Насилу успокоил. Подвел к лавочке, усадил. Напоследок шепнул: не плачь! все в порядке!.. А что в порядке, что за порядок такой?
- самому бы знать.
Бросился в дом.
Через двор мчался, увидел: дети. Мальчишки, белые-белые, и девочка. Пискля голосистая. Опять задержался Одиссей. Вы не бойтесь, говорит. Я с вами, говорит. Гераклова кровь, говорит; стыдно плакать. Потом уже понял: старшенький во дворе ему, Одиссею, - едва ли не ровесник. Впору мериться: кто раньше на свет родился. Нашел кого успокаивать.
А все равно: разжал Гераклид кулаки, задышал. Даже Девчонка притихла. Дядя, ты с нами?
- спрашивает.
Ага.
Ты только обожди, я сейчас. Вихрем в горницу ворвался и по новой остолбенел.
Где ГЕРАКЛ?!!
Разор в горнице. Будто куреты не за рекой, а здесь гуляли. Все вместе, сколько их там наберется. Дверь -в щепки. Ставни - в щепки. Кресло... нет больше кресла Ложе опрокинуто. Ковер на полу гвоздями по краям схвачен, так у дальней стеночки все гвозди с мясом повыдерганы.
На ковре голый старик сидит. Костистый, страшный Лицо в щетине кабаньей. Курчавые завитки у висков - мутные. Снег в лощине остался, впитал грязь - вот такие завитки.
Лысина в бисере пота.
- Де-е-ети-и-и! Терима-а-а-ах! Деико-о-о-онт! Кре онтиа-а-ад!.. Убей меня, брат, убей! О-о-о-о-о-о-о! Высохли губы у Одиссея. Еле-еле дернулись:
- Опоили? может, зелье какое?
- Какие дети?
- это курет.
- Не так его детей зовут!
- О-о-о-о-о-о!
Затрясся старик. Упал навзничь, стал о ковер лицом биться. Дом гудит-откликается, по ковровому ворсу - кровь, а старику боль в радость.
Поднял кровавый лик:
- Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!
Столпы вселенной рушились на глазах рыжего итакии-ца. Немейский лев? Лернейская гидра?! медноперые .птицы Стимфала?!!
- нет. Как и не было. Голый старик на ковре. Хлюпает разбитым носом. Рвет остатки волос. Горло надсадил вон, сипеть начал, вроде Аргуса.
Стоял рыжий, будто на похоронах.
Сам не заметил, как за водой на двор сбегал. Кусает старик чашу, плачет; льется вода по черным губам, по седой бороде.
На пол капает.
- Пойдем, - говорит Диомед.
- Не помочь нам ему. Оглянулся с порога Одиссей.
...память ты, моя память!.. Сидит на ковре нагая эпоха. Голову руками обхватила;
стонет. В растерзанном доме; в руинах. "Я вернусь!.."
беззвучно слышится в плаче-вое. Вот, вернулся. Куда? Не отвечает эпоха. Плачет. А вокруг три незваных - невиданных! невидимых!
- гостя бродят: мальчики. То приблизятся, то к стенам отойдут. Паленым от мальчиков тянет. Выжженные глазницы на мир глядят - не видят.
Теримах.
Деиконт.
Креонтиад.
Дети, сожженные великим Гераклом в Фивах.
Диомед меня тогда чуть ли не за шкирку из дома вытащил. Вышли за ворота. Пойдем?
- это он спрашивает. Ага, киваю. Идите. Я вас догоню. Они и двинулись прочь. А я на лавку рядом с Деянирой сел. Молчу. Напротив мой Старик сидит, на корточках.
Он сидит, а я теперь точно вижу: плачет.
Не так, как Геракл. Тихо, беззвучно. И еще: на меня мой Старик смотрит. С надеждой. Вот-вот в ноги бросится, край плаща целовать станет.
Не надо.
Я так... так.
Вернулся во двор, старшенького подозвал. Глянул на него снизу вверх: глины раздобыть сможешь? Он брови сдвинул: рыжий, ты дурак? Ага, киваю. Дурак. Еще и безумец. Так как насчет глины? Брови теснее сошлись: ну, добуду, если надо. Надо, говорю. Как тебя зовут? Гилл? Значит, дружище Гилл, глины надо, воды, и камней разных - россыпью.
Добудешь, неси в горницу, где твой папа. Или нет, в горницу не надо. Сюда неси, во двор.
Зачем?
- Гилл спрашивает.
Низачем. Кенотаф строить будем.
