- А ты почем знаешь?
- вяло окрысился на Калханта муж беглой Елены. И на последнем слове вдруг закашлялся, заперхал, содрогаясь всем телом; на глазах выступили слезы.
"Совсем плох Менелай. Еще день-два, его и казнить не придется. Калхант, впрочем, выглядит не многим лучше: на одном упрямстве держится".
- Знаю. Во-первых, птицы чирикнули...
"Певцами всей земли прославлен Я, хитроумный Одиссей, Но дух мой темен и отравлен, И в памяти гнездится змей..."
*В. Брюсов
- Кха-кха-кие еще птицы?
- Воробья видишь?
Одиссей тоже невольно задрал голову. На фоне крохотного окошка под потолком, на фоне толстых медных прутьев, действительно темнел воробьиный силуэт. Эй, пичуга, тебе-то что здесь понадобилось? Уж едой точно не разживешься... Язык, как не раз бывало, поспел раньше головы.
- А кто говорил: "Воробей - птица глупая, и уважающий себя птицегадатель..."?. Рыжий осекся. Подбодрил, называется! Утешил.....
- На бесптичье и воробей - орел, - угрюмо, сказал прорицатель, шмыгая плоским, вечно заложенным носом.
- Да и не только в птицах дело. Пророчество было.
- Это какое же?
- Менелай наконец отдышался..руки его, обычно бледные, были сплошь в красных пятнах.
- Такое. Не умру, пока не встречу провидца лучше себя. До сих пор не встретил. Значит, еще живы будем.
- Уже встретил. Меня. Вот казнят нас на pacсвете увидишь, что я был прав, а все твои пророчества дерьмо. Так даже лучше. Может, Елену напоследок увидим...уж на казнь смотреть придет...
Калхант тяжко вздохнул.
- Как ты мне надоел, - с чувством произнес он. Лучше б тебя по пути волной смыло! Зато мы с ()дисеем сейчас бы уже дома были...-Странно слышать такие слова от трояниа-изменника
Дом...
...Итака.
Ночная терраса. Чуть заметно светлеет небо.
На востоке, предутренний ветер ерошит кроны деревьев, словно шепча им разные глупости, и деревья с достстоинством кивают, соглашаясь. "Завтра" неясно, едва различимо маячит в туманной дымке. Зато однозначное, осязав сегодня- день! час! миг!..
- ускользает из пальцу в прошлое, а на смену ему из будущего движется "сейчас". Нескончаемая вереница островков бесчисленных "вчера" - память ты, моя память! На этих островках можно задержаться - миг! час! день!..
- а можно сесть на попутный корабль, чтобы знакомым проливом выйти в иное море.
Память внутри памяти.
Смотрю поверх перил. И вижу склизкие, сочащиеся росой стены троянской темницы. Влажная, промозглая духота. Никогда не думал, что так бывает: зябко и душно в одно время. Оказывается, бывает. По углам пищат крысы. Как они проникают сюда - великая тайна. Ни одной щели я не обнаружил. Я там, внутри, в каменной утробе, я слышу вялую перебранку товарищей по несчастью, но не вмешиваюсь. Потому что на самом деле я не на террасе своего дома, И не в темнице. Там, в душной сырости, я тоже сажусь на корабль моей памяти.
Отплываю.
...я вернусь.
Попутный ветер туго надул паруса "Пенелопы", едва мы вышли из Арголидской гавани. К полудню, в виду Кикладских островов, на горизонте выросла рощица чужих мачт. Менелай было дернулся, но я успокоил обманутого супруга: мой отец всегда узнает новости вовремя, а зачастую раньше прочих. Вот папа и решил обеспечить посольству надежное прикрытие. Береженого Зевс бережет.
Эскадра "вепрей" маячила в отдалении, стараясь лишний раз не мозолить глаза, но и не терять нас из виду. Волны игриво подталкивали "Пенелопу" в корму, ветер не ослабевал, дышал ровно, полной грудью. Все складывалось прекрасно... отлично! наилучшим образом!!!
- вынуждая сердце биться чаще: где подвох?!
Эй, Глубокоуважаемые - где?!
