось как-то.
На нить дороги бусинами нанизывались города без названия. Вернее, Федор старался, старался и все не мог запомнить, где они остановились на сей раз. А может, ему не больно-то хотелось запоминать?.. может, и так. Размеренные, серые будни, укатанная колея из рождения в смерть вдруг обернулась случайным фейерверком, радугой брызг над ручьем – гостиницы, обеды в трактирах, высоченные дома, фонари, кареты, вывески, и люди, люди, люди…
Разные.
Раньше он никогда не понимал, что по земле ходит столько людей.
"Живем, как баре," – временами думал Федор, самодовольно ухмыляясь. Не курой безголовой по двору носимся – орлами парим. Куда там уряднику Кондратычу, куда Ермолай Прокофьичу, купчине тароватому; куда батюшке из Больших Барсуков! И в один малопрекрасный день вдруг понял: ничего подобного. Настоящие "баре" живут совсем иначе. Совсем-совсем иначе. Не ночуют во второсортных гостиницах, на кроватях с клопами, дыша едкой вонью персидского пороршка; не дивятся вывескам на особняках: "Сдается под свадьбы, балы и поминовенные обеды", не смотрят на газовые фонари, разинув рот. Знание, как обычно, явилось само, почти сразу за случайной искрой: "Я читаю?! Нет, я правда умею читать?!" – и парень почувствовал удивительное. Он, Федор Сохач – муравей перед горой этого знания, и быть муравью погребенным в горе, и стать со временем частью горы.
Стать горой.
Но муравей – где ты, живая козявка? ау! не откликнется боле…
Пожалуй, впору было испугаться. Но страх отсутствовал. Потому что, даже оставшись на время один, – нет, иначе: один на один с самим собой, новым! – Федор нутром чуял: Рашеля здесь. Пусть она велела вслух звать себя тетей Розой, или Розалией Самуиловной, а про Рашелю или уж тем паче Княгиню забыть и не вспоминать. Пусть она все чаще исчезает по своим малопонятным делам, пусть ничему не учит его, глупого Федюньшу; пусть отсылает его на целый день погулять по городу, щедро насыпав в карман мелочи – все равно она здесь.
Рядом.
За левым плечом.
Поддержит, ежели что.
Ведь усатые городовые тоже не замечали парня, вроде тех кондукторов.
Кстати, Друц с вредной Акулькой то подолгу ехали вместе со своими товарищами по бегству, то растворялись в гомоне и толчее, чтобы скоро возникнуть рядом. Федор даже не успевал заметить, куда-откуда они девались-появлялись. Ушли в буфет за пирожками, а вернулись через три станции и без пирожков. Но, в любом случае, связь с ними ощущалась остро и своеобразно: когда, глянув искоса через плечо правое, Федор не видел бывалого рома (взаправду? нет?!), то у парня начинало бурчать в животе. А Княгиня нервничала, много курила по ночам, и сразу успокаивалась, едва Федькин живот сообщал: эти двое снова поблизости.
Когда Федор однажды спросил: почему так? – Княгиня отговорилась дурацким "брудершафтом". Что такое этот самый "брудершафт", парень уже знал. Видел в питейном заведении: люди обнимаются руками, пьют вино, а потом целуются.
Ясное дело, не хочет объяснять Княгиня. Отговаривается ерундой. Он-то, Федор Сохач, с Друцем хоть и обнимался руками – там, в страшной грезе про огонь! – но целоваться таборный ром к нему не лез.
И правильно, иначе мигом бы по роже схлопотал.
Как тот писклявый фертик в городке без названия, когда Рашеля вывела Федора, по ее выражению, в "богему".
Единственным городом, который Федор запомнил по имени, был Харьков. И то лишь по одной причине: они попали туда летом, и целый месяц жили при харьковском борделе, на улице Конторской. Переговорив с хозяйкой, толстенной бабищей по имени Зося, Княгиня устроилась работать экономкой, а Федора приставили днем "за все про все", а вечером – вышибалой.
Ему понравилось.
Весело.