Он бы не пошел, так его братья с сестрой на меня, как на бога, уставились. Даже выть бросили. Гилл сбегал туда-сюда, малышня камешков натаскала: пошло дело. Отогнал я всех в уголок, к забору, замесили глины, основу камнями выложили.
Построили.
Я слова нужные помнил. Почти. А когда закончил встал и шепотом позвал трижды:
- Теримах! Деиконт! Креонтиад!..
В горле ком, оттого и шепотом.
Холодком по двору повеяло. Тихо стало: девчонка носом шмыгнула - будто гром. Вышли из дома три горелых мальчишки, три призрака чужой памяти; встали у кенотафа рядышком, плечом к плечу.
Были; исчезли. А тишина осталась. Не ревет в доме свирепый Борей, не скалится зубастый Аквилон. С улицы Деянира прибежала, зареванная. Прошла в горницу, вернулась.
Спит, сказала. Ну и ладно, говорю. Пусть спит. Я завтра зайду.
* * *
Утро выдалось спелым, крепким; утро хрустело на зубах, брызжа соком, будто яблоко с ледника. Воздух щекотал ноздри. Наверное, в сказочной Гиперборее, где хранит Аполлон свои смертоносные стрелы, земля дает ежегодно по два урожая, солнце заходит всего один раз в двенадцать месяцев, а старики, пресыщенные жизнью, увенчав себя цветами, бросаются в море - там каждое утро такое.
Выйдя наружу из дома, где жил гостем, Одиссей с наслаждением потянулся.
- Радуйся!
- А то!
- усмехнулся рыжий; глянул в сторону ворот.
Створки были распахнуты настежь, и на улице топтался этот... вчерашний. Гераклид; который глину таскал. Бдительный Аргус загораживал вход лохматой тушей, мешая войти.
- И ты радуйся! Аргус, ко мне!
С опаской покосившись на пса, Гераклид вошел. Одиссей вспомнил: Гиллом его зовут. Бледный он, этот Гилл. Синяки под глазами. Случайно встретишь, никогда не скажешь - чей сын. О самом Геракле думать тоже не хотелось. Вдрызг изолгавшаяся судьба строила рожи из-за угла действительности; подмигивала, приставляла к носу гребень растопыренных пальцев. Кыш-ш-ш, дура! Лучше пусть будет, как раньше: мечта, хрустальный идеал - а не голый старик на ковре плачет.
Старика жалко.
Разве великого Геракла может быть жалко?.. да ни в жизнь!
Героев не жалеют.
- Тебя отец зовет, - сказал Гилл, скучно глядя в землю. Затоптался и поправился.
- Не зовет. Просит. Так и велел передать: прошу Одиссея, сына Лаэрта, посетить бедного изгнанника.
Врет, наверное. Точно, врет. Бедного изгнанника...
- А имя? откуда мое имя-то узнал?
- Мама сказала.
- А-а... ладно, обожди немного. Я обуюсь.
...утро хрустело на зубах сырым песком. Я шел один:
Старик куда-то пропал, Эвмей отсыпался после бурной ночи, даже верный Аргус отстал по пути...
Я шел по-геройски: один.
Вчера - с опаской, а сегодня - вдвое. Сам не знал, чего боялся. Так и не узнал. Потому что - вон он, Геракл, сын Зевса. Сидит у ворот на лавке. Большой, костистый;
вчерашний. Только не плачет и оделся. Хитон куцый, без рукавов, подол до середины бедра. Задрался подол-то, ляжки на всю улицу видны: жилистые, черным волосом сплошь поросли. Одиссея холод под меховым плащом щупает, а Гераклу без разницы: даже тканый фарос' лень накинуть.
Не человек. Очаг. Уже догорел, но еще не остыл. Убить себя за такие мысли.
- Садись, - сказал Геракл вместо приветствия. И для Убедительности ладонью по лавке хлопнул. Встряхнулась лавка мокрым псом, встопорщила шерсть баранья шкура, которой лавка застелена была; подпрыгнуло, задребезжало блюдо, что на лавке стояло.
*Фарос-тип плаща.
Заскакали на блюде: три пучка зеленого лука, редька кусками, четыре лепешки да россыпь оливок, да еще две чаши лаковые.
Одиссей сел. Осторожно, на краешек.
Молчит: а что говорить?
Наклонился Геракл, поднял с земли кратер с вином' разлил в чаши поровну. На рыжего вприщур глянул. Осмелился Одиссей, навстречу взгляд бросил, и застрял дротиком в щите. Не вырвать взгляда, не отвести для нового удара. Такие уж глаза у Геракла, когда он не плачет, а смотрит: вроде бы на тебя смотрит, а вроде бы сквозь тебя, и в придачу - на самого себя.