Он лежал на поверхности, этот подвох, он просто бросался в глаза, как слиток золота посреди улицы. Наше посольство окажется неудачным. Троянцы не отдадут Елену;
нас изгонят с позором. Развод неба с землей состоится при любых обстоятельствах, словно в жестокой хеттийской шутке: "Развод - детей об стенку!" И только брызги крови, смешанной с божественным ихором: примесь серебра в алой кипени...
Что может противопоставить этому рыжий герой? Красноречие и хитрость, угрозы и посулы, авторитет "пенного братства", подкрепленный силой объединенного войска ахейцев... две тысячи талантов, которые Троя задолжала Дому Мурашу... гонца на Кипр я уже отправил...
Достаточно?
Для Приама с сыновьями хватит за глаза. А для бессмертных теней за спинами троянцев? Я прикидывал так и сяк, наконец-то обретя временную передышку, когда не надо никуда спешить, обманывать, убеждать... Синее небо, зеленое море, белые чайки; и назойливое эхо неслось вслед, словно Паламед-разумник до сих пор стоял на микенских стенах, приложив ко рту раковину ладоней:
- ..."Конский союз" распадется со смертью Менелая Атрида...
Замолчи! знаю!
- ...а морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей. Молчи!
- ...если ты и впрямь намерен спасать всех...
Намерен ли я?
Хочу ли спокойно вернуться домой, к Пенелопе, которая ждет ребенка? На этот раз все будет хорошо, у нас родится мальчик, обязательно - мальчик, крепкий и здоровый... Все доводы рассудка, вся логика событий кричит:
убей Менелая! Убей - и концы в воду. А тут еще Калхант как бы невзначай подошел. Встал рядом, у борта, покачался с пятки на носок - и, скучно так:
- Чайки беду пророчат. Да не простую - двойную. Большую и малую. Если малая случится, большой не бывать. Малая у нее на дороге ляжет, не пустит.
Помолчал немного, со значением. И снова - скучно, размеренно; для непонятливых, должно быть:
- Много смертей - большая беда. Одна смерть - беда, но малая... Вот Менелай, к примеру: как жену у него увели, свет не мил сделался. Пьет много. Того и гляди, за борт пьяный свалится...
И отошел. Я, дескать, намекнул, а дальше - твоя забота.
Скучный у тебя голос, пророк. А моя собственная скука куда-то подевалась. Не засыпает душу песком отрешенности. Сгинуло мое безумие, спряталось. Остался я разумником, мужем, исполненным мудрых советов. Людей не люблю, теней не вижу, и Старик от меня морду воротит. Сейчас вообще ушел прочь. Тишина. Молчит медный свод, молчит бронзовая скорлупа. Или это просто я оглох? "Убей Менелая! убей!.." - требует издали мое отражение. Улыбается лицом Паламеда, шуршит намеками Калханта, кроет доводами рассудка. А безумие молчит. Оно молчит, а я понимаю: все - за, лишь оно - против.
И еще молчат боги.
Ведь я же восстал на вас, Глубокоуважаемые! Почему не остановите дерзкого, не ударите громовым перуном, не пустите несущую смерть золотую стрелу, не нашлете бурю, чтоб в щепки разбить корабль о скалы? Не явите грозное знамение, дабы устрашился непокорный?!
Ясны небеса, чист горизонт. Попутный ветер весело надувает паруса. По пути ли мне с тобой, ветер? Ведь достаточно мигнуть тому же Эвмею - даже рук марать не придется! Чаши весов колеблются в шатком равновесии. Думаю. Взвешиваю. И вдруг, вспышкой озарения: я перестал быть безумным! перестал быть собой! Я убил - нет, не Менелая! самого себя!
- Как жизнь, Атрид?
- оборачиваюсь к мрачному Менелаю.
Он обиженно моргает:
- Разве это жизнь?
- Жизнь, - смеюсь я.
- А ты что думал?! Сразу становится легче. Я смеюсь, смеюсь впервые за дни плавания! Встречай, Троя, посла-безумца! Безумие - идти против воли олимпийцев, безумие - пытаться сорвать их замыслы; но безумие - моя стихия!
Вот только скука по-прежнему не хочет возвращаться.
И приходит запоздало: я выиграл бой - но не войну.
* * *
_ Па-рис! Верни Елену! Па-рис! Вер-ни!