Если бы только не девицы, которые липли к парню, как… Как мухи на мед. Как трагик Полицеймако. Как фертик из "богемы". Как многие случайные знакомые и незнакомые люди по дороге. Княгиня всегда смеялась, едва парень начинал спрашивать: чего это они?! – и в темных глазах Рашели плясали бесенята.
"Это оттого, что ты за левым плечом, а Друц – за правым?" – допытывался Федор.
Да, смеется.
Оттого, смеется.
Друц за правым, а я за левым, – смеется.
Терпи, казак, атаманом будешь.
Федор терпел. Слушал душевные излияния девиц, когда те по утрам – нечесаные, в мятых сорочках, опухшие после вчерашнего – делились с ним стыдными секретами. Бегал за конфетами и солеными огурчиками, кому что по вкусу. Гонял взашей любовников-"котов", требовавших у проституток денег на выпивку. Принимал шляпы и трости от гостей; наиболее скандальных вежливо просил уйти. Они уходили. Только однажды пришлось выбросить на улицу толстого немца-учителя из гимназии – тот хотел от выбранной девочки… Федор не понял, чего именно хотел немец, но это было совершенно невозможно. Невозможно с точки зрения хозяйки Зоси, невозможно на взгляд Княгини, а девицы – те просто визжали и грозились подговорить товарок по профессии, чтобы заразить немца сифилисом.
А так – тишь да гладь.
Жаль, в первых числах июля Княгиня явилась в бордель встрепанная, без шляпки, и велела живо собираться. Через два дня они оба уже числились в составе Московского Общедоступного Театра, едущего на гастроли в Крым – Княгиню записали в труппу, во второй состав без упоминания на афишах и предоставления бенефисов, а Федора приняли рабочим сцены.
Пожалуй, театр понравился парню вровень с борделем, да и сходство между первым и вторым наблюдалось изрядное.
Утром – опухшее безделье, к вечеру – бурная, невзаправдашняя игра в жизнь; ночью – самая гульба.
И снова утро.
День да ночь – сутки прочь.
Иногда ему казалось, что Кус-Крендель был просто дремой без сновидений.
Без надежды проснуться.
* * *– …господин Полицеймако! Елпидифор Кириллыч!
Визгливый крик вывел Федора из отстраненной задумчивости, куда парня вверг однообразный, как стук дождя по подоконнику, монолог трагика. Оглянувшись, он заметил в дверях уборной помощника режиссера – того самого слишком молодого человека, который при ближайшем рассмотрении казался уже не молодым, и не слишком.
Имени-фамилии помрежа запомнить не удавалось, да и любой из труппы Московского Общедоступного, включая отцов-основателей, не звал его иначе, как Иванов-Седьмой.
Хоть в глаза, хоть за глаза.
Почему все при этом улыбались, Федор не знал.
– Господин Полицеймако! – лакированная кожа на скулах помрежа натянулась, треснула сетью красных морщинок. – Вы говорили, у вас цензорские справки остались?
– Изыди! – царственный жест, опрокинувший пустую рюмку, был ему ответом.
Помреж нервно пожал плечами.
– Ну как хотите… А ОНИ требуют! Билетер доложил: на вчерашнем спектакле в зале был замечен антрепренер Склозовский, а также известный вам Гордон Крэг в компании самого Саввы Мамонтова! Вы можете предположить, чтобы такие мэтры без причины явились к нам?! Я – нет!
Став необыкновенно проворным, трагик пал на четвереньки и живо засеменил в угол – где и принялся терзать дорожный портплед. Полетели мятые галстуки, запонки для манжет, курительные трубки; у ног Федора шмякнулась пачка нюхательного табаку. И наконец поиск увенчался громоподобным воплем:
– Свершилось, други!
Потертый на сгибах лист бумаги, извлеченный Елпидифором Кирилловичем из недр, порхнул бабочкой и опустился Федору на колено.
Развернулся сам собой.
"Сим удостоверяется, – машинально прочел Федор, – что успех бенефиса "Казнь безбожному", сочинения г. Браве, с костюмами от I-го по XIX-й век, вызван исключительно естественными причинами. Присяжные эксперты следов эфирного воздействия не обнаружили, в чем и составлен акт."
Ниже стояла неразборчивая подпись с завитушками.