Повернуты глаза зрачками в душу.
- Спасибо, мальчик, - сказал Геракл и отхлебнул из чаши, забыв плеснуть наземь божью долю.
- Спасибо.
- Я...
- Одиссей промахнулся мимо рта; в нос лаковым краем сунул. Чихнул раз-другой.
- Я... не за что,
- Есть. Мне сказали, ты - сын Лаэрта? Лаэрта Аркесиада?
-Я...да.
Отпустил Геракл чужой взгляд. Пала тень на его лицо: сизым туманом борода сделалась, пористым камнем - скулы, черные круги под глазами мраком Эреба налились. Дрогнули пальцы, проливая из чаши под ноги. То ли запоздало богам решил плеснуть, то ли тяжела оказалась чаша великому Гераклу.
-Лаэрт... Хай, "Арго"!хай! ровней греби, парни!..
Лаэрт, дружище: дойдем за день к долионам?! Что скажешь? Хай, "Арго"!..
Одиссей сидел как на иголках. Пусть говорят, будто в последние годы Геракл не буйствует во время приступов. Но слышать об этом от других людей и самому присутствовать - большая разница. Сейчас как даст чашей по башке! Безумец: только что был здесь, и уже на "Арго", плывет за Золотым Руном!
Глядишь, на сей раз доплывет, не соскочит с полдороги!
Удрать? а ну догонит?
-- Хай герои! гуляй по морю!.. у нереиды в глазах -томленье!..
Одиссей на всякий случай огляделся. Улочка словно вымерла. Даже двух голозадых карапузов, игравших у дальних ворот в песке, мамаша втащила во двор, громыхнув засовом. Мало того что живет Геракл не во дворце с фресками на стенах (двенадцать фресок, по числу подвигов!..), а в малом домишке на окраине Калидона, так в придачу соседи от него как от прокаженного!.. Забились в щели, носа не кажут! Будто каждый божий день напротив них великий герой сидит на лавочке...
А ведь и вправду: каждый день. Как вчера - каждый божий. "Де-е-е-ти!.." день за днем. Плач Деяниры, бледные лица сыновей - сегодня, вчера, позавчера...
- Хороший у тебя был отец, мальчик. Помянем? От неожиданности Одиссей даже отодвинулся. Уходил Геракл; вернулся. Вот он, снова здесь. Целиком. Дрожат черные губы в седой бородище.
- Я... почему - был? Папа - есть... живой он!..
- Живой?!
И вот тут увидел рыжий: Геракл. Настоящий. Встал, могуче-огромный, вскинул к небу руки - не руки, коренья дубовые! мотнул косматой головой. В пляс пустился, безумец.
- Живой! ах-ха, живой! Лаэрт, дружище!
- живо-о-о-ой!..
В небо кричал Геракл. В самую синь.
Будто грозил.
Одиссей опомниться не успел: сгребли его две ручищи, ввысь швырнули, к облакам. Хорошо лететь было, хорошо падать - будто в люльку. И еще раз! еще! ах-ха, живо-о-ой!..
Нет, действительно: хорошо ведь, что папа живой?! А когда вернули рыжего на скамью - бережно, ласково, - выпил Одиссей залпом всю чашу. И редькой закусил.
- Мы - больные, мальчик. Полулюди, люди на три четверти, почти совсем люди. Порченая кровь. Ты, я вижу, тоже... ихор в крови - легкий, серебряный! Мы убили самих себя, не спрашивая, кому это на пользу; мы полагали, что мстим или добиваемся справедливости, а на самом деле мы просто убивали. Братья-Диоскуры братьев-Афаридов. Бешеные менады - Орфея-Песнопевца. Ски-росский басилей Ликомед - Тезея-Афинянина. Пелей Эакид - Акаста из Иолка. Мы гребли одним веслом, ходили под одним парусом... я пил вино с крылатыми Бореадами, Зетом и Калаидом, чтобы позже убить обоих на острове Тенос!
Он умолк так же резко, как и начал кричать.
- Ты - мой искус, мальчик. Смущенный рыжий искус. Не спорь, я знаю, что ты вчера сделал для меня... Но тебе не понять, как живется самоубийце. Я или проснусь сам, или не проснусь вовсе, до самой смерти. Поэтому я прошу тебя, Одиссей, сын Лаэрта...