- Слава ахейцам!
Чувствую, что окончательно схожу с ума. Это не Троя! это иной берег! Нет, все-таки Троя - вон ров и укрепления, дело рук великого Геракла. Вон берега мутного Скамандра. Все правильно. Кроме главного: сонмище людей, встречающих наш корабль, вместо оскорблений кипит приветствиями. Летят в воздух шапки, венки, тысячи глаз сияют радостью, тысячи глоток изрыгают:
- Союз нерушимый меж Троей и бурно-могучей Ахайей!
- Па-рис! вер-ни!!!
Нас подхватывают на руки. Несут: в буре кличей, в громе здравиц. Гостеприимно распахиваются Скейские ворота, стража вытягивается, салютуя копьями. Я, Одиссей, сын Лаэрта, беру Трою! нет! она сама блудницей валится к ногам героев!
Быть не может...
Машинально подмечаю мощь стен, несокрушимость угловых башен. За стенами, в черте города, вижу странное: стада овец щиплют травку. Оказывается, троянцы часть городской земли отвели под малые пастбища, поддерживая живой запас продовольствия на случай осады. Если здесь есть еще пара-тройка источников... а ведь о внезапности нападения можно только мечтать. Дурные мысли; от всеобщего ликования они становятся еще дурнее. Бред, обман зрения и слуха!
- Слава!
- Па-рис! ут-рись!.
- Богоравный Менелай! Хитроумный Одиссей! Вещий Калхант!
А я все жду: когда ударит? откуда?!
- и сердце замирает в предчувствии...
* * *
На землю нас опускают только у ворот Пергама, троянского акрополя. Передав из рук в руки через лабиринт улочек, сплошь запруженных толпой. Выше, выше, вверх, на холмы - где ждет послов дворец басилея. Торжествуя поют ворота. Вход стерегут две золоченые львицы: куда там микенским! По сравнению со здешними -бедные родственницы. Спешно оправляем одежды, ибо ношение на руках даром не проходит. Шествуем ко дворцу, в сопровождении местных даматов. Еле сдерживаюсь, чтоб не вертеть головой по сторонам.
А Акамант-афинянин даже не сдерживается. Вертит. Мрамор ступеней розов, словно женское тело. Поверх брошены ковры. Двери великолепны: порог из бронзы, косяки отделаны серебром. Дверные кольца из чистого золота. Вокруг - ряды колонн с резными капителями; свод инкрустирован по фризу эмалевыми вставками. У дверей - стража. Горит на солнце начищенная медь доспехов, сверкают наконечники копий; на шлемах - султаны из перьев. Впору спутать с павлинами! А долги зажали, скряги, не отдают... В длинном коридоре царит сумрак. Факелы на стенах роняют пятна света через каждые семь шагов (посчитал, не поленился). Тьма-свет, тьма-свет. Впечатление зловещее. Наверное, так и было задумано.
Без шума раскрываются следующие двери. Небесная лазурь, расшитая драгоценными искрами - стены. Вечерняя синь - купол потолка. В нем прорезаны световые колодцы, сквозь которые рушатся вниз потоки солнца.
Дух захватывает. Колонны света перемежаются колоннами из мрамора
(светлее, чем дворцовые ступени) - и поначалу теряешься: свет? камень? что растет из земли в небо, а что - наоборот?!
Под ногами: море. Пенится барашками. Вот сейчас ухнешь в Посейдоново царство! В дальнем конце зала, на возвышении - трон. Медленно надвигается на нас... нет, конечно же, это мы идем к трону - плывем по рукотворным волнам. Слева и справа с достоинством выстроились... Сыновья? Придворные? В основном сыновья: неуловимое сходство заставляет щуриться: так не бывает. Однако здесь далеко не одни троянцы. Двое чернокожих в ярких одеждах. Эфиопы; "Люди-с-Обожженным-Лицом'". Передать им, что ли, привет от Ворона? Нет, не поймут. А жаль... Смуглые, но все же не до черноты, хет-тийцы с орлиными носами. Смотрят одинаково: пристально, оценивающе - и чуть надменно. Дальше - фракийцы, три беловолосые женщины в мужской одежде... неужели амазонки?
"Мисийцы, - одними губами шепчет Калхант.