Еще ниже – печать.
Схватив драгоценную бабочку за крылышки – осторожно, дабы не осыпать пыльцу слов! – помреж сломя голову кинулся прочь. Впрочем, с ловкостью фокусника успев прежде налить себе из графина.
Допивал он рюмку на бегу.
– А! тяжело им, завистникам, переть против рожна! – трагик выбрался из угла взмыленный, потный. Кудри его, осыпанные перхотью, воинственно шевелились кублом змей. – Гляди, друг мой Феодор: триумф!
– Чего это он, Елпидифор Кириллыч? – вместо оваций поинтересовался Федор, ни арапа не поняв в случившейся сцене.
И чудо! – знаменитый Полицеймако, исполин сцены и гений духа вдруг сделался тихим, усталым человеком много старше средних лет. Осунулся лицом, гоня хмель из налитых кровью глазок.
Вздохнул без наигрыша.
– Эх, Федька…
Набрал воздуха, хотел было рыкнуть, да не рыкнул.
Так выдохнул:
– Глуп ты еще. Молод. Подрастешь, оботрешься на подмостках – уразумеешь…
– Да что уразумею-то?
– Ничего. Дадут тебе, к примеру бенефис в городе Орле, а ты возьми да и прогреми во человецех. Критики осанну поют, публика-дура валом валит, за партер рублики несчитанные платит. Власти с семьями посещают; лорнируют стеклышками. Барышни опять же, мамзельки-фиалки… только что не вешаются. Иная, однако, и повесится или там мышьяку налупится от страсти романтической – бывает. В город выйдешь – всяк честью считает стаканчик поднести. Да не "монопольки"! шустовским коньячищем чествуют! Хорошо?
Федор смотрел на нового, незнакомого трагика.
Кивал: хорошо, дескать.
Куда лучше – публика, барышни… стаканчик.
– Вот я и говорю, что глуп ты. Попервах вроде бы и впрямь хорошо. А там явится за кулисы вот такой вьюн (толстый палец трагика дернулся хитро, весьма похоже изобразив повадку Иванова-Седьмого)! Доложит: видели в зале известных мэтров – двоих из Москвы, одного из Киевской консерватории… а случается, что и заграничные птички на насесте сидят! Опять скажешь: хорошо?!
Федору отчего-то стало холодно.
– Молчи уж лучше… Очень им нужно, мэтрам, на твой бенефис за тридевять верст ездить! Сдался ты им… Значит, за казенный кошт ездят! По государственной надобности! Значит, начальник орловской цензорской коллегии обеспокоился: а не эфирное ли воздействие есть поводом успеха? Не посажено ли в кулисах должное количество преступных магов: глаза отвести? личину на актеришку бездарного набросить? трепету в души подпустить?!
"Надо будет Княгиню предупредить, – вспыхнуло жарким огнем. – Зачнут мести, нас не минут! Неужели ее в труппу только за этим делом и взяли?.. а мне не сказала, что ли? Очень ты нужен, Федька, чтоб тебе докладываться!.."
И правда, вроде бы, а все равно обидно.
Трагик тем временем прошелся по уборной; взлохматил гриву обеими руками.
– И поехала тайная проверка, друг мой Феодор! Присяжные консультанты бенефис твой посмотрят, а там и доложат в отчете – но спустя недельку, чтоб если и было воздействие, остыть душами. Все разберут по косточкам: и игру твою, и постановочное мастерство, и костюмы, и декорации – завлекательно ли? хлам ли, безделица старая?! Молись тогда, чтоб одобрили! А цензорские людишки уже по городу шустрят: хороша ли рекламная кампания? Знаменит ли антрепренер? автор пиесы? режиссер-постановщик? бенефициант?! Давали ли благотворительные концерты?!
Полицеймако шумно перевел дух.
Хлебнул из горлышка.
– Ежели дадут тебе цензорскую справку с указанием "естественных причин успеха" – тогда ты кум королю, сват министру! Пей коньяк, своди с ума барышень! А не дадут…
– И что тогда, Елпидифор Кириллыч?