Иссеченное морщинами лицо придвинулось вплотную. Сошлись косматые брови на переносице; отвердел рот. Не Геракл - его божественный отец, Зевс-Эгидодер-жавец, из тучи на мир глянул.
Ударила тихая молния:
- Никогда... слышишь?
- никогда больше не делай такого для меня. Даже если на твоих глазах я буду рвать не волосы - кожу! мясо! до кости! Я сам выбрал этот жребий. Сам и откажусь, если захочу. Мы - больные, мальчик, порченая кровь. Гераклу лучше жить в прошлом, пока ему еще приходится - жить. Прошу тебя, не помогай мне. Иначе однажды я убью тебя.
Улыбка разорвала ему рот. Мягкая, добрая улыбка, противореча сказанному. Разгладились складки, ушли желваки со скул.
- А мне бы хотелось, чтоб сын Лаэрта прожил долгую жизнь. Долгую и счастливую. Кто твоя мать, мальчик?
- Антиклея, дочь Автолика.
Геракл долго молчал. Потом сказал невпопад:
- Это судьба. Она сильнее всех. Живи долго, мальчик. Хорошо, кивнул Одиссей. Поживу уж. Чего там...
* * *
Хрустело утро сочной редькой. Стрелами лука на зубах. Корочкой лепешки.
- Мне сказали, ты хороший лучник. Это правда, мальчик?
- Н-незнаю...
- Должен знать. Иначе как ты попадаешь в цель?
- Я ее люблю.
- Цель?
-Да.
- Я так не умею. И никогда не умел. А жаль. Хочешь, я покажу тебе свой лук?
- Я... конечно, хочу! очень!
...почему-то я плохо запомнил лук великого Геракла. Он был под стать хозяину: большой и вчерашний. С таким луком в руках хорошо грезить, сидя под крышей и слушая дождь. В таком луке спит тысяча смертей, и главное: не разбудить их неосторожным прикосновением. Но другое я запомнил навсегда. В сундуке, аккуратно завернутый в свиную шкуру, лежал колчан со стрелами. Наверное, когда придет час умирать, я бестрепетно встречу приход Таната-Железносердого. Я рассмеюсь ему в лицо, ибо видел смерть, способную убить смерть, несмотря на все ее бессмертие.
Я видел стрелы, омоченные в яде Лернейской гидры. Лук и жизнь - одно.
Но эти стрелы... этот яд... не знаю, смог бы я наложить хоть одну из них на тетиву. До сих пор не знаю.
* * *
- За тобой приехали!
- крикнул Диомед. Я уже знал, что за мной приехали. Потому что рядом с Диомедом, одетые непривычно дорого - плащи! фибулы! шапки! стояли дружки коровника Филойтия во главе с самим коровником.
- Радуйся!
- сказал мне Филойтий.
И, обернувшись к Диомеду, явно заканчивая не сейчас начатый разговор:
- Так запомни, богоравный. Перевезем. И конницу - тоже.
- Благодарю, - очень серьезно ответил коровнику Диомед, сын Тидея.
ЭПОД
ИТАКА
Западный склон горы Этос; авориовая терраса (СФрагнаа)
...выныриваю из волн моей памяти. Опять и опять меня захлестывает с головой, топит в былом; я пытаюсь вернуться - всякий раз не зная, удастся сделать глоток свежего воздуха или нет. Вернуться - куда? В когда? Из глубин прошлого - в день сегодняшний? в ночь? ночь перед отплытием на Трою? ночь, которая длится без конца, без рассвета, и впору молиться, чтобы рассвет никогда не наступил... Или мне лучше возвратиться в позднюю осень, когда я после недолгого отсутствия вновь ступил на берег родного острова?
Вновь! на берег!
Я должен пережить это снова! Мое первое возвращение! я должен! чтобы суметь вернуться, отплыв с рассветом, будь он проклят, я должен снова испытать...
Плач в доме.
Это Телемах. Пока едва слышно, но вскоре он наверняка раскричится всерьез и разбудит Пенелопу. Не надо, малыш, не буди маму, она устала, она спит...
Спешу в детскую. Руки в темноте безошибочно находят теплое тельце сына, аккуратно вынимают из колыбели. Нет, вроде сухой. Может, дурной сон? Спи, Далеко Разящий, спи, папа здесь, с тобой, и мама тут, рядом; спи, все будет хорошо. Вот увидишь. Папа уедет, чтобы скоро вернуться к своему мальчику! Слышишь? Я даю тебе слово: я вернусь! клянусь тебе в этом!
Меня можно упрекнуть во многом, но клятвопреступление не в числе моих пороков.