- Киконы, пафлагонцы... кары-дикари..." Союзники. Умен Приам: почет ахейским послам, и демонстрация силы. А где, собственно...
...вот это - Приам?!!
Вот эта трясущаяся развалина на троне - владыка крепкостенной Трои?!
Дряблые руки безвольно обвисли на подлокотниках, словно для контраста украшенных львиными мордами. Пальцы дрожат, мнут воздух. Голова старца клонится набок, и правителю стоит немалых усилий держать ее ровно. Воск лица изрезан муравьиными ходами морщин. Волосы редкие, грязно-седые. Да ведь ему (быстро прикидываю в уме) и пятидесяти нет! А на вид - в толос краше кладут. Люди говорят: Приамовы жены до сих пор ему детей рожают. Законных. От царственного мужа. Одна дочку месяца три назад родила. Или врут? Дяденька, откуда ж у тебя силы жен любить?
Нет, я действительно кобель! Нас троянский владыка принимает, судьбы мира решаем, а у меня одно на уме!
Оказывается, Калхант уже говорит. Приветствует богоравного лже-старца, желает Трое мира и процветания, правителю здоровья и наследников побольше (куда ж ему еще больше-то?!)... Закончил. Пора и мне слово сказать. Разливаюсь соловьем. Краем глаза замечаю: наши дары несут. Приам степенно кивает, прилагая немало усилий, чтобы после каждого кивка вернуть голову в первоначальное положение.
Умолкаю; жду ответной речи.
*Собственно этимология слова "эфиоп"
И едва не падаю в обморок: Троя тоже хочет мира только мира, никакой войны. Он, Приам, приносит ахейцам и лично богоравному Менелаю самые искренние извинения. Парису, выродку семьи, нет прощения. Елена будет возвращена законному супругу в самое ближайшее время, с соответствующими дарами, которые, быть может хотя бы отчасти возместят богоравному Менелаю... Я, понимаешь, на части разрываюсь, от каждой тучи шарахаюсь, жду подвоха отовсюду - а тут только приплыли, и нате?! Да что ж это творится?! И, главное, - что творится со мной?
Ведь радоваться надо! За тем и ехал!
А я стою и ну ничегошеньки не понимаю! Ведь троянцы сейчас отдадут нам Елену, мы уплывем домой... эй, Глубокоуважаемые?! Куда вы смотрите?! Афиночка, яблочная моя - посмеяться над рыжим вздумала?! Нет, видать, совсем я разума лишился! Еще бы вслух к ним с этим воззвал!.. Что, и Парис тоже вот так? Запросто?
Кстати, а где он, петушок наш, охраняющий мужей от их жен?!
Я никогда не видел его раньше - но узнал сразу.
Парис стоял справа от трона, среди других басилят. Губы кусал. Да, он был красив. Иначе, чем Акамант (я даже скосился на афинянина, для сравнения), Парис был нечеловечески красив! Крылось что-то такое в лице, в мягкой, слегка расслабленной фигуре, в посадке головы, в разрезе влажных карих глаз. Он походил... на бога? Я вспомнил Афину, какой она мне явилась в последний раз; вспомнил статуи богов в храмах... Нет. Знакомая дичь чудилась мне в троянском юноше-соблазнителе.
Далеко Разящий?! кучерявый насмешник?!
- не может быть!
Я сморгнул и увидел тень.
Тени. На лбу выступил холодный пот. Люди, звери или боги не отбрасывают такие тени. Чудовищность красоты и прелесть уродства. Тени обступали Приама, троянского владыку, медленно кружились вокруг трона, и сквозила в их движениях сладострастная обреченность. Превращая пя-тидесятилетнего мужчину в груду умирающей плоти. А Парис, пастушок-найденыш... О боги! он похож, он действительно похож!..
Есть мысли не для живых.
- ...полагаем, что к примирению больше нет препятствий. А сейчас досточтимых послов ждет трапеза. Мне же позвольте на время удалиться - басилея зовет его долг. Позже я присоединюсь... к вам...
Приам заерзал на троне, словно ему подложили колючку. Пальцы старца закопошились: взяли, смяли, погладили, оторвали... Мигом двое даматов под руки подняли владыку с трона - аудиенция закончилась.