– Мало ли чего… Вот черкнет главный цензор писульку, и пойдет твое дело на рассмотрение в жандармерию, к облавным волкам! Они и явятся – поначалу инкогнито, "след" вынюхивать. Сразу куда как веселее станет… Понял, друг мой Феодор?
Федор мало что понял, но спрашивать дальше ему помешали.
– Федька! – помреж опять возник в дверях чертиком из табакерки. – Федька, душа твоя гулящая! Дуй вниз, тебя руководство зовет! Понесешь бумаги в контору, к цензорам…
"Водки, что ли, выпить?" – подумалось невпопад.
* * *В беседке завтрак неожиданно сменился уроком чистописания.
– Пишите, милейший Константин Сергеевич! – один из гениев встал, нервно пощипывая бородку, знаменитую в театральных кругах ничуть не менее пышных усов его партнера. – Значит, так: "Начальнику цензорской коллегии города Севастополя, статскому советнику Бушвецу Ивану Петровичу." Написали?
Кивок был ему ответом.
– Теперь ниже. "Ваша въедливость! Будучи уверены, что Вам неоднократно приходилось иметь дело с наветами и оскорблением честного актерского имени, душевно пребываем в надежде: назначенная Вашей въедливостью проверка будет свершаться скрупулезно, с полным соблюдением буквы закона."
– Б-буквы… закона… – перо скрипнуло, едва не посадив кляксу.
– "Посему, являясь верными почитателями таланта Вашей въедливости выявлять и обосновывать, позволим себе превентивно снабдить Вас необходимыми для проверки документами (прилагаются к письму). Добавим лишь, что пиесы взяты нами в репертуар исключительно у авторов добропорядочных, всемирно известных, а что касательно славы Московского Общедоступного Театра, привлекающей к нему публику, так об этом и говорить не стоит."
– Пи-и-есы… не стоит…
– "Остаемся искренне Ваши… контрамарки до конца гастролей прилагаются… руководители Московского…" Ну, давай подпишемся. Да не сворачивай – пускай просохнет!..
Спустя минуту Федору было вручено письмо вкупе с многими иными бумагами. Дело было за малым: сбегать на Корабельную сторону и передать бумаги в цензорскую коллегию.
– Пошел! – дуэтом, но на сей раз в унисон, напутствовали парня гении.
Федор и пошел себе.
II. АЗА-АКУЛИНА или И Я ТОЖЕ ТАК СМОГУ!
Вот они, как дикие ослы в пустыне, выходят на дело свое,
вставая рано на добычу; степь дает хлеб для них и для
детей их.
…Ух, пыль эта проклятущая! надоела! У нас в Кус-Кренделе тропки-то лесные хвоей притрушены, а здесь – пылища ковром! И на дорогах, и на порогах, и во дворах, и на зубах скрипит все время, будто стекла толченого наелась. Даже деревья сплошь пыльные… Деревья? – огрызки, кривули перекрученные!
Лес, говорят.
А я смеюсь.
Чего смеешься? – спрашивают.
То вы леса настоящего не видели! – отвечаю.
А они обижаются. Дураки потому что.
Вообще-то грех судьбу гневить – хорошо тут, в Крыму ихнем! Солнце аж полыхает! поначалу страх брал: спалит заживо! Ан привыкла. Нравится! Загорелая стала – чисто ромка урожденная! Вот, нос облазил, а теперь уже не облазит.
Прокалился насквозь.
Небо – словно застиранное все; не голубое даже, а белесое какое-то. Тоже сперва дивилась. Нитки наружу торчат, курчавятся облаками.
А горы?
А море?!
Век бы не вылазила на берег! Хвост отрастила бы, склизкий, зеленый, навроде русалочьего… Нет, с хвостом плохо. Засмеют.
Не надо хвоста.
А сады тутошние? Я такого и не едала отродясь, и не видала, и не слыхала, что бывает! Гранаты там, хурма неприличная; этот, как его… инжир, вот! Треснет пополам, мякоть зернистую выпятит – красотища! Про груши-яблоки, абрикосы-персики, про дыни-арбузы с виноградом – и говорить нечего! Как начинаю все это добро в рот пихать, так и остановиться не могу.
Уже и не лезет, а лезет…
